Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 66, 2019
***
Первым делом поутру он непременно шел в душ. Так было заведено с тех самых пор, как душ перестал быть чем-то недостижимым, превратившись лишь в незаметное благо жизни. Бедняки многое ценят, но тут же забывают об этом, как только становятся более-менее состоятельными. Когда-то Евгений был бедным и, живя в убогой коммуналке, ценил душ. Теперь ежедневный душ сделался не более чем привычкой, рожденной его прямо-таки параноидальной чистоплотностью, или, как говаривали некоторые, высокомерным чистоплюйством.
Итак, первым делом – душ.
Евгений стоял в стеклянной кабине и отрешенно всем телом впитывал струи теплой воды, которая пробуждала сонное сознание не хуже крепкого кофе.
По комнатам гуляли сквозняки, пробравшиеся в квартиру сквозь приоткрытое окно; слышалось, как шуршат листвой растущие вблизи от дома деревья. В наэлектризованном воздухе пахло надвигающейся грозой; монотонно гудел просыпающийся город. А в гостиной широкоэкранный телевизор хранил молчание, лишь из музыкального центра доносились отголоски былого, пропитанные инструментальной грустью Энио Морриконе. Невыдуманное одиночество наблюдало, как в чайнике медленно закипает вода; видавший же виды ноутбук в кабинете мерцал чистым листом текстового редактора. Рядом стопкой были уложены известные в определенных кругах периодические издания, на главных страницах которых нередко красовалось задумчивое лицо Евгения…
Сам он, тщательно вычистив зубы, вымыл с шампунем волосы и потер мыльной губкой все тело. Ополоснувшись, щелкнул пальцем по панели управления и отключил душ. Шагнув из стеклянной кабины в просторную ванную комнату, мельком глянул на себя в зеркало – натуральный скелет, воплощенная жертва Освенцима! – накинул халат и босиком прошел на кухню. Одиночество улыбнулось своей отталкивающей улыбкой и отодвинулось чуть в сторону, пропуская Евгения к чайнику. Он заварил кофе, разбавил его молоком. Сделал один-единственный глоток.
Снаружи грянул гром. Через несколько секунд по стеклу ударили первые капли.
– Хорошо, – сказал Евгений.
Вернув кружку на стол, он взял пачку сигарет, извлек одну и закурил. Отворил окно и, с наслаждением вдыхая запах озона, ладонью вверх протянул руку под дождь.
Одиночество кашлянуло.
Мечта затаилась.
Любовь… а была ли она когда-то?
***
Приблизительно через час, когда гроза была в самом разгаре, а улицы практически обезлюдели, Евгений сидел в своем кабинете и равнодушно глядел в монитор.
Лист текстового редактора по-прежнему оставался чист.
Журналы же с его фотографией на обложках – этакие язвительные напоминания о былом вдохновении – были сдвинуты в сторону, практически на край стола. Их место теперь занимала пепельница, подаренная когда-то издателем. «Человеку, сотворившему “Исчезнувшую империю”. В знак уважения, с преклонением перед неоспоримым гением», – гласила напыщенная надпись, каллиграфическим почерком выведенная на ободке пепельницы. Довольно символично – восхвалять чью-то пусть и мнимую гениальность таким вот подарком. И в подобном жесте – совокупности чрезмерного пафоса с откровенным убожеством – Евгений невольно обнаруживал явное безвкусие, а то и невежество издателя как человека, в той или иной степени приверженного искусству.
Дарственная надпись, кстати, ему тоже не особо нравилась. Правильнее сказать, он ее откровенно не понимал. Тем не менее пепельница – вещь для курильщика незаменимая, а потому пускай остается.
Что касается самого романа, то «Исчезнувшая империя» – дебют Евгения в большом писательстве – продержалась на первом месте среди отечественных бестселлеров практически год. Книга была номинирована на Букеровскую премию, переведена на несколько языков, множество раз переиздавалась, а впоследствии какой-то малоизвестный режиссер, явно неравнодушный к работам Тарковского и Пазолини, даже взялся за экранизацию. Сказать, что получившаяся киношка – а другим словом назвать этот артхаусный выкидыш отечественного кинематографа язык не поворачивается – вышла удачной и полностью отражала мысль, заложенную в романе, было бы, по меньшей мере, кощунством. Однако свою основную задачу фильм выполнил: принес режиссеру статус культового, собрал более-менее приличную кассу и, что немаловажно, послужил отличной рекламой для книги.
Евгений вздохнул, затушил сигарету и прислушался к шуму дождя. Музыка из гостиной, пусть она и была негромкой, все же мешала в должной мере прочувствовать и насладиться всей гаммой звуков, присущих величественной меланхолии летней грозы…
«Исчезнувшая империя».
История, невольно перекликающаяся со скандально известным романом Марио Варгаса Льосы, но не уступающая последнему по силе. История – о чем знали лишь самые близкие люди – жизни Евгения. Память шелестела страницами этой книги, главная идея и сюжет которой были порождены не столько «неоспоримым гением» автора, сколько имевшими место событиями, заставившими каждого из участников в определенный момент принимать то или иное решение, совершать те или иные поступки. Невыдуманная история причин и следствий, выбора и ответственности. И, быть может, именно этим «Исчезнувшая империя» и приглянулась читателям, ведь далеко не все принятые решения и совершенные поступки были правильными. Да и что такое «правильно»? Герои романа не являлись злыми или добрыми – нет, от подобной градации Евгений всячески открещивался (даже позже, когда уже непосредственно сочинял, а не описывал). Люди, отображенные на страницах «Исчезнувшей империи», в первую очередь были именно человечными. Уникальное свойство, коим наделено дай бог если двадцать процентов всех литературных персонажей…
Тут в комнату бесшумно прокралось одиночество. Стремясь напомнить о себе, оно коснулось плеча Евгения холодными пальцами, и он нахмурился.
Сейчас, на сороковом году жизни, у него было все. Его личный Мамона – тот самый, что обитает в каждом из людей – давно уже разжирел, пресытился, так как в материальном плане Евгений был успешен. Хорошая квартира в элитном районе, обустроенная дача, машина отнюдь не из дешевых и приличный счет в банке. Что еще? Красивые города и экзотические острова, где он регулярно бывал; признание в обществе и уйма всевозможных людей, ищущих с ним знакомства. И все это благодаря его таланту выдумывать всевозможные истории, или же – как показала практика с «Исчезнувшей империей» – описывать уже случившиеся события. Можно ли желать большего?
