Перевод с литовского Елены Клочковской
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 67, 2019
Перевод Елена Клочковская
Левый выход
Господин Б. стоял в костеле и смотрел на спину президента – узкую и костлявую, с острыми, выпирающими лопатками, сопротивляющимися малейшей мысли о каком бы то ни было сочувствии. Ворсинки шерстяного пальто вставали дыбом всякий раз, когда во время мессы служитель звонил в колокольчик.
«Бедняга президент, да он просто задыхается от этой литургии, – подумал господин Б., сердце которого по случаю каждого государственного праздника, будто улей медом, заполнялось приятным и кротким состраданием. Почему – господин Б. не знал и не горел желанием узнать; самое главное, это поднимало настроение и снижало давление, разыгравшееся в прошлом году вместе с аппетитом. – Зачем ему идти на мессу, если он верует только в человека?.. Еще рухнет когда-нибудь на пол, отравившись фимиамом».
Выпирающие лопатки президента дрогнули. Господин Б. испугался, не прочитал ли президент его мысли. Но увидев в просвете толпы ксендза, продвигающегося, помахивая кропилом, понял, – что, вероятнее всего, это брызги святой воды попали президенту в глаз.
«Куда смотрит охрана! – возмутился господин Б. – Позаботились бы хоть о зонтиках, что ли!»
Заметив направленную на него телекамеру, он благочестиво сложил руки на животе и скосил глаза на боковой придел. Хотелось выглядеть набожным, но не вышло. Его внезапно озадачили иконы: из больших и скорбных глаз святой просачивались слезы – округлые, твердые и сухие, светящиеся, точно белые горошины селитры. Раньше подобного рода горошинами посыпáли в колхозах кормовую свеклу.
Господин Б. не верил в плачущие иконы: это самое элементарное одурачивание. Жаль, теперь уж нет былых минуток атеизма, когда страстные лекторы всё так хорошо разъясняли, и механизм обмана оказывался как на ладони. Впрочем, госпожа Сибиле, бывшая преподавательница марксизма-ленинизма, бралась за это иногда, во время просветительских телешоу, но против нее так безжалостно ополчались воинствующие христиане, что на эту почтенную женщину становилось больно смотреть. Им по барабану логические аргументы, что космонавты, ковыряясь на орбитальной станции, еще ни разу этого Бога не видели, даже после того, как газеты объявили о конце света.
Господин Б. зыркнул на икону. Теперь уже свирепо, потому что камера развернулась в другую сторону – к лидеру оппозиции. Глаза святой прикрыла тень опущенных ресниц.
«Привидится же всякая чушь… Должно быть, мне магния не хватает», – подумал господин Б.
Придется купить, когда завернет в «Акрополис» за госпожой Б., которая ищет туфли и аксессуары для торжественного приема у почетного консула Австралии. В костел госпожа Б. и носа не показывала, поскольку у нее была аллергия на благовония и колокольчики, а от песнопений на латыни высыпали мелкие красные прыщики.
Господин Б. поднял глаза на суровые белые своды собора. Подумалось, что там вроде бы должны быть поналеплены пухлые и кудрявые гипсовые ангелочки – ведь пустые своды отрицательно влияют на пищеварение…
Торжественное звучание органа смолкло. Господин Б. выдохнул с облегчением, выжидая, когда же ксендз произнесет, что месса окончена, и простонародье с интеллигенцией, проталкиваясь наружу, перегородит парадные двери. Как вдруг чей-то властный голос произнес:
– Выходите по порядку. Козлища – налево, агнцы – направо.
Господин Б. прислушался. Пронеслась мысль, что, видать, не хватает не только магния, но и цинка. И он не на шутку разволновался о здоровье. «Заработался, – решил он. – Надо бы в Турцию на недельку…»
Опустил глаза вниз и оглянулся.
Напротив него стоял служка в гипюровом облачении: пухлый и кудрявый. Приятно улыбаясь, он указал рукой налево: там, рядом с боковым приделом, через небольшую узкую дверь протискивалась наружу свита президента.
Господин Б. взглянул на парадные двери: как и ожидалось, в них было не протолкнуться из-за тетечек в беретах, старикашек в зеленой униформе стрелков, артистических натур, едва волочащих ноги и других полоумных.
– Хорошая задумка! – похвалил он служку, похлопав его по плечу. – Нам, государственным мужам, некогда протискиваться в толпе!..
Служка ничего не ответил, только кивнул. С завитков волос слетело несколько гипсовых пылинок.
Пропихиваясь следом за президентской спиной, господин Б. обернулся, собираясь еще разок взглянуть на костел.
Открывшаяся его взору картина была неутешительна: через парадные двери проталкивались наружу спустившиеся со своих постаментов статуи. От тяжелых шагов ходил ходуном пол. А святая с бокового алтаря снова впилась в него глазами: большими, синими, пронзительно и дико сверкающими.
