Рассказ в переводе с датского Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 68, 2019
Перевод Егор Фетисов
Адда Дьёруп дебютировала в 2005 году сборником стихов «Монологи Мосье». Мосье – напоминающий демиурга персонаж со склонностью к черному юмору и болезненным пониманием фиктивности своего существования.
В 2007 году вышел сборник новелл «Если начать спрашивать самого себя», который получил премию Фонда искусств Дании за первую публикацию. В 16 новеллах автор пытается определить границу между фантастическим и реальным. Трое детей оказываются вовлечены в драму треугольника, упрямый рационалист видит привидения, молодая мать каждый вечер ездит в электричке, надев фальшивую бороду, учитель вынимает изо рта родившихся там красочных птиц, балерина достигает высот мастерства и выходит за пределы действительности, палач-пенсионер наслаждается покоем…
Роман «Наименьшее сопротивление» (2009) получил премию Европейского Союза. Главная героиня романа Эмма Домберновски – женщина в возрасте за тридцать – полностью посвятила жизнь тому, чтобы заниматься тем, что она называет минимальным гедонизмом мышления: думать, не имея никакой другой цели, кроме получения наслаждения от процесса мышления.
«37 почтовых открыток» (2010) – сборник стихов, деликатно оформленных в виде открыток, адресованных живым и мертвым.
В феврале 2014 года вышел сборник новелл «Поэзия и другие формы упрямства». 16 новелл и 1 стихотворение о людях, которые действуют, не подчиняясь судьбе и условностям.
(Краткая биография Адды Дьёруп взята из двуязычной антологии «Свобода и судьба» (2015) в переводе Бориса Жарова).
Джон и Лили
Рассказ
Я просыпаюсь раньше обычного, свет очень яркий, выпал снег, и на улице все сверкает. Из окна комнаты мне видно дым, висящий над крышей хозяйского дома. Я одеваюсь и выхожу на улицу. Снег покрылся коркой наста, воздух поскрипывает от мороза. Я пересекаю внутренний двор, заворачиваю за угол и останавливаюсь. Джон развел костер, на заснеженном газоне лежит целая груда, все подряд: одежда, вещи, книги. Набитый конским волосом диван из прихожей тоже валяется в общей куче, разломанный на три части. Как-то раз была страшная жара, и в один из дней у меня все время с обеда и до самого вечера прошло на этом диване, он представлялся мне спокойным черным озером. Совершенно неподвижным. Это было здорово. Мои ладони все еще помнят прохладную, гладкую обивку. И вот теперь он в общей куче, куски наполнителя и пружины торчат из обломков. Отвратительно. Мне грустно. День будет нехорошим.
Иди сюда, зовет меня Джон. Я иду к нему.
От них тень, от этих вещей, говорит он, показывая на костер у себя за спиной. Ее не видно в тени. Он говорит низким, хриплым голосом, наверное, он пьян, и я не понимаю, что он имеет в виду.
Знаешь, что хорошего в богатстве? спрашивает он. Я молчу.
Можно жечь свои вещи, если охота. Ты за них не цепляешься, если ты, конечно, не кретин. Завтра можешь пойти и купить себе другое пальто. Можешь купить себе новый дом.
Купить новый дом? спрашиваю я.
Ну, говорит он, не такой здоровый, как этот, а так, небольшой домик.
Свет костра и яркое солнце режут глаза, меня начинает бить дрожь. Она зарождается где-то глубоко внутри, в костях. Хорошо бы костями и ограничилось.
Джон волочет куски дивана по газону и швыряет в огонь. Потом граблями подталкивает их в середину.
Мне нужно новое полотно для бензопилы, говорит он.
Джон… начинаю я, но слова все куда-то делись.
Я хочу, чтобы она вернулась, говорит он со злостью.
Разумеется, говорю я. Понятия не имею, почему я так отвечаю, я ничего не знаю о таких вещах. Он поворачивает голову и смотрит прямо на меня. Его глаза покраснели, на щеках и подбородке отросла щетина. Я ловлю воздух ртом.
Я не ухожу, потому что он тоже не уходит. Дым густеет, становится светло-серым, огонь издает сильный гул, как будто кто-то воет там, в глубине пламени. Вой обрывается громким треском, и из плотного дыма сыплются искры. Обломки дивана полыхают, и я чувствую жжение в руках.
Джон вздыхает и трёт лицо перепачканной ладонью.
Пойдем, говорит он. Мне нужно передохнуть.
Он направляется к дому, я медленно плетусь следом. Мне бы больше хотелось прямо сейчас пойти побродить где-нибудь подальше от дома, ходить до тех пор, пока оно не отпустит, иначе оно засядет во мне глубоко. Сегодняшний день запросто может оказаться нехорошим. Я наступаю на что-то и поскальзываюсь. Это конверт от пластинки. Мне улыбается мужчина в белой рубашке со скрипкой под подбородком. Виктор Третьяков. Я слышу голос Лили. Она четко выговаривает это имя, изо всех сил стараясь, чтобы звучало по-русски.
