Рассказ
Премия «Антоновка»
Ни для кого не секрет, что хороших премий становится меньше. Это не случайность, тенденция. Канула в небытие «Русская премия», не награждают больше «Русским Букером», вручавшимся четверть века, прекратил свое существование и «Дебют». Но какие-то новые премии всё же появляются. В силу их новизны, им необходимо раскручиваться, набирать известность, что не происходит в одночасье. Проект «Антоновка» – это премия «40+», в соискании которой участвуют авторы по большей части сложившиеся. Журнал «Новый Берег» с готовностью выразил согласие напечатать понравившихся редколлегии авторов, помимо чего редактор журнала Егор Фетисов читал подборки лонг-листа в качестве члена жюри премии в секции прозы. Поскольку, как и вокруг всякого славного начинания, вокруг премии «Антоновка» начали ходить разного рода пересуды, мы можем заверить: оценка прозаических произведений была в высшей мере объективной и не попавшим в длинный и короткий списки стоит пенять разве что на неизбежные различия во вкусах членов жюри.
В июньском номере мы печатаем двоих авторов, Вячеслава Денисова и Евгения Когана, тексты которых нам показались самобытными и качественными. Наше восприятие их произведений совпало с точкой зрения членов жюри, вручившего обоим авторам дипломы финалистов премии.
Редколлегия журнала «Новый Берег» искренне надеется, что и в будущем премия «Антоновка» будет достойна светлого имени Алексея Константиновича Антонова, которое она носит.
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 66, 2019
Лень. Вот что стоит непреодолимым препятствием между мной и иностранным языком. Не помогают даже родственные связи. Моя жена – учитель немецкого языка. Она обучила ему тысячи детей, но её муж умеет считать на языке Шиллера только до десяти. Сказать, что в Черногорию мы поехали спасать брак, я бы не решился. Но уже прошелся над местом нашего сосуществования вопросительный фён сомнений. Ещё не терзал вопрос – что дальше, но уже короче стали фразы, уже не восхищали вечера. Я утратил способность к аллегориям и стал перечитывать античную драматургию. Жена купила себе длинный халат и в нем мыла посуду. Вот так мы совершенно неожиданно оказались на территории неразрешимых конфликтов. Эта поездка не могла исправить ошибок, совершенных нами за эти годы, ошибок незначительных, но многочисленных. Так что на неё мы вряд ли рассчитывали. И я уже не был уверен, что мы вообще можем на что-то рассчитывать…
Тиват после шестичасового перелета был похож на Новосибирск. Выцветшее на солнце небо. Душный асфальт. Две уставшие друг от друга бродячие собаки лежали в тени поодаль друг от друга и уныло смотрели в разные стороны. Одна из них нехотя встала, подошла ко второй, подумала и легла рядом. Отвернувшись и опустив уши. Я не искал ассоциаций, они искали меня.
Трансфер не впечатлил: час мы добирались до Ульциня, а водитель попался из разговорчивых. Видимо, следовал инструкции. Всю дорогу он читал какую-то лекцию, то и дело звучала странная фраза «донки хота», и через полчаса у меня заболела голова.
– Его английский похож на плохой турецкий, – не выдержал я.
– Он говорит на черногорском, – отозвалась Юля. – В Ульцине пираты держали в плену Сервантеса.
– В нашем отеле, разумеется?
– Человек старается. Сделай хотя бы вид.
Я сделал вид. Водитель, бросив на меня взгляд, замолчал. Так я избежал рассказа о черногорском происхождении Дульсинеи Тобосской. У каждой неизвестной местности своя великая история.
У отеля меня приветствовал бродяга. В помятых шортах и мрачной майке он лежал на ступеньках узкой, как коридор, улочки и махал мне рукой. Когда наши чемоданы прислуга понесла в номер, он смело пошел за нами. И даже зашел внутрь, вызвав изумленный взгляд жены. Моей жены. В конце концов, он протянул руку и предложил с ним выпить. На новосибирском языке говорил он хорошо, но начинать с выпивки мне не хотелось. Дело даже не в том, что я не пью с бродягами, дело в моей жене, в присутствии которой я соблюдаю правила, которые позволяют ей повсеместно заявлять, что я у неё непьющий.
