Новелла
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 68, 2019
С Леночкой Михалыч познакомился в Интернете. Что-то как-то взгрустнулось, тоскливо стало Михалычу – он и познакомился. Залез на «флирт.ру», слепил анкетку с фоткой и уже через десять минут отыскал её, с озорными глазками, фигуристую, как старинная ваза, да к тому же пишущую без ошибок: «Давай перейдём на „ты“ и созвонимся? Поболтаем, послушаю твой голос, и если коэффициенты наших интеллектов совпадут, – то и встретимся. Звони!»
Против этого Михалыч не возражал. Немного смущали «коэффициенты интеллектов». «Тестировать будет, что ли? Ну, да уж как-нибудь…» И голос Михалычу понравился – звучный такой, красивый грудной голос, который тут же привёл его в замешательство:
– Ты, как относишься к евреям?
К евреям он относился точно так же, как и к французам, украинцам или китайцам, то есть никак не относился: евреи – ну и евреи, о чём и сказал, но подумал: «Тестировать начала».
Надо полагать, что «коэффициенты интеллектов» совпали, потому как Леночка предложила встретиться – и не просто встретиться где-нибудь на нейтральной территории, а приехать к нему, к Михалычу.
Через два часа вымытый, выбритый и наодеколоненный, немного волнующийся Михалыч уже встречал свою гостью. Для своих сорока Леночка выглядела потрясающе. Перед ним стояла тридцатилетняя зеленоглазая нарядная красавица с вызывающей копной волос чёрно-красного цвета.
Через час, который они провели в беседах на разные темы, изначальная симпатия Михалыча к Леночке переросла в сильное увлечение.
– Тебе нравится моя тушка? – вдруг спросила Леночка.
Михалычу её тушка очень даже нравилась, но от внезапно осипшего голоса он не смог ответить утвердительно, а только кивнул.
– Тогда можешь потрогать её.
Со сбившимся дыханием Михалыч стал трогать… Леночкина непосредственность и откровенность возбуждали…
Немного позже, в постели, Леночка опять привела Михалыча в крайнее замешательство:
– Ударь меня по щеке, ударь! Ну, ударь…
– Зачем?
Пересилив себя, Михалыч сделал поглаживающий шлепок.
– Ты что? Не можешь ударить как следует? И обзови меня как-нибудь… Мерзко.
– Извини, – растерянно заморгал Михалыч, – я так не могу… И не хочу.
На этом праздник закончился…
Одетая Леночка с надутыми губками сидела с ногами в кресле и молчала. Пауза становилась мучительной.
– Ты что? Никогда не бьёшь женщин в постели?
– Да, представь себе. Я никогда не бью женщин в постели, не душу их, не колю ножом, не отгрызаю соски…
Михалыча прорвало.
– Я тебе скажу больше, только ты не удивляйся: я их и вне постели тоже не бью…
Леночка улыбнулась.
– У тебя, наверное, небольшой сексуальный опыт?
– У меня значительный сексуальный опыт…
– А что же ты тогда делаешь в постели с женщинами, помимо того, что занимаешься мастурбацией во влагалище?
Михалыч растерялся: «Надо же придумать такое – мастурбация во влагалище…» Он давно жил один, повидал много разных женщин, но такого… Такую… «Занятная штучка…»
– Так что же ты делаешь? — не унималась Леночка.
Михалыч замялся:
– Ну, как что делаю? Целую, говорю всякие нежные слова…
– Ладно, пойдём, посмотрим…
Леночка снова разделась:
– Иди ко мне… Делай то, что считаешь нужным…
– Может, сначала выпьем?
– Я не пью совсем, а ты можешь выпить.
Михалыч неуверенно, как буриданов осёл, потоптался между кроватью и столом, всё-таки подошёл к столу, опрокинул стопку и через мгновенье уже лежал рядом со своей необыкновенной гостьей. Несмотря на все странности, Леночка его завораживала. Завораживали не её стоны и крики – он чувствовал в них налёт фальши, но что-то скрытое в глубине смарагдовых глаз с непреодолимой силой манило и притягивало его.
Отдышались. Михалыч, чиркнув зажигалкой, закурил.
– Неплохо, неплохо… – поощряющим голосом пропела Леночка, и Михалыч уловил в её интонации прямой призыв к повторному действу…
– Ты много куришь, – сказала Леночка, когда Михалыч зажёг очередную сигарету. – На сегодня хватит. Веди меня в душ и мой.
