Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 66, 2019
Я проснулся от доносившихся с улицы звуков веселенького марша. Такого веселенького и беззаботного, будто он был из мультфильма про игрушечных солдатиков, или оркестр был детским. Звуки дудок и барабанов двигались и постепенно стали удаляться. Да, ведь королевский Амалиенборг совсем рядом. Может, это была смена караула? Или промаршировали дети-гвардейцы к парку Тиволи? А может, это вообще был никакой не военный оркестр, а просто энтузиасты решили отметить свою акцию или рекламную кампанию?
Я окончательно проснулся. Через не зашторенное окно в комнату проникал мутноватый светло-серый свет. Был декабрь. Мостовые были чуть влажные, а редкие прямоугольники с остатками снега отмечали места, где кто-то надолго оставлял свою машину и лишь этим утром покинул стоянку.
Окно выходило на Бредгаде. Гостиница была старая, дорогая и располагалась в одном из самых фешенебельных кварталов Копенгагена.
Я прилетел накануне вечером. Было еще не поздно, но, когда я выходил из аэропорта, уже стемнело. В те времена в SAS еще поили и кормили – причем очень неплохо – даже в экономическом классе. Поэтому ужинать не хотелось, да и выходить из уютной гостиницы не было не только нужды, но и желания – день выдался длинным и утомительным. Но все-таки я перед сном решил прогуляться. Свернув направо, я вскоре увидел силуэты парусников, выстроившихся вдоль берегов канала в Нюхавне – к верхушкам их мачт по случаю приближающегося Рождества были привязаны елки. А потом пошел по Стрёэт, которую по предыдущему приезду в Копенгаген, в разгар лета, помнил шумной, людной, и которая сейчас была почти пустой и темной, несмотря на светящиеся вывески, витрины и рождественские украшения. В боковых переулках можно было даже услышать стук каблучков о мостовую – в Дании, как ни странно, много женщин носят изящную обувь…
Почти дойдя до Ратушной площади, я, посомневавшись, все же решил зайти в паб. И, не глядя в меню, заказал просто «датское пиво». Ко мне за столик подсел датчанин лет сорока, редкий представитель сей славной нации, который почти не говорил по-английски. Тем не менее, он сумел спросить меня, откуда я, а, узнав, стрельнул у меня сигаретку. Я, хмыкнув, протянул ему «Prince». В то время они продавались у нас сравнительно недорого и были «родные», из Дании – так как бренд был не раскручен, то их не подделывали. Датчанин вытащил из кармана тоже «Prince» и протянул мне пачку – они были сделаны в Литве:
– У меня друг есть, привозит оттуда, там они гораздо дешевле.
– Давай тогда эту, – он вынул из другого кармана еще одну пачку. – Это настоящая.
Наверное, сигаретка была не простой, но, как и пару раз до этого, когда мне предлагали травку, я не почувствовал особенного запаха и вкуса. Да и кайфа.
Он затянулся, изображая блаженство, я из вежливости тоже сделал довольное лицо…
Разговор без общего языка был затруднителен, и мы быстро расстались. На прощанье он сунул мне еще одну свою «настоящую»… Минут через пятнадцать я уже был у себя в номере…
Если бы не этот дурацкий марш оловянных солдатиков, я бы, наверное, спал дольше. Дела были только во второй половине дня, и я решил прогуляться по городу, вспомнить знакомые места.
Я пошел теперь не к Нюхавну, а в противоположную сторону. Только сейчас я реально обратил внимание на аристократизм и богатство Бредгаде. Напротив моего отеля не могла не остановить взгляд роскошная решетка здания, известного под английским названием «Odd Fellow»: пелену облаков прорвал редкий и скупой лучик солнца, сделавший фасад дворца еще более нарядным и изящным. Впереди, направо, через Фредериксгаде открывался вид на площадь с королевским дворцом. А левее, над домами, господствовал огромный зеленый купол церкви Фредерика, известной здесь больше как Мраморная. Чуть дальше, в плотную застройку втиснулась кирпичная церковь Александра Невского с золотыми главами… А глаза то и дело читали вывески дорогих магазинов, ресторанов, галерей.
Перед одной витриной я остановился. Меня привлекло полотно с изображением императорской яхты «Штандарт». Фотографии и картины этого любимого судна Александра III и Николая II я не раз видел, поэтому сразу узнал его, да и российский флаг за кормой не позволил бы мне ошибиться.
Это был антикварный магазин и галерея. Как и все на Бредгаде, дорогой, основательный, солидный. Под его названием был и логотип знаменитого лондонского аукционного дома.
Если «Штандарт» на витрине просто привлек мое внимание и заставил остановиться, то картина, которую я через стекло увидел в глубине магазина, по-настоящему заинтересовала меня. Это была «Неизвестная» Крамского.