Ко всем укрепляющим здоровье средствам господин Б. решил добавить и биоэнергетические услуги: пускай почистят ауру, – вероятно, она уже успела покрыться копотью и кошачьей шерстью. Приняв такое решение, он рванулся вслед за исчезающей элитой.
За узкой дверью было темно и душно. Господин Б. застрял в тесном проходе и даже запыхтел от бешенства: пиджак зацепился за гвоздь. Больше того: хватаясь за что ни попадя, он вогнал в ладонь занозу, а в брючину вцепились чьи-то острые когти – кошка или, может быть, крыса… – похоже, и лоскут отличного английского твида выдрали. Вдобавок ко всему прочему, он стукнулся макушкой о потолок.
– Проклятый cлужка! – зарычал господин Б. – Лагеря по таким плачут!..
Выдохшийся и ободранный, господин Б. вынырнул на свет. Мутный и тусклый свет cтруился, будто тепловатая вода, полощущая кровавое солнце. Пахло сжигаемой картофельной ботвой и несказанной влажной тоской – такой, что сдавило сердце.
Господин Б. oгляделся.
Куда, черт его дери, делся забор у Дворца великих князей литовских – с плакатами строителей и надписью «Вход запрещен»? Сквозь голые ветки деревьев еще недавно светился льдисто-cиневатый памятник королю Миндаугасу, но сейчас и его не было видно.
Взгляд притянул небольшой участок мостовой, окруженный старыми кленами и обильно устланный осенними листьями; размокшие от недавно отшумевшего дождя листья сминались в кашу, унося с собой в небытие шелестящие заклинания. Сумерки сгущались, а непонятная тоска все сильнее стискивала сердце.
Господин Б. стоял на мостовой и смотрел на невысокую стену из красного кирпича: в освeщенном электричеством окне темнела склонившаяся над счетами растрепанная голова какой-то женщины. «Раз-два-три», – стреляли счеты. Господин Б. захлопал руками по карманам в поисках флакончика с нитроглицерином, но так его и не открыл, ибо внезапно понял, что это не тоска.
Это – кошмарное воспоминание.
Еще немного – и дверь издаст тот скрипящий звук, с которым журавли взмывают в небо (от звучания подобной ноты всегда хочется бежать как можно дальше, потому что охватывает чувство, будто сейчас и сам взлетишь) и покажется она, Валерия (всклокоченные, обесцвеченные, поредевшие после химзавивки волосы; из жесткой ткани, собранной в тяжелую складку, платье с вырезом лодочкой; синие чехословацкие туфельки на размер меньше, чем нужно, – но она не жаловалась, носила каждый день, ступая с достоинством андерсеновской Русалочки, ведь как-никак получила по такому блату!..) – уставшая колхозная cчетоводша, чью юную белозубую улыбку господин Б. отпечатывал в качестве торгового знака на производимых его предприятием упаковках колбасы «Советской».
– Меня ждешь? – проговорила она нежно, и у господина Б., почуявшего в ее голосе дышащую влажной грибницей пучину всколыхнувшихся и расступившихся мхов, кольнуло cердце.
Поскольку он продолжал молчать и только оцепенело на нее таращился, Валерия вздохнула. Потерла короткими твердыми пальцами лоб и произнесла:
– Уже из района вернулся? А ведь говорил, до девяти не управишься.
В памяти господина Б. мелькнули зал с шеренгой красных позолоченных стульев, лысина председателя исполкома и секретарша, прижимающая к высокой груди стопку папок… В кабинете – бутылка молдавского коньяка… Донесся резкий запах духов «Красная Москва» и одеколона «Шипр»…
Чтобы не задохнуться, господин Б. вытряхнул на ладонь таблетку нитроглицерина и проглотил.
Валерия печально улыбнулась.
– Снова аспирин глотаешь?.. Отдохнуть тебе нужно. Может, на недельку в Друскининкай?
Погладила его по плечам, не замечая, какая ткань костюма дорогая и мягкая, а господин Б. – далекий и старый.
Сердце билось уже медленнее, кровь успокаивалась, мысли прояснялись. Господин Б. привычно похлопал по карманам в поисках мобильника, но нашел только записную книжку в кожаной обложке, на которой было вытиснено вопросительными знаками: «????? ????».
– Рамуте нам зеленого болгарского горошка оставила, – произнесла Валерия, улыбаясь в темноте. – Молочную колбасу привезут через неделю, я велела отложить несколько килограммов. Только туалетной бумаги не достала – всё себе центр забрал.
Руки Валерии пахли «Звездочкой» – охлаждающим вьетнамским бальзамом с едким запахом, – которым она смазывала ломившие виски.
Господин Б. судорожно глотнул воздух.
Свинцовые молекулы воздуха просачивались в мозг, изрешечивая, будто пулями, память, не желавшую примириться с такой глупой ситуацией: память требовала ясности, критиковала предложения оппозиции, апеллировала к совести нации и даже призывала к Божьему правосудию… В уличной темноте блеснули слово «Турция», треугольный коктейльный бокал с тонущей в синей жидкости оливкой, потом витрина с итальянскими шпильками и какая-то женщина, уставившаяся на него испуганными глазами… А затем все исчезло, ибо стемнело так, что хоть глаз выколи.