Михалыч со светящимися глазами бросился выполнять приказание. Он принял её в большое махровое полотенце, как когда-то давным-давно принимал после купания свою маленькую дочку, взял на руки и отнёс в комнату.
– Посидим минут десять, а потом я пойду.
– Может, останешься до утра?
– Я не люблю оставаться на ночь.
– Тогда я провожу.
– Не надо, я на машине. Хороший ты мужчина, только фантазии у тебя нет. Ты же говорил, что пишешь? О чём же ты пишешь?
– О разном… В основном об охоте, о рыбалке…
– Как-нибудь почитаю. Ладно, выпроваживай меня.
Они вышли в прихожую. Михалыч уже подавал пальто, как вдруг Леночка вспыхнула глазами и воскликнула:
– А это у тебя что такое?
– Как это что? Турник.
– Для чего?
– Подтягиваюсь я на нём.
– Какая прелесть! А ты можешь меня раздеть и привязать за руки?
– Куда привязать? – опешил Михалыч.
– Куда, куда… Ты как ребёнок… К этому турнику.
– Послушай, зачем тебе всё это? Пойдём лучше в постель? Или на диван?
– Какой же ты эгоист! Я всё сделала, как ты хотел, так почему же ты не можешь сделать так, как мне нравится?
– Господи! Да что же это делается? В кои веки встретишь обворожительную женщину – и на тебе! – привязывай её к турнику.
– Ладно, пресный человек, я ухожу.
– Леночка! Ну милая моя, подожди… Да у меня и верёвки-то нет…
– А галстуки у тебя есть?
– Галстуки есть…
– Вяжи меня галстуками.
– Леночка! У меня нет двойной входной двери. Ты же опять сейчас будешь кричать так, что весь подъезд услышит. Соседи подумают, что я на старости лет стал садистом.
– Не подумают. Заткни мне рот кляпом! Или нет – залепи его скотчем! Хоть скотч-то у тебя есть?
События развивались настолько стремительно, что голова у Михалыча, привыкшего к своей размеренной, безо всяких потрясений холостяцкой жизни, пошла кругом. С одной стороны, Леночка нравилась ему до безумия, но с другой… Инквизитором, иезуитом ощущал себя Михалыч. Он всегда с неприязнью относился к подобным причудам, не понимая, как можно возбуждаться от насилия, от боли, от грубости… Теперь Михалыч носился между столом и турником. Стремясь привести мысли в порядок, он уже подряд пропустил три или четыре стопки.
Леночка болталась на турнике, как на дыбе, едва доставая до пола кончиками пальцев. Рот её был заклеен липкой лентой. Но глаза! Никакими стонами и криками невозможно было выразить то, что в них отражалось. Они то похотливо закатывались под самые веки — и тогда лицо приобретало выражение какого-то порочного экстаза, то вдруг раскрывались и озаряли всю её светом святой мученицы, прощающей своего палача.
И опять Михалыч мыл Леночку, которая с горящим от возбуждения лицом, подняв волосы, истомлённо поворачивалась под тёплыми струями. И опять принимал её, закутывая в полотенце, и нёс, опуская в кресло. И закуривал, опустошённый и счастливый… Они долго сидели молча, обессиленные и, как это ни странно, вдруг настолько сблизившиеся, как будто прожили вместе целую жизнь. Михалыч ласково трепал её волосы и целовал шею, висок…
– В следующий раз всё необходимое я привезу с собой, а ты напиши сценарий, – прошептала Леночка.
– Послушай, царица моя, о каком сценарии ты говоришь?
– Например, о таком, где я – узница концлагеря, а меня пытает гестаповский офицер. Ну, пожалуйста, не возражай…
– Может, прикажешь мне ещё и немецкую овчарку завести? Чтобы уж всё было натурально.
Леночка рассмеялась:
– Не нужно, животные всё воспринимают всерьёз, ещё и вправду загрызёт.
Михалыч вдруг помрачнел:
– И всё-таки я тебе возражу. У меня отец израненный с войны пришёл, и я тоже всерьёз это воспринимаю. Не могу я. На турник – согласен.
Леночка разочарованно посмотрела на него и отстранилась.