Конечно, можно.
Материальная обеспеченность не имела для Евгения ровным счетом никакого значения, так как в душе у него все покрылось льдом. А многочисленные женщины, которые улыбались ему призывными улыбками и слишком многое пытались передать в своих взглядах, – нет, они тоже были ему не нужны. Сокрытое под слоем лоска и доброжелательности лицемерие он распознавал сразу. В лучшем случае эти женщины жаждали присосаться к чему-то в их понимании великому, сделаться неотъемлемой частью чужой инаковости, уникальности, достигшей уровня культа, а то и банально – чужой славы. В основном же от них за версту несло примитивной алчностью, грубым расчетом и неумелой ложью. А купленная любовь – она ведь хуже одиночества, да?
Но было и кое-что еще: как писатель Евгений старался оценивать собственные силы и возможности своего воображения. И, сколь бы странно это ни звучало, именно одиночество и порожденная им молчаливая драма как ничто другое способствовали полноценному расцвету его таланта. Он мог писать только в том случае, если в груди его, жаля ледяными иглами, извивалась тоска, если безнадега улыбалась ему, пожирала, сводила с ума… Разделяя устоявшиеся в обществе заблуждения, Евгений верил, что истинный художник остается таковым, лишь замкнувшись в своей боли, и что творчество – это акт, в основе которого заложена демонстрация личной трагедии. Счастье же в данном случае губительно для искусства, так как инертно, зациклено на самом себе; счастье не созидает, только поглощает.
Поэтому Евгений догадывался, что как только он станет самодостаточен – а появление семьи неизбежно привело бы к этому, – то неминуемо перестанет существовать как писатель, как творец. Позволить этому случиться он не мог. Писательство было его призванием, его профессией, его образом жизни.
И в этом он невольно обнаруживал яростный ответ тому обществу прошлого, которое умышленно поставило на нем крест, особо не разбираясь, чем же его талант отличается от банального сумасбродства, от столь презираемой всеми «странности»…
***
Дождь продолжал хлестать по стеклам, а в комнате было тихо, прохладно… Пусть ветер больше и не шептался, крадучись пробираясь вдоль стен, а занавески не развевались, стремясь отправиться в бесконечный полет навстречу собственным занавесочным мечтам, но мистичность грозы никуда не делась.
Виртуальный лист в мониторе по-прежнему оставался чист, чего нельзя было сказать о пепельнице, постепенно наполнявшейся окурками.
А мысли в голове сворачивались в клубок, разворачивались, снова сворачивались – так образовывалась бесконечность параллельных прямых, этакая ментальная суперсимметрия. При этом каким-то непостижимым образом прямые эти все же ухитрялись пересекаться. Евгений думал, представлял, воображал, зачастую и вспоминал… Несколько раз он поднимался с кресла, расхаживал по комнате, доставал с полки какую-нибудь книгу и листал ее. Делал это не с целью прочесть полюбившийся фрагмент или припомнить меткую цитату, нет. Просто ему нравился запах книжной бумаги. Он раскрывал книгу на середине и осторожно прикладывал к лицу, вдыхая многолетний аромат обработанной древесины, пронизанной мудростью прошлого.
Эта привычка ему передалась еще от матери, которая любила читать, можно даже сказать – жила в книгах. Она утверждала, что все книги пахнут пусть и схоже, но все-таки по-разному, да и мудрость в них зачастую существенно различается.
Взять, например, собрание сочинений удивительного американца по фамилии Хемингуэй. Раскрываешь книгу, и в глаза сразу бросается призыв автора распрощаться с оружием. Веет огнем и безысходностью, влажной землей и загубленной надеждой. Если же перевернуть несколько страниц, можно почувствовать дыхание моря – того самого, из которого одинокий старик, олицетворяющий саму старость, ежедневно вылавливает рыбу, иначе говоря – попросту борется за жизнь. А еще дальше восходит солнце над чарующими испанскими равнинами, и начинается бесконечная фиеста; ты буквально окунаешься в яркий мир, наполненный запахом вина и зноем, окунаешься в молодость – праздник, что, кажется, всегда с тобой. Но, прислушавшись, можно уловить и угрюмый бой колокола, отпевающего очередного усопшего…
Так материнские руки поглаживали каждый новый том, а ее голос журчал, будто ручей. «Погляди, – говорила она, – вот повести удивительного немца с двойным именем Эрих-Мария. Сколько боли и страдания, какая мудрость и вместе с тем какая легкость языка! Извечные темы о дружбе, любви, войне, и снова о дружбе… И пахнет от этих романов, почему-то, весенним дождем, ностальгией».
Евгений слушал, зачарованно смотрел на все эти книги и невольно восхищался – кем нужно быть, чтобы посредством, казалось бы, обычных слов передавать натуральные запахи, даже ощущения? Что это за поражающее воображение искусство, при котором бумага взаправду становится окном в другой мир?
А мать уже демонстрировала новую книгу – то были произведения улыбчивого, наделенного удивительной памятью дедушки. Настоящий волшебник – как охарактеризовала его она, – подаривший миру величайший роман – этакий холст, полный волнующих красок! – о людях и о детстве; роман, названный в честь домашнего вина из одуванчиков. «Погружаясь с головой в эту чудесную историю, – мечтательно произносила она, – я готова поклясться, что чувствую аромат скошенной поутру травы, ветра с полей и свежеиспеченного яблочного пирога… готова поклясться, что чувствую – мечту?»
