Фрагмент романа. Перевод с датского Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 66, 2019
Перевод Егор Фетисов
Кирстен Хамманн родилась в 1965 году. Дебютировала в 1992 году поэтическим сборником «Между зубов», за который получила премию Клауса Рифбьерга (аналог российской премии «Дебют»). Первый роман Хамманн «Вера Винкельвир» вышел в 1993 году, за ним последовали еще шесть. Мы предлагаем вашему вниманию фрагмент из романа 2004 года «Жизнь в шоколаде», дающий достаточно полное представление о стилистике этой известной датской писательницы.
Июль 2002
1 июля – Сахар
Странно, но совершенно нет никакого желания есть овощи и пить воду. Сахар пропитал рацион Метте. Она съедает все меньше полноценной еды за завтраком, обедом и ужином и поглощает все больше пирожных и конфет. Налив себе стакан воды из-под крана, она пьёт ее потом часами, хотя если добавить в воду сиропа, то стакан выпивается максимум за десять минут. Сахар должен быть во всем, и она предпочитает вегетарианскую еду, причем исключительно из разряда «фрукты». Она напоминает ребёнка, который стал взрослым и получил возможность делать все, что хочет. Она ведет себя в точности так, как грозилась когда-то, будучи маленькой:
– Вот вырасту и буду съедать по два килограмма конфет, когда захочу.
Мама ответила, что Метте, наверное, совсем не будет этого хотеться, когда она будет достаточно взрослой для того, чтобы самой распоряжаться своей жизнью, потому что мама ведь тоже в свое время решила, что будет ходить на пляж и купаться каждый божий день, когда вырастет, и никто не будет ей диктовать, когда вылезать из воды и вытираться полотенцем. А теперь она купалась хорошо если пару недель в году, когда вода прогревалась до температуры выше двадцати градусов. Вот и вся цена детским буду – не буду.
Метте же, напротив, держит слово. Ест сладкое, в больших количествах ест. И перебивает аппетит, когда положено принимать пищу, а потом очень быстро опять чувствует голод и, собственно говоря, ощущает себя слегка наркоманкой, скучая по кайфу от сладкого, пока она жует бутерброд с ржаным хлебом или выбрасывает почти нетронутую порцию макарон с рыбой и овощами в мусорное ведро, потому что она сейчас не в состоянии или ей неохота, или ещё по какой-то причине в неё не лезет ничего, кроме сладкого, податливого, тошнотворного…
Все должно проскальзывать внутрь, вызывая чувство удовлетворения. Никакого сопротивления. Должны присутствовать нежность и теплота, но легкая грусть и сентиментальность тоже приветствуются. Совсем не обязательно видеть в этом что-то плохое. Существуют же рок, поп и джаз, которые не гремят, а мелодичны, и, быть может, даже пронзительно прекрасны. Не нужно больше орущего бит-ритма и, ради всего святого, никакого гитарного рока, никакого грохота и агрессивности. Пусть это, например, будет Нил Янг, но только без рока, только красивые мелодии и акустическая гитара, или даже целый симфонический оркестр, как в композиции «A Man Needs A Maid». Или Чет Бэйкер, баюкающий, нежный джаз. Особенно, когда он поёт с придыханием, и его голос звучит, как соло на трубе, так словно все слова хотят замедлиться, срываясь с его губ, но не делают этого.
Метте перешла на лирические, негромкие композиции, ещё когда ей было лет двадцать пять, и если ее любовь к комфортной, мягкой, как диванные подушки, музыке продолжит прогрессировать, то разница между прослушиванием музыки и сладким сном окончательно сотрется. Она, слушавшая в молодости «Лед Зеппелин» с утра до ночи, больше не терпит шума и быстрых композиций. Если в альбоме двенадцать песен, четыре из которых недостаточно нежно массируют ее, она программирует воспроизведение так, чтобы проигрыватель перескакивал через шумные композиции, и слушает только восемь приятных. Так она поступает, например, с гениальным альбомом группы «Radiohead» «Ok Computer», где ампутация была произведена ею в первый же день. Она прослушала диск, выяснила, что композиции номер один, два, три, семь и восемь не годятся, и вложила в коробочку с диском листок с соответствующими номерами, чтобы каждый раз, ставя его, помнить, какие песни слушать не стоит. Неслыханная наглость, отсутствие стиля, издевательство над цельностью альбома, но Метте же купила его на свои деньги и вольна сама решать. Это все равно что вырывать страницы из книги, но так Метте никогда не поступает. Можно просто пролистнуть те страницы, которые не нравятся. Что она и делает, программируя воспроизведение на проигрывателе, она просто заранее исключает часть композиций, потому что ей не хочется вставать в середине альбома и переключать на другую песню всякий раз, когда музыка начинает грохотать.