– Не рановато? – фальшиво возразил я.
Он спустился, бормоча что-то грустно и отчаянно, а ко мне придвинулась горничная. Два или три года она работала в Люксембурге в доме русского, богатого, как она сказала, русского, и только по истечении первой минуты её монолога я вдруг понял, что со мной снова говорят по-русски. В меня стало закрадываться подозрение, что вместо Черногории нам подсунули Краснодарский край. Она сказала, что Йован теперь обидится – и меня это растрогало. Я не знал, что в Черногории такие обидчивые бродяги.
– Йован обидится, – сказала горничная, – албанцы обидчивые люди.
– Я не знал, что он албанец, – признался я, ещё не зная, что не пройдет и суток, как снова повторю эту фразу.
– А албанцы-олигархи, – продолжила она, – вообще могут заплакать. Такие они люди. Йован – хозяин отеля.
И далее последовала новелла о том, как двое русских в начале сезона приехали и нерационально себя вроде бы повели. Повысили голос. Что-то в этом роде. И этим испортили себе отдых на всю неделю. Так я узнал, что Йован – хозяин отеля, в который мы заселились. На две недели.
Выяснилось помимо этого, что отель большого дохода ему не приносит, просто он знакомиться с людьми любит. Знакомиться и делать им хорошо. Но когда люди не понимают, что он хочет сделать им хорошо, если препятствуют этому, Йован уходит в себя. Его душу заполняют сумерки, а глаза слёзы, и сейчас он – тут горничная заговорила на английском, похожем на плохой турецкий, но по выражению её лица я догадался, что сейчас он, скорее всего, ищет на одной из своих яхт рею покрепче, чтобы повеситься.
Соображая, как исправить ситуацию – две недели в руках постановившего вздернуться из-за тебя олигарха не лучший отдых за рубежом, я повернулся к жене. Уже слышащая шум прибоя, уже ощущающая на губах соленый привкус, а на плечах томящее тепло Средиземноморья, уже экзальтирующая от сладкого безделья, она оказалась вне себя. Женщины, когда на них на курорте накатывает быт, чувствуют себя в осени и мыслят эгоцентрично. Закончив выводом, что все нормальные люди при знакомстве со мной принимают решение вздернуться, сказала:
– Чего уж, иди. И держи себя в руках, полбокала, это Европа.
Сунув в карман полтинник евро, я спустился и увидел за столиком Йована. Он сидел за бутылкой белого вина и, видимо, обдумывал, какую из своих яхт избрать для суицида.
Пара моих слов, легкий поклон – и легким жестом я подозвал официанта. Йован расцвел, поднялся, обнял меня, и через минуту мы уже пили чудесное белое вино.
– Как зовут твою жену и детей? – спрашивал он меня.
Я рассказал больше, чем требовал вопрос. Об удобстве, которое уже предвкушаю от отдыха, о галантности прислуги, великолепии природы и, конечно, недоразумениях, которые порой украшают нашу жизнь.
– Если будет что нужно, ты не стесняйся, говори, – попросил он меня. И велел официанту принести вторую бутылку.
Мне же было интересно, откуда ему так хорошо известен русский язык. Выяснилось, что оттуда – из РУДН. Он закончил факультет экономики и права, и в его однокашниках значится, минуточку, президент республики Гайана Бххарат Джагдео.
– Да ладно! – не поверил я….
В номер я вернулся, опираясь на стены. Жена потребовала обещание не пить до возвращения в Россию. Я легко поклялся и на следующее утро познал гнев божий: у меня заболел зуб. На ресепшн при помощи горничной удалось выяснить, что стоматолог в Ульцине есть, и меня сейчас к нему отвезут…
Стоматологический кабинет напоминал парикмахерскую. Солнцем нагретое странной формы кресло стояло прямо напротив окна. В углу открытый металлический шкаф, в котором висел, как покойник, перепачканный машинным маслом комбинезон. На стенах плакаты мифической черногорской футбольной команды. Под потолком – трехрожковая люстра с одним плафоном, лампочек горело две. Словом, атмосфера, как в раздевалке автослесарей.