Она мягко улыбалась, а ее проворные руки скользили дальше по полкам, нежно касаясь книжных корешков. И, наслаждаясь одним звуком ее голоса, на некоем недостижимом для него самого уровне перенимая ее чувства, Евгений будто взаправду погружался в этот пестрый калейдоскоп образов и запахов… Вот пахнущий автомобильным выхлопом и табачным дымом роман о подростке, тщетно пытающемся отыскать себя в огромном бесчувственном лабиринте улиц и бетонных коробок – этаком пристанище бессмысленных слов и стылой темноты. Соседствует с ней история о проделках двух озорных мальчуганов, взбудораживших целый городок тем, что они ухитрились изобразить собственную гибель, позже заявились на свои похороны, а в довершение ко всему раскрыли настоящее убийство; в истории этой сгустились запахи малинового варенья, малярной краски и таинственной луны, освещающей старое кладбище. А вот от потрепанного увесистого фолианта, в котором описывается некий слабовольный тип, измученный нищетой и решившийся на жуткое преступление, разит затхлостью, сыростью и грязным бельем. Повесть о гениальном профессоре, сумевшем превратить собаку в человеческое существо, но так и не сумевшем сделать из нее человека, пахнет утраченной верой в самое человечество. История о невероятной любви изуродованного в младенчестве юноши Гуинплена к слепой девушке Дее отдает зимней стужей и несбыточными мечтами. Едкий сарказм на тему ханжества и снобизма, царивших в высшем обществе позапрошлого столетия – на этой импровизированной ярмарке тщеславия, – искрится запахами шампанского и кислого сыра. А волнующий многостраничный рассказ о силе воли и стремлении выжить, о том, что стоит дарить надежду и любовь тем, кто в ней нуждается, – дымом пожарищ, невероятной судьбой одного человека…
Так, уже много позже, будучи известным писателем, не глядя на имена, не вчитываясь в слова, Евгений просто вытаскивал книги, касался пальцами листов, вдыхал их аромат…
А потом зазвонил телефон.
***
На один краткий миг Евгений буквально оцепенел.
Но стоило трели повториться, как дрожь, юркой мышью прошмыгнувшая вдоль позвоночника, мгновенно вывела его из этого неприятного состояния. Тем не менее он не сдвинулся с места, лишь стоял и слушал, как в коридоре надрывается телефон. Раздражающая, диссонирующая со сгустившейся в квартире тишиной, как и с отголосками грозы на улице, трель эта настораживала, даже пугала. И это понятно, ведь телефон практически никогда не звонил, так как немногочисленные знакомые, включая редакторов и издателей, предпочитали использовать мобильник.
«Наверное, из журнала, – пробормотал Евгений. – Хотят узнать, когда я пришлю обещанный текст…» Отчасти это звучало как подбадривание, отчасти он просто тянул время, так как прекрасно понимал – буквально нутром чуял, – что, если звонит домашний телефон, значит, что-то случилось.
Наконец он решился, неспешно пересек коридор – втайне надеясь, что, может, телефон умолкнет, – и поднял трубку.
– Слушаю.
На другом конце линии послышался вздох облегчения, а потом – как показалось Евгению – звонивший пришел в явное замешательство.
– Женя?
И сразу перед глазами завертелись образы – миллионы всевозможных картинок, рожденных памятью и словно бы расконсервированных этим до боли знакомым голосом.
– Да, Ольга.
Женщина на том конце линии молчала. Наверное, пыталась определить по интонации его голоса, в каком он пребывает настроении, либо же думала, что сказать. Может быть… может быть…
– Женя, – она осеклась. – Твой отец…
– Мой кто?
– Отец. Он хочет… тебя увидеть.
– Вы ошиблись, Ольга, – ответил Евгений, чувствуя, как на лбу проступает испарина. – У меня нет отца.
– Послушай…
– Нет, это ты послушай, – резко перебил он. – Мой отец отказался от меня в тот момент, когда мне нужна была его помощь. Он назвал меня ничтожеством, его собственным разочарованием…
– Женя! Он…
– …испоганил мне жизнь, а после бесследно исчез на долгие годы. Так что повторю: у меня нет отца! – как бы Евгений ни пытался сдержать эмоции, он все же сорвался на крик.
– Женя…
– Нет! – Вздохнув, он с трудом взял себя в руки, произнес: – Извините, но, боюсь, вы ошиблись номером.
– Женя, он умирает!
Повисла напряженная тишина.
– Ему совсем недолго осталось, – всхлипнула Ольга. – И он очень хочет увидеть тебя, поговорить хочет…
– Передай ему… – Евгений замолчал, безразлично глянул в сторону окна, на дождь, на всю свою жизнь до этой минуты.
– Женя?
– Передай, что я… прощаю его. Пусть упокоится с миром.
И повесил трубку.
***
Дождь явно не собирался униматься, упорно поливая пустынные тротуары, словно бы желая смыть с них всю грязь – смыть их самих с многострадального тела природы… Тут по улице прогромыхал автобус. Сквозь размазанные водяными линиями стекла на Евгения невидяще уставился десяток тусклых глаз. Люди спешили домой, с равнодушием таращась на припаркованную у обочины иномарку, внутри которой задумчиво курил водитель. Вернее, если так можно выразиться, неясный силуэт водителя – абрис живого вроде бы человека, призрачный намек на существование, – так как дождь и мгла стремились полностью смазать четкие грани мира, превратив все лишь в смутные очертания, в ожидание реальности, но отнюдь не в саму реальность, превратив все лишь в трепещущую зыбкую тень…
Евгений затушил сигарету и зачем-то покрутил приемник, уделив особое внимание статическим помехам, лучше всего олицетворявшим витавшие в голове мысли.
Здание областной онкологической больницы, угрюмо возвышавшееся чуть дальше по улице, казалось, тоже пустует в этот ненастный день. Но Евгений точно знал, что внутри пронизанных предсмертной агонией коридоров хищной улыбкой Чеширского кота улыбается затаившаяся до поры до времени смерть.
Каким-то образом Ольга узнала и номер его сотового телефона. Не удовлетворившись разговором, она прислала сообщение с адресом того места, где человек, благодаря которому Евгений появился на свет, готовился отдать Богу душу. Но Евгений до последнего отказывался куда-либо ехать. Он лишь беспокойно расхаживал по своей просторной, и оттого казавшейся еще более пустой, квартире. Курил и не без интереса поглядывал в сторону бара, где хранились подаренные некогда бутылки спиртного. Но пить не хотелось, хотя он и не исключал возможности, что к вечеру будет мертвецки пьян – вне зависимости от того, напьется один либо с кем-то. Главное – есть причина. Впрочем, она есть всегда…
С этими мыслями он и сам не заметил, как вышел на улицу, сел в машину и направился по указанному в сообщении адресу.