– Как ты не понимаешь? Это же всего лишь игра, спектакль. А впрочем – как знаешь.
Несколько последующих недель стали мукой для Михалыча. Чем бы он ни занимался, – Леночка неотступно стояла перед ним. Он звонил ей, просил о встрече, но голос её был вежливо холоден. Она, ссылаясь то на занятость, то на усталость, неизменно отказывала. Тогда Михалыч решил спасаться самым испытанным средством – он отправился на рыбалку с ночёвкой. Сидя в лодке, он задумчиво смотрел на дёргающиеся звенящие сторожки, тяжело вздыхал и нехотя выводил расщеперившихся окуней и судаков. Потом, забывая снова закинуть снасти, долго смотрел в зеленоватую воду, и казалось ему, что оттуда, из глубины, мерцают изумрудным светом непостижимые Леночкины глаза…
Вечером у костра, под водку с ухой и печёной картошкой, Михалыч распалился было:
«Да пошли ты её подальше, извращенку эту, – убеждал он себя. – Съезди куда-нибудь, в круиз или в пансионат, отдохни, развейся». Но, несмотря на все увещевания, Леночка его не отпускала.
Промучившись ещё пару дней, Михалыч сдался. Он позвонил Леночке и сбившимся от волнения голосом стал умолять о встрече. Теперь он был согласен на всё: выдумать сценку пытки в концлагере, раздобыть эсесовский мундир, научиться лаять по-немецки – лишь бы она приехала. Голос Леночки заметно потеплел:
– Трёх дней на подготовку тебе хватит?
– Постараюсь уложиться, богиня моя!
– Смотри.
Михалыч и радовался и ненавидел себя одновременно. Впервые в жизни он чувствовал, что его сломали, что Леночка оказалась сильнее него. Его бил мандраж от сладостного предвкушения скорой встречи со своей… Он не мог найти точного определения своего отношения к ней. «Кто она мне? Любимая? Вряд ли. Желанная? Пожалуй, что так. Желанная до умопомрачения, до безумной похоти, до психического расстройства…»
Но, с другой стороны, он был противен себе тем, что всё его мировоззрение, все принципы, казавшиеся незыблемыми, улетучились в одно мгновение из-за какой-то… Не в силах больше размышлять, Михалыч стал действовать. Через знакомого режиссёра раздобыл в театре гестаповскую форму. Когда тот удивился такой необычной просьбе, наплёл ему про фотосессию по военной тематике, которую он якобы готовит. В магазине на Новом Арбате приобрёл диск с фашистскими маршами с дипломатичным названием: «Марши старой Германии». Остальное – мелочи. «Путинка», налитая в графин, ни вкусом, ни цветом не отличалась от шнапса, а купленное на рынке украинское сало являлось, по мнению Михалыча, традиционной закуской немецких оккупантов. Последним штрихом к предстоящей встрече была самолично изготовленная фанерная табличка с лаконичной надписью: «ПАРТИЗАНЕН».
Через три дня возникла улыбающаяся, нарядная и благоухающая Леночка. Вот только в руках у неё была тяжеленная сумка. С порога она было нахмурилась, увидев на Михалыче партикулярное платье в виде домашнего халата, но тот в свою очередь заметил, что и она не очень-то похожа на заключённую, и заверил её, что военный мундир, как и всё остальное, у него наготове.
В течение следующего часа Михалыч получал подробные сведения о предметах, находящихся в принесённой сумке. Чего там только не было: цепи, наручники, верёвки, многохвостные плётки, кляпы в виде шариков, хитроумные путы для рук и ног, ошейники и намордники. Он отрешённо слушал инструкции по использованию всех этих причиндалов, а сам с горечью думал о том, насколько же должна быть несчастна женщина, если ей приходится таскать на свидания такие тяжести. Михалыч с недоумением смотрел на неё, сумевшую за одну только встречу перевернуть всю его однообразную скучную жизнь, давно лишённую страстей, сильных привязанностей, восхищения, поклонения; непостижимым образом заставившую изменить собственным убеждениям, – и чувствовал, что Леночка, вопреки всем своим достоинствам, так и не смогла обрести ни гармонии, ни любви, ни успокоения, а была такой же неприкаянной и одинокой, как и он, Михалыч.
– Хорошо! Я всё понял. Пора начинать. Раздевайся, скоро за тобой придут. И не вздумай бежать – по периметру натянута колючая проволока под высоким напряжением.