Высокий, похожий на теннисиста Джоковича доктор осмотрел мой ротовой аппарат, после чего долго слушал меня, согласно кивая головой. Когда я закончил, он зарядил чем-то шприц и, держа его наотлет как бокал, чувственно произнес тост на каком-то языке. Видимо, его разбирало любопытство, все ли лекарства я переношу. С этого момента мне стало ясно, что он не понимает, что и где у меня болит, а я не представляю, от чего он меня будет лечить. Немного утешило, что укол он все-таки поставил в левую половину меня. Потом мы немного поболтали каждый о своем, и он приступил.
Последний раз такую боль я испытывал, когда ломал мизинец. Сначала раздался треск, словно рядом с моим ухом переломили карандаш, потом что-то застучало в плевательнице. После этого доктор сказал, что не може ничего делати, велико, мол, нагноено. Сказать, что эта информация меня успокоила, было бы преувеличением. Пошарив языком во рту, я обнаружил осколок скалы. Похожий торчал из Адриатического моря напротив окна моего номера.
– И что дальше? – одичав, поинтересовался я.
– Не знамо, – огорчился доктор. – Велико нагноено.
Листающий журнал портье поднялся со стула и вернул меня в отель. На ресепшн я ещё раз попытался выяснить, к кому меня возили, поскольку кресло напоминало гинекологическое. Девочки переполошились и стали звонить Йовану…
Йован появился через минуту и заголосил, как Леонид под Фермопилами.
На какое-то мгновение меня покинула боль. На пляже стало тихо. Чайки благоразумно отошли на пару миль в море. Тем же голосом он отдал своим какую-то команду, меня же обнял и повел к столику. Жаль, что я не знаю ни одного иностранного языка, очень жаль, так хотелось узнать, что такого услышали чайки…
Официант тут же принес бутылку белого вина. Жена в номере дожидалась моего возвращения от стоматолога…
– Сейчас мы поедем к настоящему доктору, – пообещал Йован, вынимая из кармана телефон. – Меня не было, поэтому тебя по ошибке отвезли к какому-то… – и здесь Йован произнес слово, которое упоминается только на мальчишниках и то под утро.
Я поддерживал щеку рукой и наблюдал, как Йован разговаривает по телефону. Таким взглядом смотрят в доменную печь или на расписание поездов. Йован говорил, как разговаривают все черногорцы – рисуя свободной рукой прямо перед собой картину, говорил, говорил, а меня вдруг пронзила жалость… Не к ней, не к себе, а к миру, который был так трепетно и нежно нами создан. К этому миру с его традициями, забавными и подчас нелепыми ритуалами, привычками, – так стало его жаль, что где-то у позвоночника, между лопаток, я почувствовал скулящую, как щенок, боль.
Последний год я был уверен, что только чувство долга мешает ей уйти. Чувство ответственности за мужчину, который не умеет платить по счетам, который даже не знает, сколько у него денег, – её останавливало. Время сотворило со мной худшее, что могло сотворить с мужчиной – я ушел в себя и позабыл вернуться. Так выглядит тяжелый, утративший лаковую поверхность письменный стол, на котором написан увлекательный роман. И теперь этот роман зачитан, из него выдраны страницы, переплет прохудился… Она снова и снова садилась за этот стол, чтобы сочинить если уж не новую книгу, то хотя бы продолжение старой, но не могла теперь написать и строчки. Герой её романа растерял особенности, составляющие сюжеты любовных историй. Они сошли с меня, как лак со стола. Так я стал ей неинтересен и послушно привык к этой роли, с каждой новой осенью всё больше ощущая себя виновным за то, что всё это время она могла прожить иначе. Иначе чувствовать, иначе жертвовать, ярче любить и быть любимой…
Самое ужасное в этой ситуации, что нельзя ничего исправить. Нельзя вдруг стать другим, покрывшись блеском прежней полировки. Возьми себя в руки – это совет для тех, кто хочет бросить курить. Именно поэтому и не рассчитывал я на эту поездку. Не рассчитывала и она, думаю. Это путешествие должно было стать последней яркой вспышкой умирающей свечи…
Вскоре мы засобирались. На ресепшн Йован опять что-то сказал, и один из менеджеров принес фашистскую каску. Правильнее было бы назвать её, конечно, немецкой времен Второй мировой войны, но я уже был освежен рислингом, а трезвый беллетрист и слегка нетрезвый беллетрист – это незнакомые друг другу люди. Словом, ко мне вернулась мысль, посетившая меня ещё за столиком: пить в жару мне небезопасно. Йован сердито прокричал, и перепуганный менеджер протянул каску мне. На ощупь – к тому времени я ещё всецело располагал такой возможностью – каска оказалась пластиковой снаружи и мягкой внутри.