Господин Б. обернулся назад, пытаясь найти что-то похожее на последнее воспоминание из будущего.
…В сгущающейся темноте исчезал кафедральный собор: светлые колонны стягивались в едва различимые тени, дрожали и таяли фигуры на фронтоне, снова сурово грозила святая Елена… Ослепляя глаза, резкой молнией вспыхнул крест… И тут же пропал.
Господин Б. увидел грязную автобусную остановку, откуда дружинники с красными повязками на рукавах гнали куривших подростков, грозя поставить их на учет в милицию. За остановкой, сквозь сбросившие листья колючие ветки боярышника, виднелись освещенные окна школы; через открытую форточку доносились дребезжанье расстроенного пианино и голоса поющих детей, перекрикиваемые истерическим дискантом учительницы.
– А чего они так воют? – пробормотал он, уставившись на окно.
– Репетируют, – прошептала Валерия, цепляясь ему под руку. – Через неделю – колхозный праздник урожая. Районное руководство приедет. Стараются деточки.
Зашуршала ткань, и господин Б. увидел, что он – в своем коричневом югославском плаще, который привез из партийной командировки.
– Ну что, товарищ председатель, домой? – нежно шепнула Валерия.
Из ее рта пахнуло квашеной капустой.
Господин Б. кивнул.
Нерешительно двинулся в темноту. Остановился у витрины магазина: внутри, за оконной решеткой, светилось что-то большое и желтое, и господин Б. прищурил глаза, пытаясь разглядеть получше.
В сумерках неясно вырисовывалась лежащая на алюминиевом подносе гигантская голова сливочного масла. Рядом с ней – рулон грубой коричневатой бумаги: заворачивать отрезанные куски.
У господина Б., уставившегося на светящееся в темноте маслo, даже cлегка приоткрылся рот…
Валерия, которой надоело ждать, стала дергать за рукав:
– Ну чего ты там увидел? – в ее приглушенном, вкрадчивом голосе зазвенело раздражение. – Идем, вот-вот фильм начнется! Штирлица покажут!
Господин Б. послушался и снова безвольно поплелся за нею по улице городка. Их обогнала телега. Лошадью правила мужеподобная скотница, многодетная мать, ее выпачканные в навозе резиновые сапоги упирались в мешок с ворованным комбикормом. В сумерках лицо скотницы мерцало, как у святой: синеватым светом.
Господин Б. вцепился в придорожный столб.
Им овладел необъяснимый страх.
– Дальше не пойду! – заявил он.
Валерия оскалилась, и господин Б. испугался еще больше. Вспомнил, что когда он упрямился – жена улыбаться переставала. А сейчас, смотри-ка, даже зубы показывает. Но вместо того чтобы выругаться, спокойно сказала:
– Идем, идем! А то еще подумают, что ты пьян.
Господин Б. хотел возразить: «Ну так и что?», но потом подумал – может, оно и верно, не подобает председателю колхоза стоять, ухватившись за столб.
– Куда ты меня тащишь? – пробормотал он, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в темноте.
– Домой!
– Я ничего не вижу…
– Тебе и не нужно видеть: я твои глаза.
Господин Б. успокоился. Даже веки прикрыл. Ухватившись за руку, семенил рядом, послушный, как теленок… и вдруг его внезапно осенило, что улыбку Валерии – ряд крупных, здоровых, хоть и не совсем красивых зубов – он видел не где-нибудь, а на этикетке колбасы.
Он попытался остановиться и вспомнить, где же именно, но Валерия, будто ополоумев, тянула его за собой все быстрее и быстрее, точно от этого проклятого фильма зависела вся ее жизнь… Когда наконец вспомнил, где, уже так устал и запыхался, что еле держался на ногах.
Cердце обдало холодком ужаса. Господин Б. открыл глаза.
Он лежал в темноте, с громко колотящимся сердцем, вдыхая затхлый, спертый воздух, насыщенный «Шипром», «Звездочкой», квашеной капустой и влажной бумагой – вероятно, той, в которую заворачивают отрезанные куски сливочного масла. Махнул рукой, пытаясь разогнать сумрак. Вместо этого попал во что-то мягкое, – смутно подумалось, это снова то злосчастное масло, и он испуганно отдернул руку.
– Чего толкаешься? – из глубин темноты недовольно произнесла Валерия. Ее голос донесся, будто из-подо мха.
Господин Б. не ответил. Не было сил.
– Спи, – деревянным голосом произнесла Валерия. – Видать, белиберда какая-нибудь приснилась…
Господин Б. прикрыл глаза. Стал смотреть сон дальше. Ему снился памятник из темного гранита, а на нем – торговый знак колбасы «Советской» с сияющей белозубой улыбкой.