Я улыбнулся: две эти картины в Копенгагене будто специально выбрали себе временный дом поближе к русской церкви. Но если появление здесь «Штандарта» выглядело вполне естественно – яхту построили на копенгагенской верфи, Александр III не раз бывал в датской столице после женитьбы на датской принцессе, а потом та доживала здесь свой век, то портрет «Неизвестной» вызвал у меня удивление.
«Неизвестная» висит в Третьяковке. Авторский вариант? Но о таком я не слышал. Эскиз? Вроде непохоже – все точь-в-точь как на знаменитом полотне. Копия? Если бы это был антикварный магазин где-то в Переславле-Залесском, то копия бы не вызвала у меня вопросов. Но здесь, на Бредгаде, в дорогом салоне, да еще под эгидой известного английского аукциона…
Стало действительно любопытно. Захотелось взглянуть на картину поближе. Немного поколебавшись, я толкнул входную дверь.
Сидевшая за столиком симпатичная молодая женщина подняла глаза от ноутбука, встала и улыбнулась:
– Hej!
Я ответил:
– Good morning!
И она перешла на английский:
– Вам помочь?
Я понимал, что даже по демократичным датским меркам я едва ли произвожу впечатление солидного клиента. Это, скорее всего, было ясно и служащей галереи, но она, конечно, не показала виду и приветливо улыбалась.
Я тоже улыбнулся и покачал головой.
Я не собирался сразу же раскрыть свой интерес к «Неизвестной», но в то же время не хотелось и производить впечатление праздного зеваки, который от нечего делать зашел в дорогой и уважаемый салон.
Я огляделся, сделал несколько шагов и остановился над коробкой для нардов, исключительно тонкой работы и явно сделанной более века назад.
– Хм. Отличный столик для трик-трака, – я специально использовал это английское название, хотя это был никакой не столик, а искусно выполненный раскладной ящичек. Я немного присел, прищурился и с умным видом продолжил:
– Османская империя, конец XIX века.
– Вижу, вы разбираетесь! – женщина подошла ближе, и я прочел имя на табличке, приколотой к жакету – «Хильде Сёренсен». – Да, это Ливан. Сейчас скажу годы.
Она вернулась к столику, порылась в бумагах:
– 1880-е годы. Посмотрите, какая чудная работа! Какая изящная и изысканная инкрустация – ценные породы дерева, перламутр. Ливанские мастера славились именно такой работой, и ливанские столики для трик-трака не редкость. Но этого времени и такого искусного исполнения всего единицы. Но на этот цена снижена. Снизу, вот здесь, есть скол. Иначе бы цена была другая. – Хильде улыбнулась, как бы показывая, что мы – союзники и прекрасно понимаем друг друга. – Мы обязаны предупреждать клиентов. Ну, чтобы потом не было недоразумений…
Я понимающе покачал головой и – чтобы завершить тему с нардами, а мне действительно нечего было больше сказать – обвел глазами соседние полки: чего там только не было! Вазы с драконами и символами инь-ян, расписные мейсенские статуэтки, массивные часы с механической балериной на шпиле башенки, венчающей циферблат – все это подсвечивалось снизу незаметными лампочками, каждая вещь притягательно сверкала на фоне черного бархата, которым была убрана стена. Но я остановился на большой клетке из желтого металла с куполообразным верхом, массивным квадратным низом и украшенной гирляндами из листьев – в ней на такой же желтой металлической ветке сидела птичка с бурым оперением, рыжеватым хвостом и глазами-бусинками.
Хильде поймала мой взгляд:
– Это соловей, как в сказке Ханса Андерсена. Помните?
– Да, конечно, – ответил я.
А она подошла к полке, подняла клетку за кольцо на куполообразной крышке, которого я раньше не заметил, и показала на ключик с задней стороны основания:
– Если его завести, соловей начнет двигаться и запоет. Механизм спрятан внутри – птица сделана из металлических пластин, а оперение настоящее. Это работа известного парижского мастера, 1840-е годы. Когда-то такие поющие соловьи были очень популярны, а теперь работающих осталось очень немного. Этот – в полном порядке. Хотите заведу? Вы посмотрите и послушаете.
Посетителей кроме меня в магазине не было, и я, похоже, не отвлекал девушку, она рада была общению.
Но согласие послушать пение механического соловья подразумевало бы если не твердое намерение его приобрести, то, по крайней мере, мысли о возможной покупке. А таких мыслей не было, и, главное, меня-то здесь интересовало другое.