3 июля – Угрызения совести
Если бы она хотя бы получала какое-то удовольствие от того, что она настолько ленива. Если бы ей было наплевать на окружающую среду и общество, себя саму и смысл жизни. Если бы она могла расслабиться совершенно, выливать, вопреки запретам, ацетон в раковину на кухне и выбрасывать батарейки в обычный мусор. Если бы она могла совсем не думать о том, что магазины сети «Бругсен» излишне упаковывают свои товары и что разрушается озоновый слой. Если бы кто-то поинтересовался у неё, не считает ли она безобразием то, как мы загаживаем земной шар, а она бы, не сомневаясь, что все это раздуто и преувеличено, ответила бы: «Как-нибудь обойдётся» или «Хватит вбухивать деньги налогоплательщиков в эту экологическую туфту». Но нет, Метте хватает чувства долга и ответственности ровно настолько, чтобы переживать и периодически страдать от приступов угрызения совести, однако она до того ленива, что не готова лишний раз и пальцем шевельнуть. Какой прок от того, что она будет экономно расходовать горячую воду, когда все остальные отвернули краны по полной? Потом, она запросто обошлась бы тремя-четырьмя магазинами одежды в Копенгагене, без известных фирм и рекламы, но черта с два она будет делать это в одиночку. Если она должна ходить в перешитой мешковине, то пусть и другие это носят, как во время войны. Тогда не было людей, одетых изысканнее остальных, были только те, кто лучше управлялся с иголкой и ниткой, и всем приходилось штопать, латать и донашивать друг за другом. Если бы она могла просто покупать одежду и выкидывать ее, не думая о том, что это ненормально – вот так транжирить природные ресурсы и преумножать без нужды мусор, но она постоянно ощущает при этом легкие уколы. И найдя наконец совсем недорогую вещь, она не может не думать о том, что где-то в Индии дети работают, производя эту вещь для неё, и они всегда будут жить в системе взаимоотношений «хозяин – раб», и все же она совершает покупку. Она чувствует отвращение и бессилие, но только на пару минут, потом все проходит, да и выгодно приобретённая блузка не станет же уродливой оттого, что это Maid in Pain, «произведено в краю чужих страданий».
Западный мир не знает никаких запретов, выставляет всем напоказ голый зад, здесь нет места стеснительности. Вот сеть магазинов «все по 10 крон». Любые товары стоят десять крон. Это в 2002-то году! Вот игрушки, кухонная утварь, очки, побрякушки, часы, одежда. Любой дурак легко подсчитает, какие копейки заплатили рабочим на фабрике, если вообще что-то заплатили. Однако эти магазины расположены на перекрёстках широких улиц, у них витрины с подсветкой, например, на Гаммель Конгевей прямо напротив остановки.
Нет, никому не стыдно торговать трудом детей и бедняков. В этих магазинах ничего не прячут и не занавешивают, они ничего не утаивают, в отличие от магазинов, торгующих порно-продукцией, где хотя и выставлены в витрине фотографии и секс-игрушки, но внутри везде задернутая шторка, по ту сторону выставленных товаров и на двери, так что клиентов не видно, когда они заходят внутрь поглазеть. В каком-то смысле проявление деликатности, поскольку люди по-прежнему испытывают некоторую неловкость, покупая вещи для ублажения собственных страстей.
И наоборот, все эти прилично одетые дамы, чада и отцы семейств, покупающие что-то в десятикроновых магазинах, у всех на виду. Метте, само собой, тоже там бывала. Помимо прочего, она купила там наушники, которые сломались, когда она доставала их из пластиковой упаковки (что можно было предвидеть), и она их выбросила. Наверняка с тем же успехом можно вылить в море чашку сырой нефти или сжечь ее, чтобы она преобразовалась в атмосфере в диоксин и тяжелые металлы, не принеся ни малейшей пользы.
«Как бы проголодался?» Так звучит отвратительный слоган фирмы «Кимс», производящей чипсы и чем еще там можно похрустеть, но так ведь и есть. В то время, как в Эфиопии люди голодают, Метте несколько раз за день как бы начинает хотеться есть, исключительно от скуки. И совсем не потому, что она не пообедала, Метте съедает полпачки сырных чипсов. Она делает это, поскольку они вкусные и забавно хрустят, когда их грызешь. Фирме «Кимс» надо было бы вообще-то дать приз за точную формулировку девиза. Мы едим от скуки, покупаем от скуки одежду и мебель, тонны игрушек, просто потому, что нам прикольно их распаковывать, а потом все это, надоев нам, выбрасывается на помойку, и происходит это довольно скоро.
Метте не доставляет особого удовольствия задумываться над тем, насколько она ужасный потребитель, и хорошо, что эта мысль быстро вылетает у неё из головы. Не оставляя после себя никаких существенных следов.