Отец умирает.
Что должны вызывать подобные слова? Какую реакцию? Отчаяние, тоску, боль… А может, радость и удовлетворение? Евгений не знал. Такое нельзя вычитать в книгах, нельзя придумать. Такое можно только почувствовать. В этом и заключается основная сила всякой эмоции – в искреннем, не терпящем любого рода имитации, чувстве. Но ведь подобное чувство возможно исключительно в том случае, если ты имеешь хоть какое-то отношение к происходящему, разделяешь его, осознаешь. Чувство – это ощущение сопричастности.
А какое отношение имел он к отцу?
Евгений вздохнул, вытащил из пачки новую сигарету, закурил, а после и закашлялся. Дым попал в глаза, и по щекам скользнули слезы. В небе громыхнуло, словно бы Господь, разгневавшись на неблагодарный род человеческий, громко хлопнул дверью и ушел к себе в кабинет. Там он будет творить очередную утопию, пока наконец не поймет, что является художником одного шедевра, и все остальное, созданное впоследствии, обречено стать лишь жалкой калькой…
– Бред какой-то!
Евгений поднял воротник куртки, откинул прядь со лба и выбрался из машины в дождь. Одежда его моментально промокла, тем не менее входить в теплое и сухое помещение приемного отделения он не спешил. Разбивая кривляющиеся зеркала луж, он кругами бродил по улицам, погруженный во мрак собственных мыслей. Один раз остановился и полез в карман за сигаретами. Но закурить не смог: от сырости нежная табачная бумага расползалась в руках.
– Дерьмо! – выругался Евгений.
Нехотя он скосился на областную онкологическую больницу, затем обернулся и посмотрел на свой автомобиль. Еще не поздно уехать – мчаться сквозь дождь и мрак, прочь, прочь и прочь…
А там, в другой части этого нескончаемого города, за стенами, что он возвел ради одной-единственной цели: отгородиться от внешнего мира, – там его терпеливо ждала ненаписанная история.
О чем она будет?
Что нового он может рассказать?
Последний его роман «Дом на краю света» был довольно лестно принят критиками, а читательская публика и вовсе взорвалась градом восторженных отзывов. Один полуграмотный репортеришка даже осмелился заявить, что за эту «невероятно сильную» книгу автор всенепременно должен быть номинирован на Нобелевскую премию. Евгению оставалось только улыбаться. О подобных вершинах он никогда особо не задумывался, хотя, конечно же, определенные амбиции у него имелись. Но чем больше он слушал, что люди говорят о его текстах, тем сильнее убеждался, что амбициям этим не суждено сбыться. Материальная составляющая успеха, конечно, хороший стимул к дальнейшему развитию, но о каком творческом удовлетворении может идти речь, если люди попросту не понимают, о чем он пишет. С осознания этой банальной истины в его карьере и начался затяжной кризис. Евгений часами сидел, склонившись над стареньким ноутбуком, и не знал, как поведать о том, о чем он не имеет ни малейшего представления. Какие подобрать слова? Какой вложить в них смысл? И как в итоге сделать, чтобы все это превратилось в полноценную историю – еще одну, о людях, конечно же. При этом историю достоверную, правдивую, в которую читатель поверил бы. И, тщетно пытаясь отыскать решение этой проблемы, Евгений к ужасу для себя столкнулся с новой – он вдруг понял, что на самом деле к реальности все созданные им тексты (тем более «Дом на краю света») не имеют ровным счетом никакого отношения. Его романы являлись всего лишь пусть и качественной, но имитацией, подделкой, запутывающей читателя вереницей слов и мыслей, сбивающих его с толку, избитыми приемами вынуждающих принять все написанное на веру. Но, как догадывался Евгений, правда такова, что никакое искусство – особенно литература! – не способно не то чтобы отобразить реальность, но даже отдаленно приблизиться к ней, потому что суть реальности – это неразгаданная тайна, нерушимое безмолвие, предвкушение… Воспроизвести подобное попросту невозможно, ведь тогда тайна будет раскрыта, безмолвие прервано, а предвкушение удовлетворено. В общем, после этого Евгений окончательно убедился, что больше не может писать, так как воображение его дремало, мысли витали на уровне повседневных забот, а приученный организм требовал исключительно никотина, чуть реже алкоголя, и крайне редко – встреч с противоположным полом. Остальное словно бы и не существовало…
Слишком много проблем, слишком однообразны будни, и слишком невыносим мир, его окружающий. И вот теперь, в довершение ко всему, человек, которого он когда-то ненавидел сильнее, чем советский народ Гитлера в годы войны, умирает. А перед смертью он хочет увидеть его – Евгения, своего сына, от которого некогда отрекся…
***
В холле больницы оказалось тихо и немноголюдно.
Шагнув внутрь, Евгений тут же столкнулся с Ольгой, которая скрючилась на кресле возле регистратуры и потерянным взглядом изучала свой мобильный телефон. Как он и подозревал, жизнь с отцом, чей характер был крайне далек от совершенства, весьма ощутимо ее состарила. Конечно, можно было предположить, что здесь замешан еще и тот факт, что последние дни она провела рядом с тяжелобольным, полностью отдавая ему все свои силы, но… Зная Ольгу, Евгений ни на секунду не верил в подобное благородство. В первый раз, когда он увидел эту женщину, он и вовсе усомнился в искренности ее чувств к отцу – столь холодны были ее глаза, и столь ярко сиял в них расчет. Тогда, двадцать с лишним лет назад, она была высокомерна и самоуверенна, старалась держать себя в тонусе, умело скрывая от окружающих печать среднего возраста. Ее голос был тихим, но в нем звучала сталь и чувствовалась угроза. Ее лицо выражало постоянную настороженность, готовность к моментальному ответному удару в той войне, что она непрерывно вела; войне, на которой она перестала быть женщиной, отринув все предписываемые этому полу правила и нормы, и сделалась чем-то еще – чем-то неопределенным и крайне опасным.