Выслушав это заявление, Леночка обласкала Михалыча благодарным взглядом и согласно закивала. Михалыч пошёл в спальню переодеваться. Перед тем как облачиться в мундир, он подошёл к стильно сервированному столику, выпил полстакана шнапсу и закусил ломтиком полупрозрачного нежно-розового сала, затем негромко включил «Дойче зольдатен унд официрен» и, вздохнув, стал натягивать чёрные галифе и китель. Яловые сапоги и фуражка с кокардой в виде черепа дополнили его туалет. Подойдя к зеркалу, он увидел немолодого, подтянутого, седеющего карателя с почему-то грустными глазами. Оставалось только догадываться – отчего серые глаза арийца в чёрном были такими грустными: то ли из-за того, что срывался спущенный из Берлина план истребления второсортного человеческого контингента, то ли от того, что где-то там, в Баварских Альпах, ждала его нежно любящая белокурая фрау с двумя прехорошенькими ребятишками (а может, – и не ждала?).
Отринув сентиментальные мысли об альпийской идиллии, Михалыч придал своим глазам металлический блеск, выпил ещё шнапсу и превратился в Шульца, безжалостного к врагам Рейха. Во всём своём арийском великолепии, постукивая себя по голенищу многохвостной плёткой, он предстал перед голой, дрожащей от возбуждения заключённой под номером 3008, который он и нацарапал синим фломастером у неё на запястье.
Увидев своего выстраданного в мечтах кумира, с восхищением глядя на присвоенный ей порядковый номер, Леночка зашлась от восторга. После того как Шульц надавал ей увесистых пощёчин и вытянул по спине плёткой, её восторг перешёл в экстаз. Тогда он потребовал от своей блаженно улыбавшейся узницы, чтобы она назвала пароли унд явки.
– Будеш гаварит, юдиш швайн? – орал он. – Или тебе делат маленький питка?
Несмотря на угрозы и побои, 3008 держалась стойко. Она явно провоцировала Шульца к «маленьким питкам»: сначала спела своим звучным грудным голосом «Катюшу», а затем плюнула ему в лицо. Несколько растерявшийся Шульц залил обиду шнапсом и съездил 3008 по морде. Повесив ей на грудь табличку «ПАРТИЗАНЕН», он плёткой погнал заключённую в спальню.
– Шнель, шнель, – поторапливал он 3008, подталкивая к кровати. – Не хочеш гаварит – будем немножко делат бумсен. Очшен кароший питка!
Заткнув ей рот кляпом, распластав её за руки и за ноги по кровати, он несколько раз грубо проделал 3008 «бумсен». В промежутках между «питками» распалившийся Шульц курил, подкреплялся шнапсом и плёткой продолжал выбивать у своей пленницы «пароли унд явки». Но 3008 не сдавалась. Морщась от боли, она упорно мычала через кляп «Расцветали яблони и груши…», отрицательно качала головой, но при этом всё равно благодарно улыбалась своему мучителю. Её зелёные глаза закатывались под самые веки. Не ожидавший такого героического поведения от «юдиш швайн», изрядно подуставший палач взбодрил себя очередной порцией шнапса и вынес приговор:
– Зер гуд, зер гуд, майна кляйна… Тогда будем ходит газовая камера.
Он сковал 3008 руки наручниками, ноги – цепями, ухватил за красно-чёрную копну волос и, стащив с кровати, поволок по полу в кухню. Здесь Шульц приковал заключённую к батарее, распахнул духовку и пустил газ. Он был невменяем. Не обращая внимания на изменившее тональность и амплитуду мычание, гестаповец промурлыкал: «ауфидерзейн», закрыл дверь и пошёл к своему стильно сервированному столику.
«Ай-ли, ай-лю, а-ля-ля-ля, ай-ли, ай-лю, а-ля-ля-ля…» – надрывались «Марши старой Германии».
Шульц со стаканом шнапса мерно раскачивался в такт музыке. Потухшая сигарета безвольно свисала с его губ. Когда музыка закончилась, он допил стакан, тяжело поднялся и, покачиваясь, побрёл на кухню, открыл дверь и равнодушно поглядел в почерневшие от ужаса глаза 3008. Она была ещё жива. Шульц поднёс руку к потухшей сигарете и чиркнул зажигалкой…