К выходу 6-томного Малого Собрания Сочинений Владимира Захарова, поэта и академика
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 67, 2019
Думаю, каждый поэт зрелого возраста был бы счастлив такому подарку – шести худощавым стильно изданным поэтическим книгам, играющим роли «томов». Поздравим автора и перейдем к читателю, поскольку в критическом отзыве в первую очередь учитываются именно читательские интересы. Итак, я настоятельно советую Вам приобрести МСС Захарова, если
Вы любите классическую русскую поэзию;
Вы находите в себе смелость поспорить с А.С.Пушкиным и допустить, что поэзия не обязательно должна быть глуповата;
Вас интересуют метафизические вопросы в их, так сказать, практическом изводе (девиз кластера «Как жить?») – и вы нуждаетесь не в советчике, а в собеседнике;
Вы верите в смягчение нравов или хотя бы в гражданскую лирику, Вам (как это ни банально прозвучит) небезразлична судьба отечества;
У Вас найдутся время и желание глубоко вчитаться в стихотворения, сопротивляющиеся поверхностному восприятию.
Вероятно, чтобы сказать что-то умное о шеститомнике, надо отдалиться от него на приличную дистанцию и увидеть объект целиком. Я только вчера завершил чтение, и у меня этой дистанции объективно нет; кроме того, я не знаю, куда вообще встать, чтобы она возникла, и сомневаюсь, что в таком ракурсе будут видны отдельные стихи. Поэтому я предпочту что-то вроде путевых заметок по ходу чтения.
Что еще сказать «на берегу»? Наверное, важно, что каждый том завершают очень дельные и внятные статьи, рефлексия включена в издание. Авторы – литераторы, но явно с научным бэкграундом. В том числе – сам Захаров.
Ну, поехали…
Структура издания такова – каждый том составлен из небольших поэтических сборников. Первый же сборник в первом томе озаглавлен «Стихи в коробке». Думаю, только глухой не расслышит здесь явную отсылку к «Кипарисовому ларцу» Иннокентия Анненского. Но есть очевидное различие – Анненский сознательно предпочитает писать в стол; молодые же поэты, сверстники Владимира Захарова, рожденные в СССР, автоматически отрезаны от издательского процесса и являются «Анненскими поневоле». Им сперва надо зарегистрироваться как советским поэтам, а потом пройти через ряд абсурдных процедур. Конечно, абсолютное большинство выбирает, согласно Георгию Адамовичу, одиночество и свободу. Тем более что и не совсем одиночество – устное общение, малотиражность самиздата.
Кстати, я познакомился с Захаровым хоть и в ХХI веке, но через самиздат новосибирского Академгородка. С Воробьевым и Прашкевичем – лично, а с Захаровым – именно через тетради на скрепках. Классика жанра. Но вернемся к стихам.
Тротуары запорошены снежком,
И по ним гуляют кошки босиком
Не знаю, как Вам, а мне здесь – помимо драгоценного в русской поэзии мажорного лада – слышится молодой Леонид Филатов («У окна стою я, как у холста»). Но сложно судить о влияниях в стране со сломанной коммуникацией, особенно горизонтальной, между современниками.
У молодого Захарова преобладает классическая просодия, но иногда прорывается пренебрежение к рифме, к отделке. Такая сознательная легкая шероховатость – по-моему, так автор маркирует назначение стихов – не для печати.
Главное ощущение – радость, полнокровие. Цельный, нерасколотый мир. Понятно, что личность не сводится к поколению, и всё же. Владимир Захаров родился в 1939 году. 1956-й – ХХ съезд КПСС, хрущевская отповедь сталинизму. До ввода танков в Чехословакию – 12 лет.
То есть попробуйте вписать частную судьбу в историю отечества так, чтобы вступить в сознательную жизнь во время надежд и дотянуть в этом времени (почти) до тридцати. Забегая вперед – пристальное внимание Владимира Захарова к рано умершим сверстникам, в частности, объясняется тем, что их жизни целиком вместились в краткое время надежд.