Да, такой когда-то была Ольга. И не было в их отношениях с отцом какой-либо романтики или любви, лишь тот самый, сверкающий в ее холодных глазах, расчет, ведь отец был далеко не последним человеком в городе – мужчина красивый, успешный, с хорошими видами на будущее.
И вот теперь Ольга подняла голову и посмотрела на Евгения. Их глаза встретились, и он ощутил, как екнуло в груди сердце. Хитрая и мстительная женщина, каковой он ее помнил, навсегда затерялась где-то в минувших годах, отделявших его воспоминания от нынешнего момента. Теперь на него смотрела жалкая, иссушенная зноем тысячелетий и лишенная пряных бинтов мумия. Даже тень, что отбрасывало ее скрюченное тело, казалась куда более живой, реальной. А хуже всего были потухшие, в коих умерла всякая надежда, глаза – натуральные пропасти, полные отчаяния. И заглянув в эти пропасти, Евгений понял, что Ольге тоже недолго осталось. В скором времени она последует за своим мужем – дорогой сломанных судеб и растоптанных надежд, прямиком в уготованную им тьму…
Евгений поморщился: уж слишком патетичной показалась ему последняя мысль.
– Женя?.. – Ее голос дрогнул.
– Где он?
Она потупила взгляд.
– Я ждала тебя здесь… – зачем-то произнесла она. – Хотела встретить… проводить… Он ждет.
– Где он?
Она задрожала, иссушенное морщинистое лицо перекосилось. Тень грядущей смерти проступила на нем пугающими темными пятнами. И не желая видеть всего этого, Евгений отвернулся, задумчиво посмотрел в сторону улицы – на мир, пронизанный иглами дождя.
– Просто скажи мне номер палаты.
А в пропастях ее глаз уже блестели слезы.
– Я провожу тебя…
– Нет, – отмахнулся Евгений. – Ты останешься здесь и пойдешь к нему только после моего ухода. Все ясно?
Ольга не совсем поняла, что конкретно от нее требуется, но кивнула, глянула на свои старушечьи руки, на обгрызенные со следами лака ногти.
– Итак, номер палаты?
– Триста четырнадцать. Это специальная палата, – ее голос сделался заискивающим, в нем появились просительные нотки. – Там есть телевизор… Обеспечен хороший уход…
– Понятно.
– Я хотела… я…
Не найдя, что сказать, Ольга потянулась к Евгению, сжала его ладони в своих. Но он резким движением высвободился из ее высохших рук, молча направился в сторону лестницы. И уходя, он чувствовал на себе взгляд ее потухших глаз, слышал, как она тихо-тихо всхлипывает.
***
Старик лежал в постели с закрытыми глазами, и невольно складывалось впечатление, будто он спит. Его впалая грудь мирно опускалась и поднималась, монотонно пикали приборы жизнеобеспечения. В самой палате было темно – кто-то предусмотрительно выключил свет, телевизор же на стене хранил молчание, демонстрируя лишь матовую черноту потухшего экрана. А за окнами шумел ветер, бушевала гроза, и стекла собирали на себе капли дождя.
Дверь протяжно скрипнула, когда Евгений, замешкавшись на пороге, толкнул ее.
Какое-то время старик в постели не шевелился, лишь тихо вздымалась и опадала его грудь. Затем он приоткрыл глаза – такие же потухшие, как и глаза его жены, – и посмотрел на посетителя.
Не говоря ни слова, Евгений подошел к кровати. И так, в течение нескольких невыносимо долгих секунд, они молча разглядывали друг друга. Отец и сын, в окружении собственных тягостных воспоминаний.
– Ты все же пришел, – тихо сказал старик. И голос его невольно ассоциировался с неслышным рокотом ржавчины, пожирающей металл.
Сверкнула молния.
Евгений снял промокшую насквозь куртку и повесил на вешалку у двери, придвинул к кровати стул и сел.
– Сын, – пробормотал старик.
Какое-то время Евгений молчал, разглядывая этот овеянный дыханием смерти остов человека. Труп, до сих пор сохранивший в себе искру жизни, едва слышный отголосок некогда властной личности.
– Не знаю никого, кто может так меня называть, – наконец произнес Евгений.
Эти слова, сказанные с той лишь целью, чтобы причинить боль, заставили старика поморщиться. Отяжелевшие веки дрогнули, а из-под одеяла показалась рука, словно бы желавшая ухватить эти обидные слова до того момента, как они достигнут ушей, словно бы жаждущая вырвать их из памяти, швырнуть в окно, в дождь – куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Но все было напрасно – слова были сказаны, и рука, схватившая лишь воздух, бессильно сжалась в кулак.
– Зачем ты так?
– Потому что так надо, – ответил Евгений. – Так было всегда, и ты первый начал это. Разве я не прав?
Старик отрывисто задышал, глянул в потолок, а затем вновь посмотрел на сына.
– Я умираю… – начал он.
– Вижу.
– Умираю, – повторил старик. – И хотя бы по этой причине ты мог бы вести себя дружелюбней.
– Зачем? – искреннее удивился Евгений. – С каких пор смерть является обещанием прощения?
– Прощения?!
– Называй как хочешь, – отмахнулся Евгений. – Лично я понимаю это именно так. Ведь тебе нужно прощение, да?
– Нет! – И старик сжался, словно от яркого ослепляющего света. – За мной нет вины, чтобы просить прощения. Ты должен понять меня…
– Понять?
– Понять.
Евгений со свистом выдохнул, нервно провел ладонью по влажным от дождя волосам.
– Хорошо. Что я должен понять?
– Я так давно тебя не видел, – пробормотал старик. – Но я следил за твоей… э-эм… карьерой, за твоими успехами… Ты молодец. Ты добился, чего хотел.
– Спасибо, – нахмурился Евгений. – Но, помнится, ты же и смеялся надо мной громче всех, называя мои интересы никому не нужной глупостью. Поправь меня, если ошибаюсь.
– Сын.
– Я сказал, что в этой комнате нет никого, кто смел бы так меня называть!
Старик испуганно уставился на него. И будто только теперь увидел взрослого, совершенно незнакомого ему мужчину – чужого человека.
– Но…
– Что – но? – разозлился Евгений. – Ты вышвырнул нас с матерью, как ненужный хлам! Ты нашел себе это злобное страшилище и просто пропал! Так какое у тебя право звать меня сыном?