5 июля – Сёрина
Метте была в гостях у Сёрины. Сёрине 85 лет, она бодра, и ее, как маленького ребёнка, вечно занимает какая-нибудь несущественная мелочь, вроде того, какого цвета кора у березы. Сёрина делает вещи, которых Метте почти никогда не делает, она изучает, радуется, чувствует себя благодарной. «Ну разве это не чудесно, что консервная банка может сверкать на солнце как золото? Разве не забавно, что в ужасном всегда отыщется что-то смешное? О, я встречала в жизни стольких интересных людей». Это просто-таки несправедливо, что Сёрине осталось жить всего пять, десять или пятнадцать лет. Ведь именно сейчас у неё есть все, она наполнена до самых краев, она просто не может перестать рассказывать обо всём том увлекательном, что ей довелось пережить. Истории сыплются из неё, как из рога изобилия, борясь друг с другом, прерывая друг дружку, чтобы самим вырваться наружу и быть услышанными.
И вот Сёрина – как плод, налившийся всеми соками: важными вехами своей жизни, детством, годами, когда она была взрослой, старостью, тремя мужьями (которых она продолжает переживать одного за другим), и двумя мировыми войнами. Кто сорвёт этот плод, которому было дозволено провисеть на древе жизни 85 лет? У кого достанет на это уважения и чуткости? Детей у неё никогда не было, и совершенно не факт, что что-либо изменилось бы, будь они у нее.
Сёрина пытается поделиться своей жизнью, но ей никогда не удастся передать ее кому-то. Не будет ни одного свидетеля, который знал бы, какой была ее жизнь, и был готов нести ее истории дальше, унаследовать фотокарточки, фарфоровые статуэтки, мебель и люстры, подарки от всех тех людей, с которыми Сёрина знакомилась в поездках. В доме полно книг и предметов, единственная ценность которых в том, что кому-то они могли быть дороги как память. Они исчезнут вместе с ее смертью. Те из них, что не будут выброшены, продадут на блошином рынке, где новые хозяева возьмут их в свои семьи, не имея ни малейшего понятия об их значении и предназначении. Нет, нет никакой прелести в том, что жизнь продолжается в других формах, полагает Метте, в том, что страшненькая жестяная банка из-под печенья, принадлежавшая Сёрине, заживет новой жизнью у какой-нибудь чужой фрау, которая будет хранить в ней бельевые прищепки. Метте кажется ужасным, что Сёрина создала домашний очаг, практически перестающий существовать отдельно от неё. Она живет на своей вилле с 1953 года, 49 лет! И она так хотела бы поделиться всем этим с другими. Метте хорошо ее понимает. Если бы ей самой было 85 лет, она бы думала: «Вот последний шанс выплеснуть из себя все, что я знаю. Услышьте меня, кто-нибудь! Скоро меня не станет».
А Сёрина так много может всего рассказать, например, о том, что нужно больше наслаждаться каждым мгновением, растягивать секунды, неспешно длить их. Когда у дерева ушло, может быть, шестьдесят лет на то, чтобы вырасти таким большим, и теперь оно слишком затеняет сад, то можно же, наверное, пожертвовать ещё немного времени сверх нормы и спилить его ручной пилой. Можно же проявить подобное уважение по отношению к дереву, а не валить его бензопилой за пять-десять минут. Ну да, Метте полностью согласна и «за», и усердно помогает приводить похожие примеры. Они с Сёриной задаются вопросом, почему люди перестали радоваться, делая что-то своими руками, и остались ли те, кто все ещё ценит это. Люди в наше время разучились проводить вечера, выстругивая гладкие поделки из дерева, они не вывязывают кружева и не взбивают сливки вилкой. Им слишком некогда.
Метте думает, что неплохо бы смастерить самой что-нибудь красивое, а еще каждый вечер слушать радио. А еще смотреть на небо – подолгу и искренне интересоваться тем, что думают другие, и тем не менее она продолжает ежевечерне убивать свои мозги, сидя перед телевизором. А проводя время с Сёриной, думает, что нужно продержаться здесь аж до самого обеда. Ее совершенно изматывает необходимость слушать, задавать вопросы и улыбаться, она думает только о том, как бы оказаться дома.
Приходит домой и валится спать посреди дня. Она больше не перенесёт такого похода в гости. Такое общение требует от неё, на полную катушку требует близости, и проявления интереса, и любопытства, которых у Метте нет. Разумеется, человек должен быть любопытным, она готова подписаться под этим утверждением, готова пообещать, что будет тренировать в себе это качество, но такое ощущение, что эта часть ее организма недоразвилась и функционирует неправильно. Может, дело в какой-нибудь травме, полученной ещё в утробе матери. Теряют же люди ещё до рождения способность ходить или грамотно писать, так и Метте, возможно, утратила способность проявлять эмпатию. И тут уж тренируйся не тренируйся, продвинешься разве что на йоту, но никогда не добьёшься должного уровня, никогда не будешь хорош и убедителен в этой роли.