– Ой, нет, спасибо! Я видел подобные вещи и слышал…
Я на секунду осекся, поняв, что как бы невзначай не то что бы обидел девушку, но вроде выразил сомнение – ведь только что Хильде говорила, что птичка почти уникальна…
– Ну, конечно, не такие же. Но похожие. Как вот эти часы с заводной балериной. Знаете, в Пекине, в Зимнем дворце есть целая коллекция старых европейских часов с движущимися фигурками. А в Финляндии в Варкаусе в частном музее я видел и слышал всякие потрясающие музыкальные шкатулки и механические инструменты – тоже работающие, с движущимися фигурами… Спасибо, не хочу вас утруждать…
– Вижу, вы действительно разбираетесь в этих антикварных штуках… А я работаю здесь недавно: хоть у меня есть специальное образование, все равно приходится учиться, уточнять, проверять, да и всего не запомнишь – здесь у нас столько разных удивительных вещей. Когда посетителей нет, я сама иногда хожу, рассматриваю все. Вещи становятся знакомыми. И иногда даже жалко бывает, когда их покупают…
Когда Хильде отвернулась и стала ставить клетку с соловьем обратно на полку, я сделал пару шагов в сторону – поближе к «Незизвестной». Рядом висели еще три картины, в одной из которых я безошибочно признал скагенскую школу. Но остановился я перед хорошо знакомым мне с детства портретом. Теперь я мог рассмотреть его подробно.
Он был в дорогой резной золоченой раме. Открытый экипаж, бархатная шляпка с перьями, украшенное мехом и лентами пальто, муфта, немного надменный и в то же время грустный таинственный взгляд, в зимней дымке силуэты домов на заднем плане…
– Отличный портрет! – сказал я, оборачиваясь к Хильде, которая уже подошла ко мне.
– А, вам тоже нравится?! Хм, Лейла Борген…
Я удивленно поднял брови, но Хильде, засмеявшись, продолжала:
– Я шучу. Я так сама называю эту картину. Женщина очень похожа на мою подругу по имени Лейла, та, правда, не такая высокомерная… А на самом деле картина называется… ммм… «Портрет неизвестной женщины». Это работа крупного русского художника XIX века… Крон… Кром… Секундочку, сейчас уточню…
Она немного порылась в бумагах:
– Да, «Портрет неизвестной женщины». Автор – Иван Крамской. 1883 год.
– Крамской, конечно, знаю! А это подлинник?
– А как же?! У нас солидная компания, все работы проходят экспертизу лучших специалистов. Так что у нас все только подлинники или авторские копии.
Мне даже послышалась в голосе Хильде обида, к которой примешивались нотки нравоучения и гордости…
Мне не хотелось говорить Хильде, что подлинник «Неизвестной» висит и всегда висел в Третьяковской галерее в Москве. Но эксперты тоже не могли ошибаться… Странно…
Я еще пару минут помялся в салоне, перекинулся парой фраз с Хильде и вышел.
Мимо церквей Фредерика и Александра Невского я добрался до парка Черчилля с офисом Maersk и фонтаном Гефион, а затем и до Русалочки. Но мысли мои вертелись вокруг «Неизвестной». Картина висит в Третьяковке. Хильде тоже уверяет, что это подлинник. Значит, авторская копия? Или очень искусная подделка?
Надо бы разузнать, что это может быть…
Тогда еще никаких навороченных гаджетов не было, да и обычные мобильники были редкостью, а уж звонок с него домой в Россию был бы непозволительной роскошью. Я вспомнил про ноутбук с общедоступным Интернетом, что стоял рядом со стойкой регистрации в отеле.
Пока я шагал обратно по Бредгаде, я в уме перебирал варианты, как бы лучше разузнать про «Неизвестную», и самым верным мне показалось написать Наташе.
Мы с ней познакомились по работе. Она была сотрудницей пресс-службы большого музейного объединения, и мне как-то нужно было проконсультироваться по поводу статьи одного из ее коллег. На мой запрос Наташа ответила неформально, пригласила к себе в офис.
Она оказалась симпатичной и общительной молодой женщиной. Была чуть-чуть полноватой, довольно высокой, с живым лицом и ухоженными волосами – ее нельзя было назвать хорошенькой или красивой, про таких я говорил «приятная».
Мы с ней просидели довольно долго, причем весьма скоро закрыли вопрос, с которым я к ней обратился, и просто болтали на околохудожественные темы. Рабочий день заканчивался, мы вместе вышли из офиса и немного прошлись по центру.
Потом она меня приглашала на открытие пары выставок, как-то однажды прогулялись после работы по зимней Москве и разочек даже посидели в кафе неподалеку от ее работы во время обеденного перерыва. В общем, были просто знакомыми или приятелями – настолько, насколько этот характер отношений возможен между лицами противоположных полов. Переписывались по электронной почти раз или два в год, с почти обязательной припиской с моей стороны: «Сто лет не встречались! Надо бы увидеться», которая уже довольно давно не имела никакого продолжения.
Она была по образованию искусствоведом. Многие ее коллеги приводили меня в уныние своими комментариями перед полотнами: «Посмотрите, какой у него мазок! Только он умел так класть краску на холст!» или «Эти черные вороны на голых ветвях символизируют силы зла и реакции, но луч солнца, пробивающийся через темные тучи, передает оптимизм художника, его веру в то, что перемены в обществе неизбежны, и эра свободы наступит!» Больше я ненавижу только описания вин в исполнении некоторых энологов и сомелье: «К мимолетным танинам примешивается легкий запах кожаного седла и нотки прошлогодней ежевики и свежего кумквата…»
А вот Наташу, если мы говорили об искусстве, слушать было интересно. Она рассказывала про художников и картины что-то любопытное, какие-то истории, смешные или неизвестные факты.