Ну давай же, зовет Джон и уходит на застекленную террасу. Картины сняты со стены и прислонены к ней рядком. У них такой вид, словно они чего-то ждут и волнуются. Какая-то бессмыслица лезет в голову. Это всего лишь картины, которые кто-то нарисовал.
Мы выходим через другую дверь и идем по коридору на кухню. Всякий раз, когда Джон приглашает меня зайти, я сразу направляюсь сюда. Мне надо без его помощи открыть входную дверь и повесить куртку на крючок. Прежде чем приступить к делам, мы выпиваем по чашке чая. Дела всегда находятся. Я держу стремянку, пока он чистит водосточные желоба на крыше, помогаю выжигать сорняки, привожу в порядок дверь. Всегда это мелкие поручения, ничего сложного. Сегодня у меня нет желания ему помогать.
Уже много дней прошло с моего последнего визита на кухню. Он перенес сюда кушетку из комнаты, где он обычно работает, на ней покрывало и подушка. Большой обеденный стол завален газетами и журналами, на подоконнике трубки, которые он курит, обычно они лежат в одной из комнат. До того, как Лили исчезла, они с Джоном жили во всех комнатах, сейчас он, кажется, занимает только кухню и комнату с камином. Только в них по вечерам горит свет в окнах.
Все началось лет пять назад. Дреусен считает, что мне нужно взять велосипед и съездить в Скюттегорен поздороваться с новыми владельцами. Это старые друзья его отца, оба на пенсии. Они привели дом и пристройки в порядок, и теперь там замечательно. Он дает мне новый рецепт и говорит, что погода как раз для велосипедной прогулки, он знает, что я люблю прокатиться по дорожкам, ведущим через окрестные поля. Там никогда никого не встретишь.
Дреусен хорошо мне помогает, и я делаю почти все, что он говорит. Я отправляюсь туда на велосипеде и какое-то время разглядываю дом, не вижу, чтобы с ним произошли изменения, я не собираюсь заходить внутрь и знакомиться. Дреусен прекрасно знает, как у меня обстоят дела с незнакомыми людьми, это единственное, к чему он так и не смог меня приучить. Внезапно рядом со мной оказывается Джон, он, наверное, подошел из-за спины. Он успевает заговорить со мной, прежде чем я сажусь на велосипед.
Что ты думаешь об этом домике? В таких обычно доживают старики, передав большой дом детям. Он показывает на домишко, стоящий в стороне, почти у дороги.
Симпатичный, говорю я. На большее у меня не хватает воздуха в легких.
Тебе бы подошел такой? спрашивает он. Моя жена хочет его сдать.
Может быть, отвечаю я. На самом деле домик меня совсем не интересует.
Пойдем в дом, познакомишься с ней, говорит он, и прежде, чем я успеваю что-то предпринять, он уже забирает у меня велосипед и катит его к въезду на участок. Тут из дома появляется Лили. Она идет прямо ко мне, берет меня за локоть и начинает болтать, не выпуская моей руки. Она водит меня по дому и участку и все мне показывает. У них есть картины, старая мебель и множество больших фарфоровых ламп. Сад огромный, и там полно цветочных клумб. Под конец она приводит меня к домику, который они сдают. Мебель в нем хорошая и совсем новая, а в вазе на столе стоят несколько веточек.
Мне переехать сюда жить? спрашиваю я. Ко мне вернулась способность дышать, и я не сомневаюсь, что Лили знает ответ на мой вопрос. Ей кажется, мне стоит попробовать пожить тут полгода, а там будет видно.
Джон звонит Дреусену, а потом в муниципалитет, спросить, не могут ли они организовать мой переезд. Я тем временем подрезаю вместе с Лили кусты в саду. Ей достаточно показать мне пару раз, как это делается, и я уже могу продолжать самостоятельно. Она говорит, у нее такое ощущение, как будто мне приходилось делать это тысячу раз раньше. Я чувствую, как газон и небо кувыркаются вокруг меня, не останавливаясь ни на секунду, хотя я этого не вижу. Жду, не вернется ли дрожь, но она не возвращается.
Джон выходит в сад и говорит, что в муниципалитете работают сплошные кретины, он сам обо всем позаботится.
Ты? спрашивает Лили.
Я, говорит Джон. Последнее слово всегда за ним.
Я помогаю Лили в саду и на кухне. Джону во всевозможных прочих делах. Прошло уже полгода, а они так ничего и не сказали мне, так что мне приходится преодолеть нерешительность.