Вернемся к материи стихов. Если бы это был вчистую открытый заново поэт, лично я бы затруднился с датировкой отдельных стихотворений. Поясню. Рожденный в СССР, но не советский поэт по понятным причинам растет из Серебряного века. Но Захарову совершенно чужды декадентский надрыв, модернистский эксперимент ради эксперимента и символистская мутноватость. То есть автор скорее отматывает пленку оттуда назад, в ХIХ век. С другой стороны, он иногда ставит рядом слова так, как это будут делать еще лет через 20. Например, «респектабельных тополей».
Отметим нередкое обращение к Господу – по-моему, здесь это риторическая альтернатива совку. Например, Господь и Катулл соседствуют в рамках одного стихотворения. Но мысли о вечности – всерьез.
Внутренняя эмиграция – вот тема, которую не обойдешь. Как неприкаянно, чуть ли не прижизненными тенями слонялись наши поэты по Парижу 30-х годов, так же и по Москве или Новосибирску 70-х или 90-х. Для Захарова постепенно начинает нарастать контраст его частного признания, полупризнания как поэта с мировым научным признанием. По сути, признание поэта в нашей культуре есть признание цеха. В высшей точке (для удобства здесь обычно упоминают Сергея Гандлевского) – несколько престижных литературных премий. Но и первый поэт страны не становится директором института. Скорее это участь первого филолога.
Но как для ученого строение галактики не важнее строения атома, так и для поэта равно важны общая интенция письма – и найденный эпитет.
Зачем эта женщина в черном висит
На наших руках некрасиво, –
раз, и создан зрительный образ.
Эпос у Захарова начинается, пока лирика не исчерпана. Со второго тома. Это признак поэта с длинным дыханием. Наблюдательность и острый ум позволяют Захарову обгонять время. Например, констатация конца 70-х: «ослабевшая страна». Тогда изнутри это не было так очевидно.
Аукается Окуджава: «А когда обнажится восток, розовея». Или – «Безумен тот, кто с нами не поет». Это именно окуджавское «мы».
Постепенно в поэзии Захарова нарастают тревожные, даже алармистские настроения. Параллельно приходит разочарование в поэзии как действии. Она, согласно Пастернаку, опасна, если не пуста.
С другой стороны, на фоне ускоряющегося времени и расширяющегося потока информации парадоксально стихи Захарова становятся длиннее и разворачиваются медленнее. Я вижу здесь несколько резонов.
Во-первых, это что-то вроде присяги поэзии. Ведь если поэт не дворник или сторож, а, скажем, летчик или академик, возникает искушение отодвинуть стихи в позицию хобби, заниматься ими по остаточному принципу. Я практически уверен, что Захаров системно исключил этот вариант. Во-вторых, если поэт с годами не переходит на прозу, внутри его стихов прорастает нарратив. У Захарова возникают как бы конспекты антиутопий в жанре черного фэнтези.
В четвертом томе «Поедем, брат», посвященном путешествиям, опять неожиданно нарастает горечь и печаль от сжимания планеты в точку, сжимания пространства жизни. Молодой невыездной и опальный Владимир Захаров мог представлять за границей СССР некую бесконечность; объехав хотя бы полмира, расстаешься и с этой иллюзией. Остается грустный восторг перед великолепно устроенным Божьим миром, где ущербным элементом является человек. Возникает искушение невмешательства, но оно чуждо темпераменту автора.
В «Молитве траве» намечается некий стратегический образ старости. Попытка обрести подлинную свободу (тела или от тела) и зафиксировать ее в слове – в отличие от бессмертия в слове (Арсений Тарковский). Твердая вера проявляется не в манифестах, а в скользящих проговорках. Бог в первую очередь сохраняет всё.
Только в последнем томе, «Выжимках бессониц», автор включает клавишу иронии. Он впускает, как вариант, формулу Петра Вайля, который, согласно Довлатову, говорил, что «всё смешно». Личное вписывается в систему координат мирового – здесь Владимир Захаров, по-моему, попадает в итоговую расстановку Юрия Трифонова.
И, наконец, нельзя не отметить особо маленькую поэму «Мы, физики…» с редкой для автора двойной (сквозной) датировкой (1975 – 2008) – просто алмаз, воссоздающий нерасколотый мир.
Спасибо автору и издателю.