Она, например, объяснила, почему знаменитые кувшинки Клода Моне написаны будто прямо с воды: художник, оказывается, брал лодку, ставил в нее подрамник и работал посреди своего пруда в Живерни.
Рассказала она и про споры вокруг знаменитого «Происхождения мира» Гюстава Курбе. Помню, это было как раз, когда мы с ней сидели в кафе.
«Долгое время точно не знали, кто позировал Курбе. Считалось, это была его любимая натурщица-ирландка. Но та была рыжеволосой, а волосы у женщины на… – Наташа замялась, стеснительно улыбнулась. – Ну, вы понимаете, где… черные».
Паузу помог сгладить глоток кофе.
«Лишь совсем недавно один историк, изучая переписку Александра Дюма-сына, обнаружил неопровержимое свидетельство, что для Курбе позировала парижская танцовщица – любовница турецкого дипломата и коллекционера, по заказу которого «Происхождение мира» и было написано».
Кучу всего интересного Наташа знала и о «Неизвестной» Крамского. Как первый показ полотна вызвал едва ли не скандал, Третьяков отказался его покупать, а критик Стасов обозвал героиню «кокоткой в коляске». Как множились предположения и легенды относительно того, кто изображен на картине. Одни полагали, что это действительно дама полусвета, содержанка какого-то богача. Другие видели в ней жену художника Ярошенко, обнаруживая сходство в лице. Третьи считали, что прототипом незнакомки стала княжна Варвара Туркестанишвили, фаворитка Александра І.
Кто-то склонялся к версии, что на полотне изображена вообще Екатерина Долгорукова, последняя и самая пламенная любовь Александра II. Существует и предположение, что Крамской создал образ Анны Карениной…
Сам же Иван Крамской держал в тайне, кого он изобразил на своей знаменитой картине, и нигде, даже в дневниках, не упомянул об этом ни словом.
Рассказывала Наташа и о мистической судьбе полотна. Отвергнутая Третьяковым, «Неизвестная» начала путешествовать по частным собраниям. И очень скоро обрела дурную славу: первого ее владельца бросила жена, у второго сгорел дом, третий обанкротился. Не избежал проклятия и сам Крамской. Меньше чем через год после создания «Неизвестной» один за другим умерли два его сына. «Проклятая» же картина отправилась за рубеж, где, говорят, тоже чинила всяческие беды своим обладателям. Лишь через несколько лет после революции «Неизвестная» вернулась в Россию и, наконец, заняла свое место в Третьяковской галерее.
Поэтому именно к Наташе я и решил обратиться со своими вопросами.
Не поднимаясь в номер, я присел за стол, где стоял компьютер с Интернетом для гостей, и написал короткое сообщение.
«Привет!!! Как дела? Надеюсь, все ОК? А у меня к вам профессиональный вопрос. Думаю, лучше, чем вы, мне на него никто не ответит. Я в Копенгагене, увидел тут в одном солидном антикварном салоне «Неизвестную» Крамского. Удивился, но сказали, что подлинник. Скажите, может, Крамской сделал с картины авторскую копию, или были какие-то предварительные этюды? Заранее благодарю!»
Был только час дня. Обильный скандинавский завтрак – это не булочка с маслом и джемом где-нибудь в Париже, так что есть еще не хотелось. Встреча на фарфоровой фабрике Royal Copenhagen в Фредериксберге была еще нескоро, так что я поднялся в номер и, не раздеваясь, прилег.
Затем были ярко освещенные залы-мастерские. Художницы, наносящие нежными, но уверенными мазками изображения растений на предметы самого знаменитого в мире сервиза «Flora Danica», который когда-то предназначался в дар Екатерине Великой. По соседству мастерицы колдуют над не менее известным «Blue fluted» – рифленым фарфором с синей подглазурной росписью.
Мне показывают, как меняются цвета красок после обжига, рассказывают, как появилась роспись блеклыми матовыми красками с мягким нежным переходом тонов – «фирменный стиль» сегодняшнего Royal Copenhagen. Я узнаю, что статуэтки делают из нескольких частей, которые отливаются по отдельности, а затем склеиваются, что одной формой можно пользоваться лишь до 30 раз, а на работу над одной фигуркой, бывает, уходит до месяца.
А вот и знаменитые рождественские тарелки, которые тут делают с 1908 года. Они тоже расписываются вручную, а синий кобальт наносится перед обжигом несколько раз. Поэтому двух совершенно одинаковых тарелок не существует.
Все это похоже на предновогоднюю сказку.
После ярко освещенных помещений я вышел в вечерний зимний сумрак и решил пройтись по уже почти совсем темному Фредериксбергскому парку – мимо памятника Андерсену и старинной китайской беседки…
Но мои мысли снова и снова возвращались к «Неизвестной». Ответила ли Наташа, и что она написала? Я поспешил к автобусу и уже через полчаса был на Ратушной площади, откуда по пустеющей, но сверкающей вывесками Стрёэт зашагал в сторону Нюхавна.