Но даже в самую глухую ночь, когда закипает магма земли, вспомнив что она – частица далеких звезд, когда, содрогаясь, корни падубов и кипарисов приводят в движение рассыпавшиеся в песок души мертвых, когда вспыхивает молния, повелевая подняться, –эта ослепительная улыбка смерти светится, точно белые костяшки на спицах счетов, и сухим щелчком отстукивает «раз-два-три», сбрасывая со счетов ненужные души.
А господин Б. тут ни при чем, не виноват ни сном ни духом. За всю свою работу и особенно за сострадание, которым его сердце наполнялось по случаю государственных праздников, он заслуживал неба. Господин Б. и сам в это свято верил. Поэтому сон ему не понравился, и он по привычке начал искать выход.
Ничего другого не остается, как изменить бренд колбасы. Что поделать… видно, свое он уже отжил. Едва только закончится этот неприятный сон, господин Б. сразу же займется обновлением бренда.
Но как же адски хлещет ливень, как мрачно и угрюмо полыхают молнии, как подскакивают от грома светлые камешки щебенки!.. И как легко, освободившись от давящей тоски, распадается на мелкие песчинки сердце господина Б.
28 февраля 2014 года; услышала по телевизору господина Б. и решила ему отомстить
Судья и Красная смерть
По пустому зданию Дворца правосудия тихо шаркала тряпка уборщицы.
Двери главного входа уже были заперты на ключ, однако судья не ломал над этим голову – выйдет через служебный вход. Стервятники с камерами и микрофонами к этому времени уже разойдутся – кто же будет столько ждать, чтобы зафиксировать его ледяное выражение лица и суровое «Без комментариев».
Посмотрел в окно.
Улица была пуста, из сумерек синей искрой полыхнули усы проносящегося мимо троллейбуса.
Судья открыл стенной шкафчик и налил себе рюмочку коньяка. Подержал ее между пальцами, чтобы раскрылся богатый аромат.
Сделал глоток. По нёбу растеклось тепло разогретого на солнце дерева, затем вкусовые рецепторы ощутили непритязательное табачное послевкусие, которое он так любил.
Во Дворце правосудия единолично властвовала жуткая, леденящая душу тишина. Тишина и сумерки будто затевали против судьи совместный заговор – заговор против трезвого ума, рационализма и разумного выхода из сложившейся ситуации.
Судье эта тишина не понравилась. Он прислушался, действительно ли по коридорам больше не машет швабра.
Нет, не махала. Зато отчетливо клацнул замок главных дверей. Громко и как-то даже демонстративно.
Это судью не удивило, и он не стал раздражаться, только подумал: зачем уборщице идти через главный вход, если есть служебный?..
Тишина, cтоявшая кругом, была настолько плотной и зловещей, что судья различил шаги, сопровождаемые сухим шелестящим звуком… Будто лиса скользила по свернувшимся осенним листьям, оставляя за собой холодный кровавый след.
Вскоре он ее увидел: лиса лежала на подстилке из бронзовых осенних листьев. Словно затягивающаяся ряской полынья, между глаз споро сворачивалась кровь – судья стрелял метко, члены охотничьего кружка это безоговорочно признавали. Подернутые беловатой пеленой смерти звериные глаза стекленели, а отверстие от выстрела зияло, будто третий глаз, черный и холодный, леденящий душу.
Судья подошел к шкафу – за своим пальто.
Едва успел приоткрыть шкаф – через дверь кто-то быстро прошел.
Даже спина зачесалась от злости. Хотел, не оборачиваясь, сказать: «Вон!», но удержался. Развернулся, желая взглянуть на этого наглеца.
Окутанная сумерками, словно траурным стягом, в кабинете стояла высокая женщина. Худая, с выступающими подвздошными костями, обтянутыми длинным узким платьем красного или черного цвета. Судье почему-то подумалось, что, когда эта женщина вошла внутрь здания, шлейф платья продолжал гнаться за ней по ступеням, сворачиваясь в спираль, как змея, когда по ней бьют палкой.
Дабы подобные глупости не туманили трезвый рассудок, судья зажег в кабинете свет.
Платье женщины было цвета бургундского вина и заканчивалось чуть ниже колен – вполне благопристойная длина для дамы, шагнувшей в шестой десяток, к тому же, имеющей такие некрасивые, похожие на ободья колес, ноги. Остроту черт лица нисколько не смягчали болезненно воспаленные стального цвета глаза, а лишь подчеркивали еще больше – так металлическая рукоятка ножа заостряет и продолжает линию лезвия.
Как она прошла сквозь запертые на ключ двери?
На улице – холодный февральский вечер, а она – в туфельках и легком меховом жакетике, небрежно наброшенном на плечи. Элегантна, но со своими острыми плечами и вдавленной грудью она все равно выглядела похожей на вешалку.