Так мне остаться? спрашиваю я Лили.
Думаю, да, отвечает она. Если все и дальше будет идти нормально и если тебе здесь нравится.
Все происходит очень стремительно. Мои колени подламываются, но Лили подхватывает меня так быстро, что я почти не успеваю ничего заметить.
Ну уж, говорит она. Ну уж.
У меня начинается улучшение. Дреусен говорит, что это просто-таки заметно.
Деревенский воздух тебе, кажется, на пользу, но мы ведь всегда это знали, правда? говорит он. Он просит меня передать привет Джону и Лили, пусть звонят ему в любое время.
Они слушают музыку каждый день, перед тем как Лили готовит ужин. Они часто приглашают меня послушать ее вместе с ними. Когда звонит телефон, я знаю, что это они. Дреусен теперь почти никогда мне не звонит, я больше не забываю приходить к нему в назначенное время.
Дверь открывает Лили, она берет у меня куртку. Она же выбирает, какую музыку мы будем слушать, и рассказывает мне о ней. Если у нее нет желания поиграть самой, мы слушаем пластинку. А Джон приносит бокалы и наполняет их. Им он наливает сухой мартини, мне рюмку белого вина. Иногда я пью, иногда нет, мне все равно. Я пью, если вино приносит и разливает Джон, мне нравится именно это. И музыка.
А вот что мне не нравится, так это старые фотографии семьи Лили. Они стоят в гостиной на столе, на обратной стороне каждого снимка подписаны имена, и место, где он сделан, и год. На обороте фотографии, на которой двое детей держатся за руки, написано Клара и Карл Хирш, Прага 1934 – Терезиенштадт, 1942. Я отлично знаю, что это значит, мозги есть пока что. Лили каждый вечер зажигает перед фотографиями свечи, а когда их с Джоном нет дома, просит об этом меня. Моя задача – надежно вставить свечу в подсвечник, зажечь ее, и пусть она горит. У меня не хватает на это духа. Я пытаюсь раз за разом, но все равно боюсь, что свеча выпадет. Я зажигаю ее и иду к себе, жду, на сколько хватает выдержки. Потом возвращаюсь и задуваю пламя. Остатки свечи выбрасываю у себя в домике.
Самое жуткое в этом – то мгновение, когда я, задув огонек, поворачиваюсь к фотографиям спиной. Клара и Карл хотят, чтобы им вернули их свечку, они идут за мной по пятам до самой двери. Я захлопываю ее у них под носом и быстро иду к себе.
Лили совсем больше не играет сама, пальцы перестали слушаться. Приходит какая-то семья, они хотят купить ее рояль для своей старшей дочки. Они привели ее с собой. Она играет что-то пришедшее в голову, мне очень нравится. Как будто эти звуки извлекает не человек. Непонятно толком, где эта музыка началась и где она закончится. Она длится и длится, пока мама не садится рядом с девочкой и не берет ее руки в свои. Пальцы девочки продолжают играть, и я все еще слышу музыку.
Если вы обещаете, что оставите инструмент у себя, можете его забрать, говорит им Лили. Такая у нее манера добиваться того, чего она хочет. Никогда не обходится без «если». Мне, наверное, больше нравится Лили, но с Джоном не бывает никаких «если». Так для меня лучше.
Лили становится все тоньше и тоньше, и часто заезжает Дреусен. Однажды вечером он появляется совсем поздно. Уходит он только за полночь, и во всех окнах горит свет. На следующее утро перед домом стоит катафалк.
Тянутся очень длинные дни. Я много езжу на велосипеде, очень ветрено, поэтому по вечерам я чувствую усталость. Джон звонит и спрашивает, хочу ли я пойти в церковь на следующий день, он говорит, что соберется много людей. Я говорю нет, бросаю трубку, и мне стыдно. Я запираю дверь и задергиваю шторы. Потом приходит Дреусен и говорит, что мне надо его впустить. Я не хочу его впускать. Слегка ору на него. Он говорит через дверь, что в течение десяти дней мне нужно принимать большую дозу, а сейчас незамедлительно снотворное, у него есть для меня таблетка, он бросает ее мне в отверстие для почты. Я обещаю все выпить. Засыпаю на диване и сплю весь день до вечера. Ночью я выхожу в сад и рву осенние цветы для букета. Я говорю траве и деревьям утешительные слова, но и ругаю их тоже.
Ведь не Джон же исчез, ведь так? говорю я им.
Букет я кладу на крыльцо их дома. Его уже нет, когда я просыпаюсь, как и машины Джона. Он возвращается домой через какое-то время с множеством гостей, двор заставлен машинами. Дреусен тоже здесь. Он стоит во дворе и звонит мне со своего мобильного.
Ты не забываешь про еду? спрашивает он.
Нет, говорю я.