Хоть я спешил к компьютеру в гостинице, я не мог не заглянуть в барочное здание XVII века, настоящий дворец тех прекрасных изделий, процесс рождения которых я наблюдал еще час назад. Магазин скоро закрывался, но внутри было полно покупателей. Я быстро прошел по всем этажам, любуясь накрытыми рождественскими столами с сервизами от Royal Copenhagen, хрусталем от Holmegaard и серебряными приборами от Georg Jensen. Все сверкало, блестело, искрилось – предпраздничное настроение ощущалось здесь даже сильнее, чем на улице с иллюминацией, елками и санта-клаусами. Я взял рифленые с голубой подглазурной росписью чашку и блюдце второго сорта и скромную тарелочку от Bing & Grøndahl – в очереди к кассе передо мной и за мной стояли пожилые японцы с целыми корзинами дорогущих роскошных изделий. Они отходили от прилавка с огромными коробками, завернутыми в красивую темно-зеленую бумагу с рождественскими украшениями и перевязанными красными лентами с декоративными бантами. Несмотря на мой, более, чем недорогой – по сравнению с покупками японцев – выбор, продавец тщательно и бережно упаковал мои приобретения в такую же шикарную, пусть и размером поменьше, коробку, так же перевязал ее лентой с бантом и закрепил золотой бумажной печатью. И, посоветовав не сдавать покупку в багаж в самолете, уложил еще коробку в большой фирменный пакет с гербом и логотипом в виде трех синих волн. В гостиницу я входил с гордым видом богатого туриста.
Ответа от Наташи я в почте не увидел. Было начало восьмого, в Москве, значит, десятый час – сегодня она уже точно не напишет.
На следующий день я собирался в Роскилле – посмотреть знаменитый собор с усыпальницей датских королей.
Я спустился на завтрак к открытию ресторана. В зале я был в полном одиночестве – видимо, ни у кого из постояльцев в этот день не было утренних рейсов, а идти осматривать достопримечательности, когда едва начинало светать, конечно, не имело смысла. Ответа от Наташи не было. Я посмотрел на часы – здесь около восьми, значит, она только пришла на работу – если вчера не написала, то едва ли напишет с самого утра.
Я отправился на вокзал…
От станции в Роскилле я прошелся по главной торговой улице – маленькой местной Стрёэт, потом свернул направо – шпили собора хорошо виднелись издали, так что ориентироваться здесь было просто. Собор вблизи не произвел внушительного впечатления, но внутри оказался довольно просторным. Приделы – капеллы с королевскими саркофагами, колонна с отметками роста венценосных особ – самым высоким среди них оказался Петр I, а самым низким – Чулалонгкорн, король Сиама. Роскошная гробница Маргрете I, при которой в конце XIV века вся Скандинавия была объединена под ее властью. Когда-то около гробницы в шкафу хранилось и ее золотое облачение, но в середине XVII столетия шведы разграбили собор, и платье вывезли в Упсалу.
Потом я пошел к низкому плоскому берегу залива, который здесь зовется фьордом, хотя совсем не похож на своих норвежских собратьев, к музею кораблей викингов – их случайно обнаружили на дне под слоем ила, отчего они и сохранились…
Больше в Роскилле делать было нечего, а мне не терпелось посмотреть свою почту. Поезда здесь ходят часто, а ехать до Копенгагена всего полчаса. Перекусив прямо на вокзале в итальянской пиццерии, я быстро пошел к гостинице и сразу сел за компьютер.
Первым во входящих был ответ от Наташи.
«Добрый день! Рада слышать! Ну, конечно же, вы по делу, кто бы сомневался! ☺ Шучу… Кто-то по Даниям разъезжает, а я вот на работе сижу допоздна – очередную выставку готовим.
Вопрос любопытный. Спасибо, что цените меня – хотя бы как профессионала. ☺ Но я не такой уж большой специалист по Крамскому, поэтому проконсультировалась с коллегами. Что могу сказать: никаких упоминаний в отечественных источниках, даже косвенных, о том, что Крамской писал копию «Неизвестной», нет. Картина с 1925 года не покидала Третьяковки, ну, только с официальными выставками. Известен этюд к «Неизвестной» – очень похож на саму картину, только фон там почти не прописан, а Незнакомка изображена грубее и резче – кажется более высокомерной и даже вульгарной. При первом взгляде эскиз можно признать за саму работу. Правда, этот этюд еще с 1980-х годов, если не раньше, находится в частном собрании в Праге.