7 июля – Сметана
Метте только что прочла «Сметану» Сусанны Брёггер. В то время как Сусанна Брёггер с жадностью набрасывалась на жизнь, Метте едва притрагивается к ней. Сусанна втягивала и всасывала, чавкала и причмокивала, неважно, сырое или вареное, и не боялась новых вкусов.
Метте пробует что-то новое, только если ее загнали в угол – желание быть вежливой или голод. В другие страны она путешествует исключительно по той причине, что это считается увлекательным, и Метте убеждена, что так оно и есть: должно быть, потрясающе съездить в Японию или на Кубу. Ее убежденность сохраняется вплоть до того момента, когда она оказывается там, куда ехала, а жизнь всецело продолжает течь по привычному руслу, разве что теперь приходится ежедневно прилагать массу усилий, дабы найти, где переночевать, и поесть, и на чем доехать. И с новыми людьми хочешь не хочешь знакомишься, нужно быть просто свиньей, чтобы не поговорить с настоящим японцем и не принять приглашение погостить у него и его жены. В общем, нельзя съездить в Японию и не воспользоваться таким шансом. Но Метте принимает приглашение, только потому что от этого никак не отвертеться или просто потому что это как бы входит в обязательную программу обучения. Двое суток, проведённые в японской семье, автоматически становятся чем-то вроде справки о человеческой пригодности, ведь теперь ее жизненный опыт «пополнился» еще одним пунктом.
[…]
14 июля – Впечатления, полученные в путешествиях
Сёрина говорит, что люди не приобретают никаких впечатлений в поездках. Вернувшись домой, они не в состоянии ничего рассказать, как будто ничего не проникло в них, все осталось снаружи.
– Прямо как американцы, проезжающие всю Европу за неделю или две, – вставляет Метте и хочет уже было рассказать про довольно взрослого мальчика, который, она сама слышала, спросил вчера по-английски свою маму, гулявшую с ним по территории копенгагенской крепости: «А куда мы завтра?» и сам же ответил: «ах, да, в Финляндию».
Но Сёрина говорит без остановки. Метте, в общем-то, пришла ради неё, ради того, что Сёрина ещё жива и такая старая, и у неё больше прав на то, чтобы быть выслушанной, чем у Метте. Сёрина просто не может понять, как так люди неспособны рассказать о своих путешествиях и впечатлениях. Метте говорит, что, может быть, непросто вернуться домой и поделиться всем этим с соотечественниками. Часто они не изъявляют ни малейшего желания слушать про то, где ты там был и что видел.
– Ну да, – говорит Сёрина, – но ведь все обстоит так же, если их и в самом деле расспрашивают и говорят, что было бы интересно послушать. Им нечего рассказать!
В точности так же происходит с Метте. Она может вернуться из Японии, где провела четыре недели, и сказать:
– Ясное дело, было интересно, но и немного одиноко, потому что непросто наладить общение с местными. Я жила в настоящих японских жилищах, там не было стульев.
Наверное, она могла была перечислить массу мелочей и растянуть свой рассказ на час. Но ей никогда в жизни не осилить того, чего ожидала от ее Сёрина, называя это «увлекательным повествованием вернувшегося в родные пенаты странника», нет того блеска в глазах, нет рога изобилия, полного сочных подробностей.
Во-первых, ей не привелось испытать в жизни ничего особенного (никогда не происходит ничего по-настоящему эдакого, когда Метте принимает в чем-то участие), а во-вторых, она не хочет надоедать другим людям своими впечатлениями, полученными в своей же поездке и не имеющими к этим людям никакого отношения. Сёрина, конечно же, тоже не может убедить ее в том, что людям интересны такие рассказы, тебя если и будут слушать, то исключительно в том случае, если ты разыграешь перед слушателями увлекательное и драматическое шоу по мотивам своей поездки, основательно приправив его историческими и культурными реалиями. Продолжительностью не более двух часов, или же рассказ нужно разбить на отдельные смешные истории и случаи, вроде: «и вот тогда я в некотором роде…»
Наверное, найдутся люди, впитывающие больше остальных, совсем как некоторые виды бумаги, вбирающие больше влаги, их можно использовать в качестве фильтра для кофе, в то время как некоторые другие обладают настолько отталкивающей структурой, что она напоминает пергаментную бумагу для бутербродов. Только очень едкая краска способна оставить отпечаток на ее поверхности, для всего остального она непроницаема.