– Я…
– А что было перед этим, помнишь? Ты успел испоганить мне и матери всю жизнь! Ты насмехался, ты унижал, ты называл нас ничтожествами, бестолочью. А еще… – Евгений сделал паузу, тяжело вздохнул. – Ты даже не пришел на ее похороны.
– Сын… я…
– Да не сын я тебе! – Евгений склонился над стариком, посмотрел ему прямо в глаза. – Я не был тебе сыном на протяжении всего этого времени, а теперь, когда ты вот-вот издохнешь, ты вдруг позвал меня, уверяя, что я все же тебе сын?
– Послушай…
– Нет, это ты слушай. Думаю, тебе многое предстоит объяснять там, наверху, когда с тебя спросят за все, что ты сделал и чего не сделал.
Старик закашлялся. А за окном вновь сверкнула молния, грянул гром. В коридоре послышались чьи-то шаги.
– Я был не прав, – пробормотал старик. – Я ошибался и признаю это. Но ты должен меня выслушать! Я… я не требую прощения… Просто послушай!
– Нет, – покачал головой Евгений. – Не стану я тебя слушать. От меня ты такого счастья не дождешься. Слушать будешь ты.
Старик вновь закашлялся.
– Взгляни же на меня, – произнес Евгений. – Взгляни на ничтожество, на бестолочь! У меня есть все, чего, по твоим утверждениям, у меня никогда не должно было быть. Та никому не нужная в твоем понимании глупость, которой я занимался, в итоге принесла мне и деньги, и признание. Эта глупость сделала меня знаменитым, дала все, о чем только можно мечтать… Все, о чем такие, как ты, могут мечтать! Знаешь, в данный момент на улице припаркован автомобиль, который один только стоит больше, чем ты – дай бог! – зарабатывал в год. И это с учетом твоих степеней и званий. А машину эту я приобрел исключительно за счет своей никому не нужной глупости. Но хрен-то с ним. Давай лучше вспомним, какого мнения ты был обо мне в целом. Я никогда не являлся для тебя сыном – тем сыном, какого ты хотел видеть рядом с собой. Я был жирным, да? Я был дураком, верно? И ни одна бы девушка не обратила на меня внимание, ведь на таких, как я, девушки попросту не смотрят. Только насмехаются. Верно? Так ты говорил? Но что же в итоге? Посмотри, это общество называет меня гением! Мои книги считаются элитарной литературой – в курсе, что это значит? Ну а женщины… уж поверь, в большинстве своем им глубоко плевать, мускулистое ли у меня тело, служил ли я в армии, ношу ли я офицерскую форму. Им интересно другое – мой интеллект, мое видение мира, даже мое чувство юмора. Я им интересен!
– Я не…
– Вовсе не обязательно трясти вздутыми бицепсами – как это делал ты, – чтобы понравиться женщинам. Достаточно малого – лишь понимать, уметь слушать и слышать. Хотя… зачем я тебе это говорю? Ты ж всегда был подобного лишен. Наверное, даже не догадывался, что такое возможно… Вот ответь, по-твоему, хоть одной твоей женщине было с тобой по-настоящему интересно, а?
– Я хотел как лучше, – прошептал старик.
– Не сомневаюсь, – усмехнулся Евгений. – Именно поэтому ты и превратил мою жизнь в кошмар, да? Устроил натуральную травлю своего пухлого и странного ребенка, возмущался – как так, что он получился непохожим на тебя! Все это делалось потому, что ты просто «хотел как лучше». Ежедневно мостил мне своим «лучше» дорожку в персонализированный ад, дорожку, по которой заставлял меня же и бегать, дабы я наконец похудел. Я все правильно говорю? Поправь, если что не так. Кстати, может… может, ты и в военную академию меня из-за своего «лучше» засунул?
– Она давала хорошее образование. Я мог помочь тебе получить солидное место, чтоб ты преуспел в жизни.
– Да не нужно мне было это солидное место! – закричал Евгений. – Неужели ты так ничего и не понял? Полковник, профессор, мастер спорта – то был твой выбор, твое стремление, твоя жизнь! А моя жизнь должна была отличаться от твоей. Так почему же ты отказался слушать меня? Зачем настоял на своем? Зачем вынудил потратить три с лишним года на это гребаное образование, на эту военизированную мышиную возню?! Я презирал армию, как структуру, как организацию, как человеческую общность, в конце концов! А ты запихал меня в самые недра этой злосчастной системы. Да еще постарался сделать так, чтоб жизнь мне там медом не казалась.
– Я…
– Что – ты? Думал? Предполагал? Может, надеялся? – При этом Евгений вскочил со стула, даже не заметив, как тот опрокинулся. – Ты постоянно о чем-то думал. И постоянно не мог придумать ничего толкового. С самого раннего детства и до тех пор, пока меня не выперли из этой сраной академии. А что ты сделал тогда? Вместо того чтобы попытаться меня понять, ты отправил меня служить в какую-то богом забытую глухомань. Но… посмотри, где я теперь? Все, что я имею, все, что умею, – все это принадлежит исключительно мне! Это мои заслуги, в них нет ни грана от тебя и твоего «думал», «предполагал», «хотел как лучше». Даже если бы мне удалось окончить академию, поверь, тот чертов диплом – бесполезный кусок картона! – валялся бы теперь где-нибудь в ящиках. С уверенностью могу сказать, что я никогда бы им не воспользовался – настолько мне отвратительна армия и то образование, что ты пытался мне навязать. Гораздо проще было бы сжечь этот диплом и все, что с ним связано. Испепелить к чертям, а прах развеять над морем. Это было бы по-своему символично, не находишь? Так я бы уничтожил символ моей несвободы, глядя на то, что во все времена ассоциировалось со свободой.
– Но я ведь не знал, что все так выйдет, – проскрипел старик. – Я действительно хотел как лучше! Отцы всегда хотят как лучше для своих сыновей. Стоит ли винить их, если они порой ошибаются?