Но вот один коллега, который бывал в Германии, сказал, что в Киле, в музее «Кунстхалле» тоже есть «Неизвестная». Он показал мне буклет: написана работа, точная копия, в том же 1883 году, причем, там сказано, что даже чуть раньше, чем та, что в Третьяковке… Получается, что она и есть оригинал, а «наша» – копия? В том каталоге есть и информация о бывших владельцах картины. Потрясающе, но первоначальным ее владельцем там указан – кто бы вы думали?! – Лев Толстой!!! Потом картина всплывает у какого-то немецкого хозяина аукционного дома, который сотрудничал с нацистами, и через него прошло множество произведений искусства, реквизируемых у неарийцев по всей Центральной Европе. Ну, а потом «Неизвестную» приобрел «Кунстхалле», где она хранится и поныне. Как от Толстого картина Крамского попала в Германию, неизвестно. В общем, что вы увидели там в Копенгагене – непонятно. Сплошные вопросы! Мне самой даже стало интересно – загадка на загадке!!! Подкинули вы задачу! Может, классная подделка? Русское искусство сейчас в моде, а работ XIX века на западном рынке мало… Или еще одна, такая же не известная у нас копия?! Ладно, прощаюсь, а то совсем отвлеклась от своей работы – и так ничего не успеваю. Вернетесь, надеюсь, расскажете подробнее, если найдете время… ☺ …»
Не поднимаясь в номер, я вышел из отеля и направился по Бредгаде налево, к антикварному магазину, где был накануне утром.
Посетителей в нем не было, только, как и день назад, за столиком сидела Хильде. Она подняла глаза от ноутбука на звон дверного колокольчика, сразу узнала меня, и мы поздоровались как старые знакомые.
Она встала:
– Что, все-таки не устояли, решили купить Соловья?
– Нет…
– Ливанский столик для трик-трака?
– Нет-нет, Хильде… Меня интересует… Как вы ее назвали… Лейла Борген…
Хильде засмеялась:
– Удивительно! Как вы запомнили!?
– Ну, это такое необычное имя…
– Да, имя действительно довольно редкое. Борген – старая фамилия, и довольно знатная… Хотя у нас в Скандинавии такой знати, как в Германии или Франции не было… Отец моей подруги – известный дипломат. Много ездил по свету. И жену, мать моей подруги он привез откуда-то с Ближнего Востока, если не ошибаюсь. Поэтому они дали дочке такое восточное имя. Хотя некоторые иностранцы почему-то думают, что это старинное скандинавское имя…
Хильде опять засмеялась…
Мы подошли к портрету «Неизвестной», и я стал внимательно разглядывать полотно.
– Вы хотите ее приобрести?
Конечно, ни о какой покупке, даже если бы у меня было на это достаточно средств – что из области фантастики – речи не шло. Но я ответил:
– Но сначала, я хочу убедиться, что это действительно работа Крамского…
– Я вам вчера говорила, что это, конечно, подлинник. Хотите, я еще раз посмотрю бумаги. Вы, конечно, можете ознакомиться с ними. У нас солидное заведение, и на каждую вещь есть все необходимые справки, заключения, мнения экспертов, рекомендации… Это все очень серьезно…
Она пошла к ноутбуку, что-то там покликала мышкой, что-то прочла на дисплее и пошла к другому, высокому столу, на котором стояли папки с бумагами.
– Понимаете, я тоже обращался к специалистам. Но все говорят, что помимо того портрета, что висит в Москве в Третьяковской галерее, есть еще лишь авторская копия в Киле, правда, неизвестно как попавшая в Германию! Существует и этюд к картине, но он тоже давно уже в частной коллекции…
– Я могу только вам сказать, что этот портрет – подлинник. – Хильде, порывшись в папках на столе, вынула одну из них и жестом пригласила меня присесть рядом с собой. – Вот, здесь все документы на эту работу. Можете посмотреть. Это копии, оригиналы у нас хранятся в сейфе, но, если вы решите покупать картину, конечно, вы ознакомитесь со всеми оригиналами и получите их.
Хильде разложила передо мной бумаги. На бланках, заполненных на английском и датском языках, красовались солидные логотипы, снизу все были скреплены печатями и замысловатыми подписями – такие бывают у важных персон, принимающих важные решения.
– Вот, – показала Хильде на один из листов. – «Portrait of an Unknown Woman, also known as The Unknown Woman, An Unknown Lady or Stranger». Oil painting by the Russian artist Ivan Kramskoi, 1883.
– Странно… – я смотрел на листы ксерокопий и ничего не мог понять. – Еще одна, уже третья авторская копия… Или что-то из них подделка…
– Только не у нас! – уже довольно сухо ответила Хильде, а потом посмотрела на часы и добавила: – Извините, мы уже закрываемся.
Я так и не спросил цену картины, с которой на меня смотрела загадочная брюнетка. Но я представлял, что это несколько сотен тысяч крон, если не больше. Я был для Хильде, наверное, занятным собеседником, но явно не походил на человека, который легко готов выложить такую сумму.