Тебе нужно есть, говорит он. Я обещаю, что буду.
Скоро их всех здесь не будет, не нервничай, говорит он, и мне приходится уступить ему, отдернуть занавеску и помахать рукой, чтобы он видел, что со мной не произошло ничего такого.
Два дня спустя двор пустеет. Я размышляю о том, позовет ли меня Джон послушать музыку. Он не зовет, это хорошо. Мне бы не доставило радости слушать музыку без Лили, но вопрос был в том, как сказать «нет». Я снова каждый день езжу на велосипеде, а через три дня он говорит, что мы должны сгрести во дворе листья и укрыть клумбы соломой.
Сделай-ка нам чайку, предлагает Джон и опять выходит из кухни. Я его собака, умная псина, которую он очень любит. Не сомневаюсь в том, что многие люди были в его жизни собаками, потому что он хороший хозяин. По крайней мере, мне хорошо в этой роли. Для себя я остаюсь человеком, это тоже неплохо, пока не возобновляется дрожь.
Я завариваю чай. Слышу, как по трубам бежит вода, Джон принимает душ на втором этаже. Я сажусь за стол и смотрю на его журналы, в них полно фотографий домов, высоток, мостов, туннелей. Джон был инженером. Это такие люди, типа Джона, которые строят всякие такие вещи. Но он больше не строит, теперь он сжигает вещи и может купить новый дом, если захочет. Мне трудно дышать, я не могу больше ждать.
Выхожу из кухни и оказываюсь на дороге. Оно здесь, но уже поздно. Я пытаюсь убежать от него прочь, бегу через лес, потом по полю. Солнце белое, и поле белое, и тут-то, в поле, оно настигает меня. Дрожь и колотун вытекают из костей и разливаются по всему телу. Стая ворон срывается с дерева и летит над полем. Я бросаюсь в снег, но они меня заметили. Они садятся на меня и терзают. Мне больно, и когда их клювы долбят мои кости, звук отдается во всем скелете. Жуткий звук.
Они долго клюют, потом внезапно исчезают. И снова становится так тихо, что слышно, как скрипит и потрескивает мороз. Я поднимаюсь на ноги и иду. Я не помню дороги, но собака всегда найдет дом. На лесной опушке сидит лисица и пристально смотрит на меня. Красиво: ее коричневато-рыжий мех, черные стволы деревьев и снег. Собака облаивает лису, я смеюсь над собакой и слегка плачу, но это не грусть, просто в голове все смешалось.
На газоне перед домом вещей не осталось. Джон стоит у костра. Выбритый.
А, вот ты, хорошо, говорит он. И она тоже вернулась, она снова здесь, говорит он и стучит себя пальцем по лбу. Иногда приходится делать такие вещи. Он качает головой и криво усмехается.
Все хорошо? спрашиваю я.
Все хорошо, отвечает он. Ты ведь понимаешь, что тебе нужно здесь остаться?
Да, отвечаю я.
Пойдем в дом, говорит он. Мы спускаемся вниз, в комнату, где мы раньше слушали музыку, и я сразу же замечаю, что фотографий больше нет.
Садись в кресло, говорит Джон, протягивая мне плед и стакан с виски.
Выпей, говорит он. Тебе нужно перестать об этом думать. Тебе привет от Дреусена, велел напомнить про большую дозу в течение следующих семи дней и назначил время на среду.
Так стало быть всё? спрашиваю я.
Похоже, что так, отвечает Джон и включает радио. Плед и виски согревают. Я засыпаю под звук голосов двух мужчин, беседующих о ветряных мельницах, и просыпаюсь в сумерках. Приятно оттого, что свет пропал. Радио выключено, Джон сидит в другом кресле и посапывает. Кожа на его щеках обвисла, он выглядит совсем старым. Я перебираюсь вместе с пледом на диван, хотя и не знаю, можно ли. Я думаю о Лили и о сгоревшем диване, набитом конским волосом, думаю о фотографиях, которые тоже исчезли. Я подхожу вплотную к пониманию того, как все это связано между собой, и это не дает мне уснуть, хотя меня и клонит в сон. Мне не хочется будить Джона и просить у него таблетку снотворного. Так что мне остается одно. Я не знаю, что сказал бы на это Дреусен, но ведь ему не обязательно всё знать.
Иди ко мне, шепчу я собаке. Одна приподнимает ухо, зевает и потягивается внутри меня всем своим телом. Мои пальцы теряют гибкость, а на ладонях появляются мягкие подушечки. Кожа покрывается шерстью, уши становятся мягкими, как тряпочки. Я зарываюсь мордой в плед и вздыхаю.
Черный лабрадор.
Не знаю, думаю ли я об этом про себя или произношу вслух. Я уже снова сплю.
Перевод с датского Егора Фетисова