– Надень, – приказал Йован и снова закричал на менеджера дико и непонятно.
Мне было неловко. Казалось, отель стоит здесь уже несколько веков, и все время до моего приезда здесь царствовал покой. По утрам в саду гуляли нимфы и срывали цветы, роняя с них пыльцу. Соловьи вечерами распевали серенады. Где-то далеко, едва слышно – уж не на том ли берегу Адриатического моря? – звучало фортепиано, это был Шопен, кажется… А тут я со своим «нагноено». Успокаивало лишь то, что на мне была каска. В ней я тоже выглядел жертвой олигархических фантазий.
Ассоциативное мышление подсказало, что сейчас принесут что-нибудь огнестрельное и отправят разбираться со стоматологом самостоятельно. Но менеджер принес вторую каску, в такой Бывалый ездил на кабриолете. Когда Йован водрузил её на голову, на ресепшен спустилась жена. Вероятно, её стало тревожить моё долгое отсутствие.
Внимательно рассмотрев меня, Йовану она уделила лишь секунду.
– Ну, и как у тебя дела?
Я поправил каску двумя пальцами и промолчал. В таком виде глупо отрицать алкоголь как явление и причастность к нему как факт.
– Йован такой смешной в этом… Что у него на голове?
– Послушай, – тихо произнес я, не поддаваясь на провокацию, – я целый год был примерным семьянином, не курил при сыне и мыл машину. Могу я хотя бы раз в году расслабиться?
Она лизнула палец и что-то стерла с моего лица.
– Я просто переживаю, что тебя могут взять в плен. А в камеру стоматолога тебе вряд ли приведут. Кстати, ты не забыл, что у тебя ужасно болит зуб?
– Эту проблему сейчас решает Йован.
– Очень на это похоже. А вы, вообще, куда?
– Откуда я знаю.
Йован пожал жене руку, после чего завел скутер, и мы поехали по Ульциню… Знакомые Йовану сигналили, он в ответ махал им рукой, одновременно он вел скутер и с кем-то разговаривал по телефону. Я хотел бы рассказать о дымке на виноградных гроздьях в саду моего отеля. О трогательном прикосновении губ небосвода к зеркалу моря… О незнакомых, но приятных и зарождающих легкомысленные мысли запахах на улицах … Но скутер мотало по дороге, и каска била меня по ушам.
На одном из светофоров Йован вдруг выехал на встречную полосу, перегородив дорогу «гелендвагену», заглушил моторчик и спешился. Мной овладела тревога. Йован мой первый знакомый албанец. Он сейчас убежит, а я сижу на скутере перед «гелендвагеном». Не знаю как в Черногории, а у нас в Новосибирске после таких фляк-курбетов очередь занимают в первую очередь к нейрохирургу, а уже во вторую – к стоматологу.
Как я и предполагал, из джипа вышел мрачный тип с трицепсами, которые привели бы в восторг офицеров антидопингового агентства.
– Это Милош, – сообщил мне Йован.
И около пяти минут он рассказывал Милошу, как мне удаляли зуб. Я так думаю, что об этом. Милош долго и выразительно цокал языком, качал головой и ощупывал меня сочувственными взглядами, какими обычно ощупывают знакомого, вернувшегося с похорон родственника. В конце концов, он не выдержал и назвал стоматолога словом, которое смог перевести даже я.
– Он знает человека, который знает доктора, который хорошо лечит зубы, – вселил в меня надежду Йован.
Мы сели каждый на своё, после чего «гелендваген» развернулся, и мы последовали за ним. У магазина золотых изделий мы снова спешились и вошли внутрь. Хозяин обнял каждого, поцеловал, меня тоже.
– Кто это? – спросил я Йована.
– Зоран, хороший человек. Он знает, где найти доктора.