«Красная смерть», – подумал судья, вспомнив читанное когда-то у Эдгара По. Откровенно говоря, ему гораздо больше нравилось «Убийство на улице Морг». Ну, надо же – орангутанг засунул труп в камин! Какой явный недостаток воображения! «Однако, что с них возьмешь, – с легким презрением подумал судья. – Обезьяны, даже разговаривать не умеют!» Вспомнил нескольких приматов, которых недавно посадил за двойное убийство. Этих было ничуть не жаль. Впрочем, как и их жертв. Все одного пошиба.
– Говорите, что Вам угодно! – нетерпеливо произнес он, размышляя, что перед оперой надо бы завернуть в бар за аперитивом. – У меня нет времени.
Женщина кивнула.
Тем самым по умолчанию признавая, что у судьи действительно нет времени. Только в этом кивке было какое-то коварство.
Судья любил доискиваться до подтекста. Обдумывая, что хотела сказать Красная cмерть, он иронично усмехнулся:
– Конечно, это ведь Вы должны мне объявить: «Ваше время истекло», – сказал он.
Подошел к шкафу, открыл, плеснул себе коньяку.
– Быть может, и Вам? – предложил он, но женщина покачала головой.
– Разумеется, Вы не пьете, – презрительно сказал судья. – По правде сказать, это легко объяснимо. Ведь Вы и сами подобны смертельной дозе алкоголя. Не напрасно заливаются соловьями поэты: «Смерть опьянит нас, как текучее вино…» и так далее и тому подобное.
Женщина ничего не ответила, только глаза ее почернели. Точно два отверстия от выстрела между глаз лисицы. Судье подумалось, что это банально.
Он выпил коньяк и вздохнул. «Смерть и поэзия, – подумал он, – насколько они похожи».
Потом ощетинился, что из-за этой претенциозной дамочки он не успеет выпить аперитив. А слушать Верди без аперитива – совершеннейший абсурд. Хор рабов в этом случае звучит решительно иначе.
– Послушайте, – произнес он, ставя пустую рюмку обратно в шкафчик. – Почему Вы явились, не условившись о времени, как все клиенты, и вообще, зачем так театрально? Я знаю, что Вы – такая. Но даже на Вас распространяются общие правила.
«Почему?» – прошелестели кровавые стяги.
– Вы обладаете человеческим обличьем, – произнес судья, полагая, что это элементарно.
Женщина впилась в судью черными глазами. Вытянула вперед длинные тонкие пальцы с синеватыми ногтями.
Судья с омерзением их оттолкнул.
– Схватите меня когтями за горло? – раздраженно произнес он. – Ну-ну. Похоже на низкосортный ужастик. Неужели Вы полагаете, что так Вам что-нибудь перепадет?
Женщина кивнула.
Судья саркастически усмехнулся. От холода у него заныл зуб, и он с досадой подумал, что стоматолога стоило бы отчитать, ведь тот, похоже, не полностью удалил нерв.
Судья подошел к столу и открыл одно из своих толстых судебных дел, которому по-прежнему не доставало какого-то жалкого клочка бумаги, но в результате дело было невозможно закрыть, ведь отдельные свидетели никак не хотели явиться – они уже скончались, видите ли.
Неожиданно пришла мысль, что стоящая перед ним Смерть могла бы походатайствовать и принудить, чтобы умершие заверяли своей подписью бумаги. Но потом он подумал, что этим была бы разрушена структура судебного дела. А ведь искомая структура возводилась им годами, и она стала настоящим произведением искусствa, да что там произведением – шедевром! Ему завидовали все коллеги. Один даже здороваться перестал.
«Ничего не выйдет», – подумал судья. Посмотрев на женщину, сказал:
– А вполне ли для Вас очевидно, какой это титанический труд?.. Да понимаете ли Вы вообще, насколько малозначимы жизни, которые Вы себе прикарманиваете, и какую при этом ценность имеет хорошая теория, ударившись о которую сломается любая сухая ветка?..
Он шумно захлопнул папку.
Воздух в комнате задрожал, будто давший трещину лед.
– И как Вам вообще пришла мысль начать именно с меня?.. – презрительно произнес судья, одновременно испытывая некоторое сочувствие к этой несчастной, и кажется, слегка оторопевшей тетке. – Почему Вы не начали с окружного суда?.. Вчера судья Балбатаускас упал с лестницы и раскроил себе голову. Будто нарочно для Вас. Старый и уже начинает впадать в маразм. И пьет слишком много. Архангела Михаила видит.
Женщина подалась назад.
Ее глаза, прикрытые красноватыми, распухшими от бессонницы веками, снова стали серыми.
Судья был почти готов смягчиться: ведь так или иначе, ему, как интеллектуалу, был не чужд и определенный альтруизм – однако увидев, что время аперитива безвозвратно утеряно, он вышел из себя:
– Если Вы еще раз вторгнетесь после окончания рабочего дня и без какой-либо веской причины, – грозно произнес он, надевая пальто, – я привлеку Вас к ответственности! Только не говорите, что у Вас нет руководства и на ответственность Вам наплевать! Так не бывает.