Я вышел на совсем уже опустевшую Бредгаде. В голове роились, наскакивая друг на друга, отталкиваясь и снова сплетаясь, мысли о портрете, которые я никак не мог выстроить во что-то стройное и цельное. Я не заметил, как прошел мимо входа в гостиницу, и остановился лишь у канала в Нюхавне. Но я даже не подумал развернуться и пошел дальше, по «шумной» стороне, вдоль старых парусников с ресторанами и барами и доносящимися из них звуками музыки и веселыми голосами. Потом перешел по мосту на другую сторону и по темной и безлюдной Хольбергсгаде вышел на широкую и все еще заполненную транспортом Хольменс-канал.
Я жалел, что не успел посмотреть внимательно все бумаги, разложенные Хильде. Может, в них бы я нашел информацию о владельцах картины – это бы помогло ответить на некоторые вопросы. Хотя, едва ли… История работы в Кунстхалле в Киле мало что объясняла – только подбрасывала новые вопросы.
Что получается – Крамской написал целых три абсолютно одинаковых картины, о существовании двух из которых у нас ничего не известно и нигде не упоминается. Неужели мастер был такой практичный делец, что сделал свое самое знаменитое полотно сразу в нескольких экземплярах, напустил тумана, создал вокруг картины хайп, а потом в тайне продавал их или дарил нужным людям? Или какая-то из них – очень умелая подделка? Но которая? Работа из Третьяковки тоже попала в галерею из Европы. Но кто бы тогда в 1920-е годы, там стал делать копии – спрос на русских мастеров до Второй мировой войны был невелик.
Если портрет действительно изображает Анну Каренину – какой представлял ее Крамской – она, конечно, могла оказаться у Толстого, тем более, художник приезжал в Ясную Поляну. Но нигде, ни у кого не упоминается, что «Неизвестная» была в собрании автора «Войны и мира». Может, у нас об этом специально молчат, чтобы не пришлось признавать, что в Третьяковке висит пусть и авторская, но копия? А оригинал – в Германии.
А работа, что я видел только что на Бредгаде? Еще одна копия? Или, может, вообще – самый первый вариант! Тогда это сенсация, открытие!
Мысли, предположения, версии постоянно возникали, опровергая друг друга и рождая новые предположения, которые, увы, я никак не мог подкрепить, проверить и выстроить во что-то логичное и стройное.
Я перешел по еще одному мосту на одетый в гранит Слотсхольм, и передо мной нависла темная громада комплекса Кристиансборга. Я зашагал вдоль набережной направо – мимо неслись машины и автобусы, но прохожих вообще не было.
Я вспомнил, что Крамской писал и Александра III, и Марию Федоровну. Может, картина как-то попала в Данию с царской семьей? Потом оказалась в частной коллекции, и сейчас потомки ее владельца решили выставить «Неизвестную» на продажу? Так бывает…
Слева возникло здание музея-усыпальницы Торвальдсена – вероятно, самый необычный художественный музей, в котором мне доводилось бывать: десятки прекрасных мраморных скульптур здесь соседствуют с прахом их создателя. Может, поэтому восхищение мастерством ваятеля у меня растворялось в окружающем полумраке и ощущении зябкости.
Сейчас, в этот декабрьский поздний вечер, мне показалось, что от темного массивного здания вообще потянуло холодом. Или это порывы ветра с Балтики долетели сюда вдоль канала?
Я развернулся, снова обогнул Кристиансборг, справа возникли причудливые темные формы и подсвеченный витой зеленый шпиль Биржи, а за ней уже виднелись огни разводного моста Книппельсбро. Ветер с моря залетал сюда уже почти без помех, идти дальше по холодному мосту через пролив не хотелось.
Мысли немного улеглись, как-то выстроились. Что все это было? Действительно, еще одна неизвестная копия, которые втайне плодил мастер? Или налаженное и очень грамотно обставленное производство подделок? Если отбросить нюансы, все можно было свести только к этим двум вариантам. И то, и другое, да и все остальные детали и мелочи вполне вписывались в атмосферу мистики и рока, которая, по словам Наташи, всегда преследовали «Неизвестную».
С Хольменс-канала я свернул к Конгенс-Нюторв и уже вскоре оказался в тепле и уюте своего отеля.
На следующий день я улетал в Осло. Но рейс был днем, поэтому я не спеша позавтракал, так же не спеша собрался, и все равно у меня еще оставался час-полтора до отправления в аэропорт. Я решил немного пройтись на прощание по городу. Тем более, что ночной ветер с моря разогнал серую хмурь, и впервые за все четыре дня почти все небо было голубым, и лишь время от времени солнце заслоняли быстро летящие низкие темно-серые, но легкие облака.
Я решил дойти до Королевского дворца, а потом, если останется время, подойти к Мраморной церкви, которую видел уже десятки раз, но вблизи так и ни разу не рассмотрел.
Проходя мимо знакомого антикварного салона, я, конечно же, взглянул на витрину. В ней, как и день, и два назад плыл над синими волнами с белыми бурунками «Штандарт» с развевающимся за кормой узким длинным триколором. Где-то в глубине магазина я увидел тускло поблескивавшую клетку с Соловьем… Но… Что-то было не так, как вчера и позавчера. Я не заметил портрета «Неизвестной», который раньше отлично видел через витрину.