Зоран запер дверь магазина, перевернув на ней табличку так, чтобы closed оказалось снаружи, после чего мы направились в пещеру Али-Бабы. Столько золота в помещении без сигнализации я видел только в фильмах про Джека Воробья. Лавка одновременно являлась и квартирой, что встречается в Черногории, как после я понял, часто, если не повсеместно.
Ковер был мягкий, огромный и яркий. Мы сели на него, и тут же появились две бутылки белого вина. Когда мы их за разговором выпили, жена хозяина принесла ещё две. Всё это время Йован и Милош, перебивая друг друга и споря, рассказывали Зорану, как стоматолог сломал мне зуб. Я так думаю, что об этом. На этот раз язык был похож не на плохой английский, а на хороший армянский. Молодое вино Зорана воссоединилось в круговороте с выпитым в отеле рислингом, я пленительно обмяк. Хотелось лечь в ковер и наблюдать за всеми лежа, поглядывая из-за ворса как из-за травы.
Удерживало только ощущение, что в Черногории вести себя таким образом гостям не положено.
Допив, мы встали, причем хозяин тоже.
– Мы сейчас едем к человеку, который знаком с хорошим доктором, – сказал мне Йован.
– А разве не Зоран знаком с хорошим доктором? Вроде, с человеком, который знает хорошего доктора, был знаком Милош?
– Там, понимаешь, туда-сюда габим вышло… Человек у сёмур маленько, мы сейчас на другого выйдем, тот ещё лучше.
Через минуту по дороге ехал малиновый «рено» восемьдесят пятого года, за ним «гелендваген», последними тряслись мы с Йованом.
Наша следующая остановка была у человека по имени Абдула. В его стилизованном под арабские сказки кафе Йован, Милош и Зоран опрокидывали рюмками какую-то чачу и рассказывали Абдуле, как я ходил на прием к стоматологу. Абдула рассчитывал и на меня, но Йован сделал решительный жест рукой, похожий на тот, каким скидывают со стола посуду:
– Ноу ракия! Ему к доктору…
Поэтому мне принесли графин белого вина. Моя попытка отказаться заставила Йована прислониться ко мне как к стене и сообщить, что обижать хозяина в его доме в Черногории нельзя.
– Даже если он албанец, – изящно добавил Йован.
– Я не знал, что он албанец, – сказал я и со второй попытки сумел ухватить бокал.
Абдула вдруг стал что-то говорить, и на его глазах появились слезы. Он трогал Йована и Милоша за щеки, тряс меня за плечо и, в конце концов, опустил голову и стал раскачиваться. Мой графин был уже почти пуст…
– У его племянника неприятности, – проинформировал меня Йован. – Закрыли.
Услышав знакомое слово, я открыл глаза.
– Что-то там туда-сюда вышло, родственники потерпевшего рвут и мечут.
– А что случилось-то? – пробормотал я, стараясь, чтобы губы успевали за словами.
– Марко вошел… – начал Абдула.
– Марко – его племянник, – вмешался Йован.
– Э-э… – поморщившись, пристыдил его Абдула, и Йован, положив руку на сердце, осудил себя за бестактность.
К тому моменту, когда мой графин опустел, я успел услышать следующее:
– Марко вошел в опустившиеся на город сумерки, как выходит на встречу с любимой истосковавшийся по запаху её волос, возвратившийся из дальнего похода рыцарь. Павшие наземь, безжизненные, расплывающиеся под легким ветерком тени деревьев… Всё это, сливаясь и трогая, приводило Марко в состояние необъяснимой радости, переполняло счастьем, пресыщало наслаждением его присутствие здесь и сейчас… Одна из тысяч прожитых им ночей заворожила его, заставила остановиться и почувствовать на ресницах влагу…
Широко раскрыв глаза, чтобы не потерять сознание, я внимательно слушал.
– И тут на ветку села ворона и…
Следуя примеру Йована, я прижал руку к сердцу и остановил историю:
– Я страшно извиняюсь… Простите, что перебил… Вполне допускаю, что сейчас буду нелепо выглядеть, но… Йован, я не ослышался? Он сказал – покакала?
– Да, – ответил Йован.