Знамена мрачно зашелестели.
Судье послышалось печальное «За что?»
– За что? – ворчливо запыхтел он, ибо никак не мог попасть в рукав, – за посягательство на мое время и достоинство. Является, видите ли, некая особа – без малейшего письменного предуведомления, безо всяких предписаний от руководства… А с руководством я отлично управлюсь… Вам этот цирк дорого обойдется…
Рукав нашелся, и судья с облегчением перевел дух.
Видимо, стоит немного отдышаться – и эту тетюндру в кабинете уже и с собаками не сыщешь. В воздухе повеяло уличной прохладой, а вокруг абажура светильника задвигалась черная ночная бабочка.
Cудья высунул голову в коридор.
Вестибюль был пуст и тих, парадные двери заперты, сквозь их стеклянный верх сочился синий свет уличного фонаря.
«Выбрался!», – подумал судья.
В голове промелькнуло, что, может, никакой тетки и вовсе не было, но он отбросил эту мысль в сторону. «Я еще не настолько тронулся умом, чтобы не верить собственным глазам». Ясно как дважды два, что рассказывать об этой встрече никому не стоит, поскольку ничего сверхъестественного здесь нет. Ведь мы каждый день сталкиваемся со смертью.
Судья захлопнул дверь служебного входа, нашел во дворе автомобиль, сел за руль и неспешно выехал через автоматические ворота. Чуть не переехал выскочившую из мусорного контейнера худую облезлую кошку, чем-то похожую на лису.
Раз не успел выпить аперитив – то и в оперу, в сущности, расхотелось…
Лучше вернуться домой и взять какую-нибудь книжку.
Вот поворот, сейчас будет знак, отмечающий уклон дороги…
Знак просвистел мимо вспышкой молнии, мелькнула мысль, что это не знак уклона, а лисья морда… От отвращения даже передернуло. «Вздор, бессмыслица!» – подумал судья, отпуская педаль газа.
Уклон был таким же, как всегда. И судья четко знал, что его личное бессмертие доказано и обосновано. И ничто – ни конец света, ни начало – не извергнет его из кресла, в которое он сел, чтобы вершить правосудие над живыми и мертвыми сего мира.
17 марта 2014 года. Когда в темноте смотрю на здание суда, мне приходит на ум, что по ночам там бродит обиженная судьей Смерть
Озеро приходит к тебе
Озеро находилось в достаточно уединенном месте, берега были дикими, поэтому человеческая фигура с листком бумаги и ручкой, торчащая у забора, Реджису сразу не понравилась.
«Чего ему надо? – подумал Реджис. – Весь из себя в униформе, а морда – как у карпа».
Реджис огляделся кругом. Возле бетономешалки на стройке околачивался один- единственный местный полуполяк, поэтому промелькнула мысль, не заявилась ли эта рыбья морда по душу рабочих-нелегалов. Реджис посмотрел на субъекта угрожающе. Пошарил по карманам: мобильник, газовый пистолет и кошелек – на месте.
Оскалившись, развернулся и пошел к забору. Бизнесмен должен быть агрессивным, провозглашали новые бизнес-теории. Реджис был прекрасным подтверждением их постулатов: похожий на откормленного ротвейлера, посетителей потрусливей он отпугивал уже одними своими клыками.
Но этот клыков не испугался. Даже не вздрогнул.
– Закон? Какой еще закон?.. О заборах?.. Не смешите мои штиблеты, здесь что, Бангладеш какая-нибудь, человек что, нормально огородиться не может?.. – услышав, чего хочет субъект, взбесился Реджис. – Свиньи и нищеброды, бл…, сразу же всякого дерьма нанесут!..
Он лязгнул зубами от возмущения.
Был бы дядя жив, он бы его поддержал – застучал зубными протезами. А как же – ведь это его избушку на живописном берегу озера Реджис только что получил в наследство. Не только получил в наследство, но уже и сломать успел – а что еще прикажешь делать с заплесневевшей хибарой девятнадцатого века…
По правде сказать, дядюшка был тот еще крохобор, и, всегда готовый к просмотру очередной серии шестидесятисерийного сериала, он совершенно не собирался отправляться на тот свет. Поэтому нужно было хорошо постараться, чтобы дядюшка утратил радость жизни. Реджису удалось убедить его, что новая власть не только не вернет отнятые пенсии, но даже ей одной известным способом отключит все телевизионные каналы, дабы пенсионеры не могли смотреть сериалы.
Каким образом? Каким, каким…. А вот устроят во время правительственного заседания сеанс поголовного околпачивания!..
Ну хотя, пожалуй, будучи гуманистами (Реджису это слово напоминало поношенную одежду из «гуманитарной помощи»), оставят возможность смотреть передачи, где исследуются теории заговоров. Ведь какой-никакой, а все же балл интеллектуальному развитию.