Да и вообще не обязательно рассказывать что-то кому-то в лоб. Истории проявляются в самой манере существовать, ведь, как правило, человека, помешанного на книгах, застаешь погружённым в чтение, а любителя музыки – в окружении звуков. Да, они тоже повествуют о чем-то. И делают это, просто не закрывая рта. Любитель литературы докладывает вам о книге, которую он как раз начал, и приводит в пример ещё пять-шесть других, так словно это великолепные города, которые он лично посетил (что в какой-то степени соответствует действительности). О, как одинок и несчастен он был бы, не будь всех этих книг. Именно в этом кроется главный ужас неуклонного приближения смерти, а ему не так и долго осталось, Клаусу 57 лет, он протянет ещё от силы лет тридцать, не больше, и то по самым оптимистичным прогнозам, ведь он выкуривает по 60 сигарет в день, и ему уже никогда не прочесть всех этих книг снова. Всех этих во истину великих шедевров мировой классики, многие из которых он уже прочёл дважды, но таких авторов, как Шекспир, можно читать еще и ещё, и Клаус живет, конечно, ради множества вещей, но главным образом и в конечном итоге ради того, чтобы читать. Поэтому ему грустно при мысли о том, что придётся умереть. Не потому, что он лишится жизни, своего тела, а из-за книг. Они составляют смысл его жизни, и, конечно же, Метте восхищается его увлечённостью. Она тоже не хочет умирать, ни за что на свете, но не может объяснить, почему. Ни книг, ни музыки, ни картин не вырывают из ее рук, когда она мысленно представляет себе прощание с жизнью. Чего она, собственно говоря, лишится, умерев? Что она может попытаться пронести контрабандой через последнюю границу, так чтобы ангел попросил ее на минутку задержаться и вывернуть карманы? Всё, что у нас есть в этой жизни, дано нам лишь в долг, но вот Клаус будет лежать там, в том мире, и оплакивать свою любимую плюшевую игрушку, которую ему не позволили взять с собой. Свою великую, дающую ощущение надежности литературу, не отходившую от него ни на шаг в течение 57 лет, сопровождавшую его днём и ночью, неважно работал он или отдыхал.
Вот каких слез пожелала бы себе Метте. Она и хотела бы страшно расстроиться, исчезни вдруг книги, но она удивительно непостоянна. То есть, она может запросто не вспоминать про книги в течение двух лет и не прочесть за это время ни единой книжки, потому что ведь столько хороших фильмов и всего такого, что мелькает на экране телевизора.
Метте нравится масса разных вещей, но она не взялась бы ответить на вопрос, что она любит больше всего. Это началось ещё в школе, когда нужно было вписывать всякие сведения о себе друг дружке в дневник. Любимое блюдо, любимая музыка, великие спортсмены, которыми я восхищаюсь, актеры, знаменитости обоих полов. Я с огромным удовольствием ем… Я терпеть не могу… Мое самое заветное желание – это… и Тина, конечно же, написала, «чтобы все люди жили долго и счастливо и чтобы никогда больше не было войны» (Тина была в классе той девочкой, которую все любили), тогда как заветным желанием Метте и других детей, видевших не намного дальше своего носа, было стать зубным врачом или выиграть миллион (хотя они не подозревали, что это, вполне возможно, одно и то же). Позднее появились другие вопросы подобного рода, вопросы без ответа. Метте и Тина какое-то время играли в ужасную игру, смысл которой заключался в том, что нужно было ответить, как именно они больше всего хотели бы умереть.
– Но я вообще не хочу умирать! – сказала Метте.
– Да, я тоже не хочу, – сказала Тина, – но ты все равно должна ответить. Чего ты больше хочешь – утонуть в говне или в блевотине?
Выбрать было просто нереально. Она долго пыталась представить себе бассейн и прикинуть, что из этих двух мерзостей отвратительнее. Было очень непросто сказать в конце концов:
– В блевотине. Уж лучше в блевотине.
Потом пришёл черёд Тины отвечать, что бы она выбрала – умереть в бассейне с ледяной водой или с кипящей.
– Что бы ты выбрала – замерзнуть или сгореть заживо?
– Ты бы хотела, чтобы тебя сожрали львы или тигры?
– От укуса пауков или змей?
– Чтобы тебя задушили или застрелили?
– Ты бы с большей охотой согласилась пить мочу или кровь?
Они должны были отвечать. Это была всего лишь игра, и все же только представьте себе, каково это – выговорить:
– Уж лучше пусть меня застрелят.
15 июля – Джорджо
Сицилиец Джорджо любил музыку. Он слушал музыку, любил подпевать и производил музыку, поскольку был владельцем звукозаписывающей компании. Метте, разумеется, в него влюбилась, потому что хотя она и не была предметом его страстных воздыханий, зато все свои чувства он изливал в ее обществе. Он делился ими с ней. Доставал диски с полки и находил на них абсолютно лучшие композиции.
– Слушай! Разве это не потрясающе?