Выдержав паузу, означающую, что ещё один моветон, и он перестанет рассказывать, Абдула продолжил:
– Разрыдавшись от оскорбленных чувств, Марко схватил первое, что оказалось у него под рукой, и запустил в мерзкую птицу. Просвистев мимо вороны, топор перелетел через забор, разбил окно, оказался в кухне, отскочил от косяка, влетел в спальную, где и воткнулся в верхнюю часть ноги этого злого человека Янко Ивановича.
Милош покачал головой и поцокал языком. Осторожно, чтобы не занесло, я повернулся к Йовану:
– Ты сейчас переводил?
– Нет, Абдула же сердится. В общем, там Марко шел по городу и увидел на дереве ворону…
– Дальше не надо, – сказал я.
– И теперь Абдула ищет хорошего адвоката, – закончил Йован. – Его племянник пострадал чисто случайно. Вины нет никакой.
Поджав губы, я кивнул: с этим прямо-таки даже никто бы не взялся спорить.
– А этот злой Янко нашел плохих людей, так они теперь везде говорят, что Марко за Янко по улице с топором бегал, – добавил Милош.
Я посмотрел на него с подозрением…
Через двадцать минут, когда я уже плохо различал цвета, в кафе появилась жена Зорана. Она вернула мне фашистскую каску и уехала.
Мы вышли на улицу в том состоянии, в котором хорошо ходить в реанимацию, а не в стоматологию. Абдула сел в «рено» Зорана показывать дорогу, и колонна тронулась…
Где-то в начале девятого вечера меня завели в помещение, в котором ярко горел свет. Пахло кожей, спиртом и одеколоном с древесными оттенками. Удачное в общем-то сочетание ещё вчера набросало бы мне портрет слегка поддатого джентльмена в лимузине. Сейчас же этот букет представлялся мне жупелом, по сравнению с которым мазь Вишневского была елеем. Меня поместили в жесткое кресло, и я тут же увидел над собой ухоженное лицо с поручиковскими усиками. Человек распахнул мой рот руками и, как путевой обходчик, принялся обстукивать мои зубы какой-то железкой. Когда я выжал звук, он кивнул головой и сказал:
– Надо удалять. Зорица!
На зов из соседней двери появилась рослая баба с маникюром, с которым невозможно совершать какие-либо действия медицинского характера. Её глаза до краев были заполнены любовью и удовлетворением. Она установила на стеклянный столик две бутылки белого вина и, как джин, исчезла. Это очередное обстоятельство окончательно убедило меня, что к вину красному здесь испытывают такое же презрение, как у нас к тормозной жидкости. Доктор лично разлил всем по стаканам, не забыв и про меня. Я попытался возразить, но он огорченно показал на бутылку и сказал:
– Ракия – не можно, ракия – вау! – пол лицо! Крстач – можно. Крстач – витамины!
Я выпил рюмку витаминов, лег, и хороший доктор предложил мне снять каску. Моё состояние уже было близко к тому, чтобы видеть себя со стороны. Вот я лежу, на груди фашистская каска, а надо мной склонились четыре головы… Ощущать себя солдатом вермахта в руках нетрезвых югославских партизан, в руках одного из которых клещи, удовольствие, поймите меня правильно, невеликое.
– Приходит ко мне одна, – вдруг заговорил поручик, выпрямляясь и клацая щипцами. – И говорит: «Вы не могли бы меня посмотреть, я что-то стала плохо видеть?»
Изображая адекватную реакцию на анекдот, я хмыкнул открытым ртом.
– Я ей говорю: я вас посмотреть могу, но зачем вам это посмотреть? Бабушка, говорю я ей, в ваши девяносто два будет нормально, если вы вообще уже ничего не будете видеть. Что вы хотите в свои девяносто два? С размаху вдевать нитку в иголку? Но посмотрел, – продолжил хороший доктор, посерьезнев. – И что странно… Катаракты нет, слезопродуцирующий аппарат в норме, даже пресбиопия отсутствует.
Я немного напрягся и тихо позвал Йована.
– Он сейчас на каком языке говорит?
– На сербском, – пояснил Йован. – Душан же серб.
– А о чем он сейчас говорит?
– Да случай смешной рассказывает, – Йован хохотнул. – Приходит тут к нему одна…
– Достаточно. Он, правда, стоматолог?