Посмотрев пару таких передач, дядюшка потускнел, погрустнел, перестал открывать по ночам холодильник, начал забывать в сахарнице очки, а через месяц скончался, сжимая в руках «Телеантенну с Викторией Руфо», и в его открытые глаза падали крохотные кристаллики сахара.
Перед тем как сломать избушку, Реджис простучал стены и чердачный потолок: может, этот старый пердун где-нибудь припрятал свои пенсионные накопления?.. С забывахами, которые и в туалете разговаривают с мексиканскими актерами, часто такое случается; однопартиец, друг фирмы, завалив землей свою бабулю, нашел под обоями почти десять тысяч. Какое счастье, что бабулечка ненавидела технологии: и новые и старые – из средств сообщения признавала только автобус. Зато у телефонных мошенников не было ни малейшей возможности напасть на эту золотую жилу…
Старикашка денег под обоями не прятал, и Реджис почувствовал себя уязвленным. «А я-то столько времени ездил к нему с бутылкой бренди, пока не убедил переписать на меня эту гнилую хибару! – подумал он с нескрываемым разочарованием. – Бензина сколько спалил! А этот перец хренов оставил на счете только сраную тысячу, и то с условием, что на эти гроши я ему памятник поставлю… Да ё… твою мать, сколько гонора! И зачем ему этот памятник, патриарх нации, что ли?..»
Зазвонил мобильник.
– Cломал уже избушку? – раздался сахарный голос Марьяны. У Реджиса от него аж пальцы слипались.
– Чего там сломал – уже новые стены возводят! – гордо ответил Реджис.
– Да ну-у-у?.. – протянула Марьяна, будто была удивлена, но ни черта она не удивилась, не было у нее таких способностей. – Только не забудь про вид на озеро!
– Не-а, не забуду.
Марьяне просто не терпелось увидеть, как из нового дома открывается грандиозный вид на озеро, для этого она настырно требовала окна во всю стену – но не ради любования озером: главное, чтобы озеро, со всеми своими птицами и рыбацкими лодчонками, могло лицезреть ее как седьмое чудо света.
Реджису такой эксгибиционизм был не по душе. Ему не хотелось демонстрировать собственную приватность, и он втихаря подумывал, что не будь Марьяна телезвездой, которая озаряла каждое ток-шоу светом своей несказанной глупости, каковую она называла искренностью, и потому была очень любима и ведущими передач, и зрителями, он выпорол бы ее в соответствии со старым добрым домостроем – и точка. Благо Марьяна ничего не смыслила в феминизме, а эмансипацию считала поражающей мозг генетической болезнью.
В том-то и беда: Марьяна чирикала обо всем, что залетало ей в голову, и ей очень подходило выражение бедуинов «что вижу, то пою». Поэтому Реджису решительно не хотелось, чтобы общественность из ее уст услышала, какой он, мол, грубый, бесчувственный и не достойный доверия избирателей.
Реджис вздохнул.
И все бы ничего: рыбаков с трухлявыми корытами, дабы не портили вид, разогнали, забор вбит в озеро на три метра, на стройке, словно окаменевшие фоссилии, темным пятном маячит фундамент.
Но тут является какой-то мутный тип в форме цвета дерьма и крутит оторванной квитанцией о штрафе. Мало того что идиот, так еще вдобавок и вонючка: несет от него протухшей рыбой.
«Может, этот гад в каком-нибудь зоопарке работает, – подумал, разглядывая его, Реджис. – И недавно жирафика забил».
– Послушай, – сказал Реджис болвану, продолжавшему что-то царапать на бумаге. – Это можно решить очень просто. Напиши, что все соответствует нормам. И я забор оставлю.
Реджис сунул руку в карман пиджака, вытащил пару сотен.
– Хватит? – сказал он, протягивая. – Или еще добавить?..
Вонючка свирепо сверкнул глазами. Но писанины не оставил.
Реджис почувствовал себя глупо.
Запихал деньги в карман и зло сказал:
– Послушай, ты, протухшая карпина! Где работаешь?.. Как фамилия?..
Реджис был знаком с главой района, поэтому подумал, что, если этот остолоп – из подчиненной тому инстанции, справиться с ним будет – плевое дело.
Остолоп ничего не ответил, сунул Реджису исписанный листок и ушел… Cтранно подволакивая ноги, будто был не человеком, а доисторической амфибией, выбравшаяся на первобытный берег.
Реджис взглянул на листок.
«Не замутненный грехом гражданин Реджинальдас, сын Йонаса и Матильды, извлеки прокля́тые колья из тела озера, не вызывай ярости природы и стихий, ибо если ты не уйдешь отсюда, то озеро придет к тебе».
– Что это за чушь? – Реджис испытывал сильное отвращение к такой вычурной канцелярщине.
Зазвонил мобильник.
Снова эта курица Марьяна. Хочет, чтобы Реджис вдоль берега озера понатыкал розовых фламинго. Видела, мол, таких под Белым мостом, грустно смотрящих с набережной Нярис на возвышающийся над улицей Гоштауто шпиль Дома ученых.