– Может, и не стоит, – пожал плечами Евгений. – Но извечная проблема отцов и детей берет свои корни именно в этом: упрямые отцы отчаянно не желают принимать самостоятельность собственных детей, упорно навязывая им ту жизнь, какую знают, какую прожили сами. Этот сюжет настолько же стар, как и мир вокруг. А значит, вопроса о вине здесь изначально не стоит.
– Тогда зачем ты говоришь о прощении?
– Потому что у всего есть свои пределы.
Старик вздохнул.
– Я просто не был уверен, что ты сумеешь получить образование в другом ВУЗе, – тихо сказал он. – Ты был ленивый… Не отрицай это! А еще ты был замкнутый, вечно в своих мыслях…
– И тем не менее ныне я смело могу сказать, что жизнь моя удалась. Я видел мир, и мир знает меня. – Вспомнив заявление репортеришки, Евгений, сам не понимая, зачем это делает, хвастливо добавил: – Возможно даже, что меня номинируют на Нобелевку. Ты слышишь? Я – то ничтожество, тот дурак, об которого ты регулярно вытирал ноги, – стану обладателем самой престижной в мире премии!
– Я очень горжусь тобой, сын, – примирительно улыбнулся старик.
– Да в жопу себе засунь свою гордость! – рявкнул Евгений. – Мне до твоей гордости нет никакого дела. И до тебя мне нет никакого дела… – Выдохнув, уже более спокойным голосом он произнес: – И это тоже символично, ведь все это время тебе не было никакого дела до меня. Так все возвращается на круги своя, верно?
– Но… Женя, послушай! Быть может, отчасти поэтому ты и добился таких успехов? Армия, наши с тобой разногласия… Ты перестал лениться, ты наконец-то начал бороться. И… твоя книга – та, что про империю, – я ведь читал ее. В ней описываются как раз-таки годы в академии, все те события, наша семья… Скажи, написал бы ты ее, если бы не увидел ничего из этого?
Евгений зло усмехнулся.
– То есть теперь ты у нас хороший, да? – язвительно спросил он. – Оказывается, все это время ты был попросту средством, чтобы я стал тем, кем являюсь, так?
– Не то чтобы…
– Даже подыхая, ты нисколечко не изменился, – фыркнул Евгений. – Все то же лицемерие, все та же шкурность. Знаешь, я догадываюсь, что исключительно этими качествами ты и заполучил свои степени и звания – вылизывал чужие задницы, стелился, пресмыкался, переворачивал все вверх дном… Да ты и правда омерзителен!
Услышав это, старик беззвучно заплакал.
А мир за окном поглотила очередная вспышка молнии. И на мгновение палату залило ярким, холодным светом, обнажились затаившиеся до поры до времени густые тени – предвестники, но чего? Дождь же продолжал омывать окна, а где-то внизу одиноко завыла автомобильная сигнализация.
– Прости меня, – рыдал старик. – Я не знал! Ей-богу, не знал! Клянусь, что не понимал, каково тебе было! Я думал… что так надо. Что так лучше!
– И потому в итоге ты бросил нас, – будто бы вынося приговор, сказал Евгений. – Потому ты сбежал с этой мымрой и хранил молчание на протяжении всех этих лет, да?
– Я…
– Думал, что так лучше, – размышлял Евгений, прохаживаясь по палате. – Конечно же! Благие намерения эгоиста, нарцисса, натурального садиста – так к какому аду они мостят дорожку? Может, к тому, в котором ты высмеиваешь меня перед моими сокурсниками в академии? К тому, в котором ежедневно унижаешь, всячески оскорбляешь, даже бьешь? А все потому, что так лучше. Хм… я даже и не знаю, что сказать…
– Я не хотел тебя унижать. Слегка пристыдить – да. Но не унижать! Я просто надеялся, что это подействует… что так ты станешь лучше учиться.
– Да плевать мне было на эту учебу! – вновь заорал Евгений. – Веришь, нет, меня нисколько не интересовала экономика! Я не сходил с ума по бухгалтерскому учету, не приходил в феерический восторг от статистики и высшей математики! Я умирал над всеми этими цифрами, графиками, схемами; я буквально засыпал, ковыряясь в этих таблицах отчетов. Самая скучная из всех возможных профессий – никакого творчества, ни намека на фантазию! Понимаешь, о чем я? А ведь уже тогда у меня был определенный круг интересов – тех самых, что ты называл глупостью, тех самых, что нынче приносят немалый доход, раз уж ты все измеряешь заработком. Но нет! Ты был упрям, как горный козел, и ничего не желал видеть дальше собственного носа. Ты отчаянно пытался лепить меня по образу и подобию своему, не понимая, что я совершенно из другой глины. И вот тебе очередной символизм: твоими действиями в который раз повторилась ошибка, совершенная еще в незапамятные времена первым из отцов – ты сотворил меня, но, осознав, что я не удовлетворяю твоим представлениям о правильном сыне, отверг.
– Женя…
– Увы, я не тот наивный всепрощающий дурак, готовый умереть на кресте твоего эго во имя «хотел, как лучше». И я не стану кричать: «Или, Или! лама савахфани?» Нет, я поступлю иначе.
– Женя…
– Отец, теперь я отвергаю тебя, – просто сказал Евгений.
Старик задрожал.
– Женечка…
– И если ты вдруг захочешь узнать, что именно привело к подобному итогу, что ж… у тебя еще есть какое-то время поразмыслить над этим.
– Прошу тебя, не надо…
Чувствуя, как предательски щиплет в глазах и как по щекам скользят слезы, Евгений резко отвернулся, уставился на дверь палаты. За окнами же громыхнуло с такой силой, что задрожали стекла, а в памяти невольно всплыл давно уже позабытый случай из детства: ребенок, выменивающий столь любимые им наклейки с монстрами на пару плакатов с культуристами. То была невыгодная сделка, и маленький Женя это понимал, но ему отчаянно хотелось угодить отцу, которого за его спортивную выправку он тоже считал культуристом. Увы, отец не обратил на это никакого внимания, отмахнулся от этой жертвы – невидимой для взрослого, но важной для ребенка, – назвал это глупостью. Кажется, именно с той поры между ними и пролегла тень непонимания, впоследствии выродившаяся в конфликт.