Каждый раз, когда они отправлялись прокатиться на его громадном «вольво», у него была припасена «коробочка ассорти», тщательно отобранные диски – послушать в магнитоле. Он ставил в основном свою любимую музыку, а это была группа R.E.M., но знакомил ее и с Джеффом Бакли, Тори Амосом, Кристин Херш и целым рядом других групп и солистов. Он записывал музыку на кассеты, чтобы она могла послушать их в своём плеере, и присылал их ей в Данию, потому что она «должна была услышать и это тоже». Метте всегда была для него публикой и аудиторией. Вряд ли существовали лучшие способы продемонстрировать ему свою любовь, кроме как слушать его музыку и разделять с ним его восхищение.
С этим покончено, они больше знать друг друга не знают. Метте потом встретила художника и влюбилась в его страстное увлечение, и музыка перестала занимать важнейшее место в ее жизни. Но группе R.Е.М. удалось-таки продать несколько дисков, потому что после своей первой поездки на Сицилию Метте купила все их альбомы, из которых с удовольствием слушает три.
Может статься, что на долю Метте выпадает не меньше переживаний и впечатлений, чем на долю других людей, но сама она об этом не подозревает, так что это, наверное, все равно бесполезно. Ведь если она не облекает впечатление ни в какую форму ни для себя самой, то есть не думает о нем, ни для других, рассказывая о пережитом или перенося его на бумагу, то впечатление, видимо, едва ли можно называть впечатлением. Ведь она тогда ничем не отличается от какой-нибудь медузы, которую выносят в стакане воды на сцену во время концерта Ленни Кравица. Медуза чувствует колебания досок сцены, ощущает звуковые волны, свет и тепло, но стоит ли это чего-то? Нельзя же считать непосредственные ощущения достойными внимания. Все эти чувственные отпечатки нужно сперва обработать, к тому же они находятся снаружи, их нужно транслировать внутрь, вглубь, испытав при этом все сопутствующие им изменения и толкования. И потом должна возникнуть реакция. Хотя бы разгоряченность щек или хлопок ладоней.
Вместо Метте в Японию можно было бы отправить кого-то другого. Составить в точности такой же маршрут и дать этому другому задание столь же мало интересоваться окружающим, как и Метте, зайти только в незначительное количество храмов и ни в коем случае не заглядывать в путеводитель. И все-таки этот человек вернулся бы в Копенгаген, являя собой довольно внушительную копилку впечатлений. Уж он то бы бросился со всех ног к Сёрине с рассказами, а потом вернулся бы еще днем позже, чтобы показать фотографии. Послал бы статью в «Берлингерен» и организовал бы выставку в Центре современного искусства под названием «Через призму Японии». В следующем году к этому человеку приехали бы в гости японцы из мира творческой богемы, и та женщина, что шила кимоно, и профессор с женой тоже побывали бы у него в гостях, и тот англичанин, что прожил в Токио уже пятнадцать лет, был вдвое выше местных жителей и никогда не стригся. Творимая информация и информация воспринимаемая, новые контексты, разные части земного шара соединились бы в одно целое.
Вот это было бы путешествие, не то что у Метте, поездка которой, грубо говоря, свелась к трате 50 тысяч крон и ничего не привнесла необычного в ее жизнь. Стало даже, наверное, немного хуже, потому что разочарования имеют обыкновение откладываться слоями, преимущественно затуманивающими зрение и слух.
16 июля – Япония
Разумеется, можно сказать, что тебе крупно повезло, когда частный фонд дает тебе 50 тысяч крон на творческую поездку в Японию. С целью подкопить вдохновения, чтобы из тебя вышел еще лучший художник. От предпринимательских излишков – в дар и на благо искусству. Разумеется, она послала открытку правлению фонда и потом, уже вернувшись в Данию, длинное письмо с рисунками и фотографиями из поездки. Но ничего не написала о самом главном: ей было так нужно, чтобы кто-то проявил заботу по отношению к ней, и именно поэтому было хорошо оказаться в Японии. Ведь в Японии давно все изобрели, в том числе любящие объятия. Естественно, не объятия японцев, поскольку они таращились на нее по большей степени с непроницаемыми лицами. Нет, душевные объятия, в которых так нуждалась Метте, она, конечно же, могла получить, воспользовавшись специальным автоматом. Ей заранее прекрасно было об этом известно, поскольку еще в Дании она прочла о роботе-священнике в Токио, дававшем благословение всего за каких-то 300 йен, то есть примерно за 15 крон, и при этом он был трехметрового роста и умел кивать головой. Рука, которую он возлагал на головы коленопреклоненных людей, излучала тепло.