– Он хороший доктор, – и Йован показал мне большой палец.
Меня это не успокоило. Одно было ясно: белой горячки у меня нет. Если только Йован не часть её.
– Так вот тётка перепутала и уже неделю ходит в очках мужа! – воскликнул Душан. – А у того минус пять!
Все кроме меня засмеялись. Потом все кроме меня выпили.
– А муж? – пробормотал я.
– Что? – встревожился Душан.
– Муж в её очках как видит? Хорошо?
– Помер у неё муж, – вздохнул Душан. – А какое сердце у человека было… В его-то возрасте ни намека на кардиомиопатию. Одна беда – спину в войну надорвал. Раз в год лидокаиновую блокаду ему в поясницу делал. Спондилоартроз. Ничего не помогало – ни тракции, ни рефлексоиглотерапия.
Мои тревоги вырастали одна за другой.
– Душан хороший доктор, – услышал я голос Абдулы.
– А от чего помер? – не унимался я.
– Кто? – уточнил Душан.
– Ну, этот. С блокадой.
– Да кто его знает. От старости, наверное.
После этой фразы я почти протрезвел.
– Душан хороший доктор, – повторил Абдула, и это было уже совсем некстати.
– Ну, посмотрим… – сказал Душан, заглядывая мне в рот и держа в одной руке клещи, а в другой рюмку. – Пульпит… – И поцокал языком. После этого мне в рот проникло холодное инородное тело и вцепилось в один из зубов металлической челюстью.
Я зажмурился и сжал кулаки. По моим подсчетам, а ходок по стоматологам я бывалый, выдержать нужно было секунд тридцать… Ничего не происходило. Я открыл глаза и увидел, как Душан допивает из рюмки крстач.
Узнаю почерк, – заключил он, передав Милошу рюмку и кивнув мне прямо в рот. – Петар Петкович? Если ты гомосексуалист, зачем ты людям в рот лезешь? Занимайся своими делами,лишняя и не лезь людям в рот! Ты же даже не знаешь, какой стороной щипцы на зуб накладывать, зачем ты людям в рот лезешь?!
– Не-не-не, Петкович на другом конце живет! – возразил Йован и, повернувшись ко мне, объяснил. – Душан спутал одного стоматолога с твоим.
Через мгновение я услышал, как в плевательнице цокает вторая половина зуба…
С торчащим изо рта тампоном и обнявши Йована, в немецкой каске, с впечатлениями, достойными сожаления в крайней степени, возвращался я в отель на скутере. Наверное, я должен был оставаться прежним. Не обратиться в равнодушие, за что-то драться, чем-то удивлять, восхищая и притягивая к себе все больше и сильнее. Ведь по существу её любовь главное и единственное, что подтверждает моё существование…
Она уйдёт, понял я. Не к кому-то, от меня уйдет. Мы вернемся домой, и она обязательно уйдет. За годы я научился угадывать её поступки по дыханию, по едва заметному движению, по дрожанию ресниц. И сейчас был уверен – этой поездкой закончится мир, который мы построили. Опустеют улицы этого мира, покроются пылью столики кафе, матери в окнах не будут звать сыновей домой, скверы утратят свое очарование, а я не стану ждать рассвет, чтобы снова её увидеть… И тогда, наверное, я и спрошу себя – а что дальше?..
Жена сидела на скамейке и слушала живую музыку. Мадам в вечернем платье, вошедшим в моду в годы царствования Клавдии Шульженко, давала Шопена на видавшем виды пианино.
Значит, не показалось, это и вправду был Шопен…
Перед Юлей стоял нетронутый бокал белого вина. Шопен на берегу моря – нечто невероятное, чарующее… Звуки сходили с клавиш, воспаряли над местом действа, чуть замирали, пропитываясь соленым воздухом и ароматом цветов, и медленно, словно наслаждаясь смыслом своего существования, уходили наверх, к звёздам…
Я присел рядом с Юлей.
– Помнишь тот вечер? – вдруг спросила она.
…В парке звучал Шопен. Впереди меня шла незнакомая девушка, снег хрустел, пахло хвоей и чуть-чуть «Испаханом». И я уже понимал, что вот так идти мне за ней всю жизнь.