– Ладно! – пообещал он.
«А что, может, и хорошая мысль, – подумал Реджис, глядя на озеро. – Фламинго были бы тут кстати. Берега совершенно не окультурены. Всяким дерьмом обросли».
Реджис смял листок и выкинул прочь. Тотчас же о нем забыл: позвонил знакомому специалисту по интерьерам, распорядившись выровнять и присыпать белым песком берег озера. Не забыл и о фламинго.
– Только пусть будут не розовые, а синие, – предупредил он специалиста. – Тут вам не барби-пристань какая-нибудь… Ну, крылья можно позолотить… Но ничего больше! Престиж соблюсти нужно.
Сунул мобильник в карман. Оглядел стройплощадку. Рабочий куда-то исчез, солнце еще не зашло, а над озером уже светил серый ломоть ущербной луны. Ветер прошелся по поверхности воды; камыши зашуршали, будто почернелые бинты мумий.
Реджису сделалось не по себе.
Чтобы развеять плохое настроение, он сел в свой темно-синий «Астон-Мартин», включил радио и, услышав дуэт длинноногих куколок, сразу ожил. Перед глазами, словно розовые крылья фламинго, замелькали розовые трусики.
А может, все-таки розовые… – подумал Реджис, заводя мотор. – Красиво!..
– Нет! – решил он, выезжая на наружную дорожку, тянущуюся вдоль озера. – Красиво-то красиво, да несолидно. Я же член сейма. Мне нужно этикета придерживаться!
Ломоть луны сверкнул, будто наточенный клинок ножа, а Реджис все не находил поворота на автостраду: в темноте фонари выхватывали только две бесконечные полосы песчаных дорожек. Потом перед глазами пролетела какая-то живность. Реджису показалось, что это гигантский угорь, похожий на многоножку.
Он остановил машину и, обливаясь потом, вытащил коробочку. Какое-то время смотрел на нее: перед глазами прыгали черные буквы наименования. Затем вынул пару таблеток и проглотил.
Сейчас вернется соображалка… – сказал он себе. – Сейчас!..
Соображалка не возвращалась, и лишь сильнее и сильнее охватывал страх. Он будто выполз из позвоночника и сотней скользких, холодных лапок семенил от спины к шее.
Что за фигня!.. – подумал Реджис. Вынул из бардачка сувенирную бутылочку коньяка и осушил одним залпом.
Многоножка исчезла, страх тоже. Покачиваясь, Реджис вылез из машины.
Перед собою он видел свою дачу – она была уже построена, и именно такая, какой он себе ее представлял: по канонам бизнеса нового времени, с островерхими башенками, готовыми выколоть небу глаз, а самая большая напоминала шпиль Дома ученых. На ступеньках сидела Марьяна и красила ногти на ногах ярко-красным лаком. Рядом шевелил жабрами вонючка – униформа цвета дерьма, обросшая чешуей. Марьяна беззаботно о чем-то с ним чирикала.
Реджис холодно подумал: «А вот теперь я ей как следует всыплю! Не потому, что она треплется с этим крокодилом. Просто давно этого хотел!»
Сжав кулаки, зашагал к Марьяне, не чувствуя в душе ни злобы, ни угрызений совести, ни страха, что скажет общественность. Общественность могла говорить что пожелает – кто ее услышит под таким толстым слоем воды, в которой вокруг острого шпиля кружится зеленая ряска. Пустое сердце даже звенело – будто барабан, по которому кто-то громко бил.
И лишь в самом уголке его что-то дрогнуло – словно прикоснулись розовые перья фламинго.
По правде сказать, только это ему и осталось. Нежный трепет. Поцелуй кружевного белья.
Все остальное забрало себе озеро. Тяжелое, бесформенное, шепчущее в ухо голосами разложившихся утопленников. Одни декламировали стихи о Великой Китайской стене, другие – об оборонительных стенах Вильнюса и обо всех других заборах, предназначенных для того, чтобы отгородиться от канцелярских карпов, практикующих зоофилов и синекрылых фламинго.
Все, что раньше Реджис называл самообладанием, здравым умом и престижем, таяло, гнило, чахло, пока не превратилось в ядовитый туман над водой, собирающийся в густых камышовых зарослях. По утрам, когда рыбацкие лодочки, словно водомерки, опасливо скользят по водной поверхности… Эх, но нет, больше не скользят; весла, поросшие травой, которую принесла вода, cложены на песке, поскольку дно озера превратилось в сушу, откуда не выскользнет ни одна живая душа, ибо кругом – проржавевшая проволока, отгораживающая виллы, в плотных сумерках стягивающие песчаный холм в кольцо.
Окна вилл темны, во дворах – ни единой живой души, лишь в комнатах что-то сонно плещется, словно воды сна. И только чудится, будто виллы пусты и заброшены. Это не так – в них живет озеро.
Сентябрь 2014 года, над нашим холмом в Голландии – тяжелые тучи.
Перевод с литовского Елены Клочковской