Метте была во второй по величине купальне в Киото, и в раздевалке там стояли четыре автомата, которые не то чтобы давали благословение, но, во всяком случае, могли залюбить тебя чуть ли не до смерти. Это были кресла, под обивкой которых находились валики, катавшиеся вверх и вниз вдоль позвоночника, а скамеечка для ног, составлявшая часть каждого кресла, оказалась оснащена множеством шариков, которые перекатывались и массировали ступни. Одно из этих массажных кресел умело еще и массировать валиками и трясти, и Метте пришлось сжать зубы от боли и упоения. Потом она опустила 200 иен в отверстие для приема монет на одной из кушеток и легла на спину. Сильные волновые движения перекатывающихся валиков пробегали вверх и вниз по всему ее телу, то ускоряясь, то замедляясь, они вибрировали, от них исходило тепло, они сосредотачивали свое внимание на лопатках, потом на икрах. Прибор действовал, как человек, как будто бы думал о ней. Это были беспрестанные вариации на одну и ту же тему: бедняжка Метте, она так устала, но «ничего, ничего, малышка, сейчас все снова будет хорошо».
Под конец она на десять минут погрузила ноги по самые щиколотки в два тазика, колебавшиеся из стороны в сторону, так что колебания передавались всему телу до самой головы. Что-то наподобие движений, совершаемых змеей или угрем, который извивается, плывя против течения. Разница между ними и Метте заключалась в том, что ее единственной задачей было расслабиться, по-о-олностью и целиком, чтобы все, что было не в норме, можно было отряхнуть, чтобы оно осыпалось и исчезло.
Чего, конечно же, не произошло. Всегда были причины для слез, ведь жизнь была разрушена, Сёрен ушел, и она никогда не сможет простить его, и лучше не становилось. Метте ревела, так что слезы и сопли текли по лицу, и слюни изо рта тоже. Она была похожа на человека, которого рвет, и он корчится в судорогах, выворачивающих его на изнанку, и где-то в его голове сидит единственная практического характера мыслишка: ох, скоро должна наступить передышка, я смогу вдохнуть воздух и сглотнуть слюну.
Но она умела плакать и иначе, не давая слезам выйти наружу, то есть удерживая их на том уровне, когда они заполняли глаза, но еще не лились через край, а лишь тихонько стекали по слезным каналам, а тем временем на глаза наворачивались новые. Так она часто плакала в Японии – удерживая слезы в себе. Потому что большую часть времени она проводила в парках и храмах, или в кафе, и вокруг постоянно были люди, которым нельзя было видеть, как она плачет. Она бы не стала реветь на людях нигде, и уж точно никак не в Японии, потому что японцы даже сморкаться не станут в присутствии других. Они самая что ни на есть скрытная нация в мире, так про них говорят. Простыв, они втягивают в себя сопли до тех пор, пока не окажутся в каком-нибудь помещении, где они останутся наедине с носовым платком. Эта та же манера держать все в себе, что и у Метте, когда она плачет, они делают так из вежливости по отношению к окружающим.
Кстати, о вежливости – столкнулась она, правда, и с исключением из правил. Дело было в кафе в большой купальне. Она воспользовалась тремя различными массажными аппаратами и вышла сюда, в кафе, голова у нее кружилась, кожу покалывало иголочками, и тут она обнаружила, что здесь продают картофель фри! Лучшего и пожелать нельзя! Мало того, что с ней только что так любовно обошлись, так тут еще и жирная жратва, лучшее утешение, взамен всех этих водорослей и птичьего корма. Хотя у нее слегка поубавился аппетит, когда она заметила, что делает японец рядом с ней: отправляя картофель фри в рот одной рукой, другой он чесал грибок на ноге, и желтоватая кожа шелушилась и сыпалась на пол. До чего омерзительное зрелище! Причем он был чисто вымыт, только что из купальни, но он ведь, по всей видимости, заразил все мужское отделение, а теперь взялся за остальных, сидевших в кафе, ведь обувь нужно было оставлять снаружи. И он отрывал от ступни куски кожи, не уступавшие по величине картошке, которую он ел, политой майонезом и посыпанной солью. Брррр!
17 июля – Время
Время, на самом деле, заживляет множество ран и ссадин. Латает их – и большие, и те, что поменьше. Зашивает маленькими, тончайшими иглами, так что не остается следа, или иголками для штопки, используя при этом зажимы, в результате чего плоть срастается, но на коже остается узловатый шрам. Время не хочет, чтобы о нем судачили, что оно, дескать, не лечит. Ему, черт возьми, нужно расправиться с этими ранами, особенно с теми, что в сердце! Никто не должен уйти отсюда, заявляя, что безответная любовь кровоточит и причиняет нестерпимую боль, которая за пять лет нисколько не ослабла. Это недопустимо. Время позаботится об этом!
Метте не назвала бы это прямо-таки исцелением, то, что делает Время, но ампутации и анестезия удаются ему совсем недурно. Метте считает, что ее сердце отремонтировали настолько хорошо, насколько это вообще доступно Времени. Балки, удерживающие всю громадную структуру в целом, удаление ткани везде, где был очаг воспаления, блокада некоторых нервов, в результате чего боли уже не вернуться на прежние позиции, те, которые она занимала до операции.