– Женечка, сынок, – молил старик, протягивая руку к угрюмой фигуре у двери, – пожалуйста…
– Никакого «пожалуйста», – раздалось в ответ. – Нету у тебя сына. И никогда не было. Скажу больше: мне настолько ненавистна твоя фамилия, само родство с тобой, что я… Да! Я сделаю так, что и внуков у тебя никогда не будет. Твой род прекратится. Я не собираюсь его продолжать.
Рука безвольно упала на кровать, старик закрыл влажные от слез глаза и беззвучно зарыдал.
– Прости меня, – произнес он без всякой надежды.
Но Евгений уже обнаружил в себе тот самый эгоизм, нарциссизм, а то и садизм, который так порицал в отце. Противостоять этому он был не в силах. Да и не хотел.
– Умоляю, прости меня…
– Не могу.
А после едва слышно скрипнула дверь, на один краткий миг наполнив помещение ворвавшимся из коридора болезненно-желтым светом. Через секунду в палате вновь воцарился мрак. Так умирающий старик остался один – наедине с собственной болью и дождем…
***
Каково это – жить в городе, лишенном скамеек?
В той постоянной спешке, пронизывающей всю нашу жизнь, в стремлении достичь поставленных целей, успеть решить все проблемы, реализовать возможности, – во всем этом мы совершенно забываем, как важно порой просто сесть рядом и поговорить. В этой гонке поколений, где нет правых и виноватых, но есть лишь глупцы, мнящие себя умными, такая вот скамейка определенно не помешает. Ведь одни двигаются быстрее, другие не поспевают за ними, и пройдет немало еще времени, прежде чем они осознают, что двигаются в разных направлениях, постепенно неумолимо отдаляясь друг от друга. И нет больше возможности присесть рядом и сказать недосказанное, уладить наболевшее, понять мотивы и поступки другого. Признать, в конце концов, что был не прав. Или же выслушать подобное признание. Скрываясь в домах и квартирах, разделяя одну кухню и туалет, просиживая на диване перед телевизором, мы называем друг друга родственниками, но забываем о том, что же по-настоящему делает нас родными.
Для этого и нужны скамейки в том городе, что зовется жизнь.
Но, как это ни прискорбно, с каждым годом скамеек этих становится все меньше и меньше…
***
Евгений выскочил в дождь, при этом чуть не сбив с ног бледную тень в коридоре, некогда бывшую властной второй женой отца. Холодная пелена воды, зависшая в воздухе, словно бы разомкнула свои объятия, принимая несчастного, спасающегося от своего прошлого и от самого себя человека, и лишь горячие слезы на его щеках говорили о том, что он до сих пор жив. Что пока еще он не слился с этим холодом, с этим равнодушием, коими было пропитано все окружающее.
Под проливным дождем, не обращая внимания на раскаты грома, этот несчастный человек добрел до машины, пикнул сигнализацией и забрался внутрь. Трясущимися руками он извлек сигарету из пачки, достал из кармана зажигалку, чиркнул колесиком, прикурил. А слезы все продолжали скользить по мокрым от дождя щекам… А в ушах все звенела отцовская мольба о прощении… И чем дольше несчастный сидел в своем дорогом автомобиле, чем больше выкуривал он сигарет, тем отчетливей эта мольба переставала быть мольбой, постепенно превращаясь в проклятие. Но в проклятие иное – выкрикнутое не умирающим стариком, но произнесенное самолично – в полной тишине.
Потом зазвонил мобильник, зазвенел голос Ольги:
– Он умер, жалкий ты ублюдок! – кричала она, задыхаясь от слез, горя и ярости. – Надеюсь, ты доволен?! Надеюсь, ты сгниешь у себя в квартире, и никто никогда не придет тебя навестить! Будь ты проклят!..
И еще много чего – так до тех пор, пока не раздались отрывистые гудки.
Тогда несчастный одинокий человек молча посмотрел на свой мобильник; сигарета же истлела настолько, что обожгла пальцы. А по дороге промчалась какая-то машина. Но дождь был столь неистов, что трудно было разглядеть даже ее очертания. Лишь шум двигателя да размазанные в две линии огни фар…
Несчастный одинокий человек опустил голову на руль.
– Упрямый дурак, – выдохнул в затхлость собственной тоски.
И больше не сдерживал слез…
***
Одиночество встретило его хитрым взглядом и омерзительной ухмылкой. Оно, перебирая тонкими скрюченными пальцами, молча, словно заботливая жена, наблюдало за тем, как Евгений снял промокшую куртку, скинул ботинки и, пошатываясь, направился в кухню. К тому времени слезы давно уже высохли на его щеках, а глаза воспалились настолько, что было больно смотреть. На кухне Евгений поставил на плиту чайник, сбросил с себя оставшуюся мокрую одежду. Долго-долго глядел в сторону ванной комнаты, думая о горячей воде, о спокойствии, даже о забвении…
Затем, вспомнив о чем-то, как был, в одних трусах, направился в кабинет.
Книги встретили его эхом пропитанных мудростью лет. Ноутбук на столе по-прежнему был включен. Белый лист текстового редактора покорно ждал, и белизна его чем-то напоминала фату невесты – символ невинности, недостижимую уже чистоту. Или, может, – пустоту?
В коридоре вновь зазвонил телефон, но Евгений не обратил на это никакого внимания. Внутри него, словно в испепеляющей ядерной вспышке, погибло все, что делало его человеком. По выжженной пустыне его души отныне бродили лишь боль и тоска.
– Скамейки, – зачем-то произнес он. – У нас с отцом просто не было такой вот скамейки, на которую мы могли бы сесть и поговорить…
Усаживаясь в кресло, он понимал, что эта новая его история будет гораздо дальше от реальности, нежели все предыдущие. Он также догадывался, что она не понравится читателям, что критики попросту растопчут ее – слишком много патетики, чересчур драматизированный антураж, крайне неестественные персонажи и невероятно банальный конфликт. Но Евгению было плевать. Пальцы его уже стучали по клавиатуре, а на белом листе возникали первые буквы. Буквы эти постепенно складывались в слова. Слова – в предложение, ставшее названием грядущего романа – новой книги, что будет пахнуть исключительно отчаянием.
Вот это название:
«Отец, или Жизнь в городе без скамеек»