– Вы меня преследуете, – сказала девушка, остановившись.
– Да, – признался я, – но у меня есть смягчающее обстоятельство…
Я хотел сказать ей, что нравится она мне, что я взволнован встречей, но вместо этого увяз в ахинее, понять которую можно было только с участием переводчика. Она рассмеялась, вынула из сумочки ручку и блокнот.
– Молодой человек, я уезжаю на три месяца. Сегодня пятое января?.. – и ручка побежала по листочку. – Так вот, пятого апреля у вас появляется возможность мне позвонить и перевести всё это на понятный мне язык. Шестого даже не звоните. Пятого, – она посмотрела на часики, – в семнадцать двадцать пять. В половине шестого можете даже не звонить. А сейчас отстаньте, я хочу слушать Шопена в одиночестве…
Уже глубокой ночью, точно зная, что я не сплю, она сказала:
– Ты редко говоришь мне, что любишь.
– Зато я говорю тебе это уже двадцать четыре года.
– Болит?..
– Нет, – солгал я. – Абдула нашел замечательного доктора.
– Абдула?..
– Долго рассказывать, – я помолчал, глядя в синий потолок. – Тебе хорошо здесь?
Она молчала дольше меня.
– Знаешь, я сидела, ждала… И вдруг подумала, как бы я жила, если б тебя не было. Не знала бы, что ты есть… Ведь я бы жила, правда? И смеялась бы точно также, и радовалась, и страдала, и любила… Но только без тебя. Но вот час назад… Я просто подумала: буду сидеть, ждать, а он не вернется. Что будет дальше? Что со мной будет дальше? – я почувствовал, как на моё плечо соскользнула слеза. Словно камешек выпал из её сережки. – Мне вдруг стало так… Мне показалось, что схожу с ума… Ты прости, но я… я даже легла, чтобы не упасть… А потом услышала Шопена… Спустилась вниз, и ты приехал… Я знала, что ты именно сейчас появишься…
Она вздохнула и обмякла.
– Я сидела и вспоминала, какую ерунду ты говорил мне в парке. Я ведь половину слов тогда не разобрала. Видела только… хороший мальчик…
– Но я же позвонил?
– И тогда я вообще ни слова не осилила! – я почувствовал, как она улыбнулась. – Но уже знала, что следующий день мы проведем в парке. Я в тот вечер поняла, что если один человек хочет что-то сказать, а другой хочет это услышать, они всегда поймут друг друга…
Я нашел в темноте её руку.
– Тебе со мной хорошо?.. – я это скорее почувствовал, чем услышал.
Некоторое время я думал, что ответить…
Я хотел сказать, что сегодня скучал по ней с болью в спине. Что её отсутствие рядом натянуло во мне что-то, натянуло до боли, да не ослабило и не разорвало, а так и оставило – словно требуя принять что-то или, наоборот, отдать. И за чередой этих мыслей я успел ещё подумать, что если вдруг она исчезнет, – вот так, просто, я проснусь, а её рядом не будет, уже никогда не будет, – то и разорвет, наверное.
И вдруг отчетливо как никогда понял, что не смогу ответить на этот вопрос.
– Господи, ты даже сейчас сказать не можешь… – прошептала она, прижалась к моему плечу и тяжело, рывками, вздохнула. Потом дыхание её выровнялось, стало тише, она вздрогнула и заснула. И уже во сне её пальцы сжали мою руку – она снова боялась упасть…
Мне так захотелось посмотреть на неё со стороны, что я осторожно поднялся и подошел к окну. Луна обронила нежную просинь на её лицо и волосы, и в этом волшебном свечении я узнал женщину, от любви к которой во мне снова заскулил щенок.
Какой простой вопрос. Он подразумевал такого же простого ответа. Хорошо ли мне с ней?.. Но мне не с чем сравнить. Я могу лишь сказать, что мне без неё плохо. И исчезни она, то и я тоже исчезну, коль скоро такая несправедливость возможна…
Кажется, только я и она сейчас были в этом мире, но и мы не издавали ни звука. И только море бессмысленно перебирало свои волны у берега. Как заснувшая старуха, продолжающая медленно качать безмолвную колыбель…