Медленные, очень медленные приготовления к операции, когда тебе кажется, что она никогда не начнется. Твое имя на листе ожидания, проходит год за годом, и все обещают, что Время появится и разберется с этой проблемой. Однако ничего не происходит. Только спустя пять лет вдруг видишь, что на самом деле-то что-то произошло: ты стал другим человеком. Изменение отчетливое, но что именно происходило день за днем, нельзя было бы разглядеть даже под микроскопом. Невидимая и бесконечно неторопливая команда врачей занималась тобой в Больнице Времени, и тебя не выпишут уже до конца жизни. Будут появляться новые раны, и старые дадут о себе знать. Эти процессы вышивки и дорожных работ в твоем организме будут продолжаться до самой смерти.
На дворе лето, и когда погода так хороша, как сейчас, то просто глазам не веришь – сколько мужчин и женщин, девчонок и парней ходят, взявшись за руки или под ручку. Именно в этот момент, видя, как все эти парочки бредут через лето, обхватив друг друга за талию, Метте понимает, что раны затянулись. Она наблюдает абсолютно расслабленное поведение влюбленных пар, им, по всей видимости, кажется совершенно естественным идти по улице, демонстрируя физический контакт с другим человеком. Вслух Метте, разумеется, ничего не говорит, не фыркает и не пялится на них демонстративно, но в ее понимании так себя вести было все равно, что замешивать песочное тесто, пересекая с тазиком площадь Конгенс Нюторв. Но, наверное, нашлось бы не так много людей, способных понять, что она имеет в виду.
Произошло вот что: там, где когда-то присутствовал Сёрен, – в ее руках, вокруг талии, прижимаясь губами к ее волосам, в ее речи и языке у нее во рту, в ее мыслях – там все зажило. Он был там, потом его вырвали, и она жила с открытыми ранами. «Подожди, придет врач, великое, доброе Время, придет совсем-совсем скоро».
Метте не способна даже мысленно представить себе, как она идет с мужчиной, взявшись с ним за руки. Она прекрасно помнит, что она это делала, и ей казалось это таким же естественным, каким это, очевидно, кажется сейчас другим, но она помнит это какой-то совершенно рассудочной частью своего мозга, рука и сердце не хранят этих воспоминаний. Сперва она встречалась со многими мужчинами, но все время чувствовала, что все это не ее, а потом встретилась с тем самым, единственным. Их кожа и волосы, души и руки-ноги срослись. Ну да, в таком теле гораздо больше неудобств по сравнению с приобретенными преимуществами. Метте лишилась не только Сёрена, но и полностью утратила способность к цельности и представление о том, что ее возможно вернуть. Видишь, ей уже больше не больно от того, что она знает – ее рука никогда не будет никому принадлежать. И ее губы распрограммировали, врожденная жажда поцелуя стала слишком болезненной, и теперь этой жажды больше нет, вожделения нет, рана заросла.
Ну, в общем, бывает, когда она смотрит какой-нибудь фильм, и они там целуются в засос, она смотрит на них, как будто это идет передача про животный мир, про каких-нибудь африканских ящериц. Можно же быть насколько странными! Какие удивительные вещи они способны проделывать ртом, да еще так долго.
Конечно же, Метте знает, что они делают, и она не стала бы отметать возможность того, что она и сама снова будет вести себя подобным образом. Было бы здорово, просто здорово, но это потребует новых ран, и откроются старые, по крайней мере, появится что-то новое, и ему понадобится место, чтобы отрасти или вторгнуться внутрь извне.
О чем ей вообще говорить с мужем, если таковой вдруг появится в будущем? Она прислушивается к супругам и парочкам влюбленных, они беседуют обо всем том, о чем она просто думает, например, что бы такое съесть на ужин, о том, что закончилась туалетная бумага, и как чудно цветет яблоня, потом доедем на шестом автобусе до центрального вокзала, а там пересядем на поезд, вот как, можно было бы продолжать до бесконечности, они произносят вслух все то, о чем Метте думает про себя. В какой цвет выкрасить стену, в этот или лучше в другой – вот что они обсуждают, вот на какие темы разговаривают. Метте с уверенностью подтвердит, что, когда ты не вел подобных разговоров пять-шесть лет, то теряешь даже понятие о том, что бы такого ты мог в подобную беседу привнести. Она смутно помнит, что когда-то быть одной ощущалось как тяжесть. О, только подумать, что у людей есть кто-то, с кем они спорят, есть кто-то, с кем принимаются совместные решения, однако ты усваиваешь, что здесь есть и еще одно обстоятельство, по поводу которого бесполезно лить слезы (хотя она таки лила и ревела белугой), а потом усвоила: единственное, что тебе остается – это зайти в магазин, попросить продавца в отделе лако-красочных материалов принести «модный белый», потом отправиться в Икею и никогда потом не сожалеть о сделанном выборе.
Перевод с датского Егора Фетисова