Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 67, 2019
***
Слова, слова – я снова вас позвал,
всю вашу мощь, весь ваш девятый вал
и ваши злые, строгие фаланги;
знамена ваши, авангарды, фланги –
чтоб светлый ангел мой не улетал,
мой светлый ангел.
Я бью набат, я собираюсь в бой
с любым врагом и с армией любой,
с самим собой и со своей судьбою.
Я этот мир, где светлый ангел мой
мне крыльями явился в день седьмой,
не сдам без боя.
Вот дождь ночной над листьями висит,
он даже не идёт – он моросит:
его тоска с моей имеет сходство.
Как сиротливо всякое сиротство,
как мёртв любой распластанный гранит –
но если светлый ангел улетит,
что остается?
Как сиротлив, как одинок любой
над кем раскрылись крылья в день седьмой,
кто выпил хоть глоток из этой фляги.
Нет, не забудет он ни терпкой влаги,
ни крыльев за спиной, о, ангел мой,
тугие стяги.
Гремя набат, он примет этот бой
с самим собой и со своей судьбой;
пусть будут строги авангарды, фланги –
когда из слов он выстроит фаланги,
как я сегодня, светлый ангел мой,
мой светлый ангел.
***
Ты помнишь, как холодным январём
замёрзшие по улице вдвоём
к вокзалу шли, а забрели на почту? –
и ты, согревшись, прочитала строчку
Арсения Тарковского. И вдруг
я подхватил стихи как будто в круг
вошёл, тобой очерченный. И точно:
мы вспомнили все строчки до одной,
и, боже правый, ты была со мной,
и вдоль стиха мы шли вдвоём построчно.
Я помню: был избыточный январь,
но слово «ты» обозначало «царь»,
и на ладони серебрилась сфера –
и улица скупая черно-бело
вечернюю высвечивала гарь,
и морщилась казенная портьера.
Но в этот миг легла у наших ног
предвестником разлуки и дорог
вокзальная задумчивая нота.
И мы дошли до двух последних строк,
и голос твой вдруг стал суров и строг,
Как будто бы в предчувствии чего-то.
***
И было нам дано немного –
немного радости земной:
неприхотливая дорога,
обыкновенный путь домой.
И странно верилось, что это
никто не сможет отменить,
что и шиповник – весь от ветра
дрожащий – тоже сможет быть.
Не сложно вслушиваться в крики
парящих чаек над водой,
и лес – пускай и многоликий –
он прост, он здесь – как мы с тобой.
Как мы с тобой… Один на берег
спущусь, когда уже темно;
шиповник – взбалмошный холерик –
отцвёл и облетел давно.
Пора. Я еду. Одиноко
опять блестит передо мной
неприхотливая дорога,
обыкновенный путь домой.
***
Я прочитал сегодня, что юдоль –
скорей всего, Кедронская долина:
там кладбища старинные и вдоль
стены восточной Иерусалима
тысячелетий медленная боль
как бы течёт неслышно и незримо –
нет не ручей, а время: мимо, мимо.
Там у порога всех дворов Твоих
живущие блаженны повсеместно;
в чужих шатрах я вспоминаю их
и думаю о том, как им чудесно.
А здесь мой клён перед дождём затих,
форзиция теснится шаловливо
и пахнет солью сонного залива.
Я думаю: вот птицы над гнездом,
вот ласточка жильё находит в стенах.
У всякого перед дождём есть дом
покуда кровь не застывает в венах.
А там уже вселенский агроном
всю соль земли смешает с новой солью –
вот этот путь мы и зовём юдолью.
Кедронская долина? Нет, юдоль,
где даже если поперёк, то вдоль,
где даже если вверх, то мимо, мимо
стены восточной Иерусалима.
Там у порога всех дворов Твоих,
как этот клён перед дождём затих, –
один стою уже нетерпеливо;
и пахнет солью сонного залива.
***
Когда человек исчезает куда-то
и время не лечит (такая утрата),
дожди за окном барабанят полночи:
то длинные дроби, то дроби короче.
И сон не приходит, и напропалую
бросаюсь во тьму, но никак не могу я
словами сложить эти странные ритмы
ни в тихую просьбу, ни в шёпот молитвы.
И эта беспомощность злая печально
похожа на долгое время молчанья –
похожа на те же бессонные ночи,
в которых ни звука, ни слова, ни строчек.
Вот что-то тревожное рвётся наружу,
но как я его для других обнаружу?
Какими словами понятными – чтобы
то длинные дроби, то мелкие дроби?
И кажется ясным, что связь несомненна:
всё тщетно, всё глупо, напрасно и бренно –
слова не умеют, и я не умею
словами раскрыть, что на сердце имею.
И эта беспомощность злая печальна,
нелепо мычанье, бессильно молчанье;
и бьются щенками в собачьей утробе:
короткие дроби и длинные дроби.
***
У времени стальная хватка:
не увильнёшь – своё возьмёт.
Вот снова августа закладка
легла в невидимый блокнот.
Какие там остались строчки,
какой страницы загнут лист?
Картавый крик вороны склочной
не может опуститься вниз.
Вот он висит, а время цепко
над неподвижною травой
зажав его своей прищепкой,
всё хваткой хвастает стальной.
Я тоже здесь застрял, похоже,
как этот защемлённый крик.
Я – август. Я закладкой вложен
в блокнот, в невидимый дневник.
Побудь со мной ещё минуту,
не торопись, побудь со мной:
не оставляй с вороной лютой
и с этой сталью ледяной;
и если так, то может статься –
над неподвижною травой –
я захочу и сам остаться,
пусть и оставленный тобой.
***
Никогда не казалась Москва мне родной –
каруселью катилась она заводной,
непомерной стеклянной юлой на оси –
в ней внутри нарезали круги караси.
Там по праздничным дням, в ордена нарядясь,
безголосо вещал самый главный карась;
и руками на башне водил как немой
циферблат над огромной кремлёвской стеной;
над толпою зевак неприютный массив,
пантеоном убийц возвышался, красив.
Ближе к вечеру – бурый, как лыжная мазь –
снег Арбата в брикеты спекался, лоснясь.
Зажигались витрины и вечер хромой
ковылял по Тверскому бульвару больной.
Робкий месяц являлся на небе, плаксив,
и к вокзалам стекались ночные такси.
И хотелось скорее отсюда домой
хоть по шпалам идти вслед за «Красной стрелой».
Почему же я плачу, когда, матерясь,
избивает детей твоих грязная власть?
Почему я, бессильный кого-то спасти,
не могу соскочить с этой дряхлой оси?
И слежу за твоей одинокой судьбой
будто с самого детства сроднился с тобой?