Я остановился, глазами обвел через стекло помещение салона, но работы Крамского глаза не находили. Перевесили? Или кто-то купил? Магазин лишь час, как открылся. Неужели кто-то так быстро совершил сделку и все оформил?
Немного потоптавшись перед витриной, я толкнул дверь.
Звякнул колокольчик. Я ожидал увидеть милую светлоглазую блондинку Хильде, сидящую над ноутбуком за маленьким столиком справа от входа, но мне слегка кивнул молодой человек, который с деловым видом что-то перекладывал в папках на конторке. На нем был приталенный пиджак, узкий галстук, волосы у него будто были брошены случайно на лоб, но, на самом деле, тщательно уложены в изящном беспорядке и блестели гелем.
Его приветствие окончательно выдало в нем знакомый мне типаж офисного работника, всем видом показывающего свою значимость, занятость и, несмотря на внешние проявления приветливости и готовности помочь, однозначно ставящего стенку любой человеческой теплоте: все функционально, только по делу, но вежливо. Дальше – все зависит от намерений клиента и толщины его кошелька. Ничего человеческого, только бизнес.
Я осмотрелся. Соловей, часы с балериной, ливанская резная инкрустированная коробка для нардов, философская китайская ваза – все было на месте. Соловей, даже показалось, подмигнул мне своим глазом-бусинкой. Но «Неизвестной» Крамского не было!
Продавец в приталенном пиджаке, конечно, спросил меня: «Вам помочь?», но, получив в ответ мое негативное помахивание рукой, похоже, решил не обращать на меня внимания.
Я для вида немного прошелся туда-сюда по салону, а потом все-таки спросил:
– А у вас тут был портрет. Русского художника. Крамской. «Неизвестная»…
Приталенный пиджак оторвал от бумаг глаза, вскинул их на меня:
– Какой портрет? Здесь все выставлено…Кройер писал портреты, но у нас только его жанр и пейзажи…
– Нет, я имею в виду Ивана Крамского. Портрет неизвестной. Я его еще вчера вечером у вас здесь видел. Может, вы его продали сегодня утром?
Молодой человек пожал плечами:
– Нет, такого нет и никогда не было.
– Как же так? Вчера мне и папку с документами на портрет показывали.
– Как имя художника? – спросил работник.
Я продиктовал. Он, стараясь скрывать, но не слишком, свое раздражение, вбил имя в компьютер:
– Видите, нет ничего похожего, – он повернул ноутбук дисплеем ко мне.
– Может, вы не в курсе… Не все знаете…
Он одним своим недовольным видом словно перебил меня. Я осекся. И все-таки продолжил:
– Я тут вчера и позавчера разговаривал с вашей сотрудницей, она мне и все бумаги на потрет показывала. Ее имя Хильде Сёренсен. Она сегодня не работает?
– Хильде Сёренсен? – переспросил он.
Я повторил:
– Сёренсен.
– Я здесь работаю уже три года, но человек с такой фамилией здесь никогда не было…
– Ну как же? Я вчера вечером здесь с ней разговаривал… Такая милая молодая блондинка…
Он со скептическим выражением покачал головой.
Тут меня озарило: ведь в датском произношении все звучит не так, как написано, может, я просто как-то совеем уж коверкаю язык Андерсена и Кьеркегора.
Я произнес по буквам: Х-И-Ль-Д-Е С-Ё-Р-Е-Н-С-Е-Н.
– Нет. Чем-то еще могу вам помочь?
Его деланная улыбка только еще больше означала, что разговор окончен…
– Извините, – я развернулся и вышел.
Мысли, было улегшиеся и выстроившиеся вчера по пути от Книппельсбро к гостинице, снова все смешались.
Что это? Как? Может, здесь действительно через солидный салон продавали подделки – обосновались умелые мастера фейковых работ и фейковых документов? А я своими навязчивыми вопросами и подозрениями накануне спугнул их, разворошил гнездо тихо торгующих фальсификатами? Но нет, это же Дания, где такое вряд ли возможно. Страна, где все честно, открыто и законно…
Черт, а может, это все «настоящие» сигаретки от моего случайного знакомого в пабе в первый вечер? Тогда я выкурил одну, а вчера, по пути с вокзала – вторую? Что это – дурной сон?
А как же тогда письма от Наташи? Если у меня все было в дурмане, то она-то писала на самом деле?
Я остановился, задумавшись, напротив Odd Fellow, еще раз любуясь его фасадом и решеткой ограды.
Часы показывали – пора в аэропорт.
Бред какой-то! Но черт с ним. По крайней мере, пакет с коробкой из Royal Copenhagen был настоящий и реальный.
Мое место в самолете оказалось у окна. Проходя мимо улыбающихся стюардесс, я взял газету International Herald Tribune – в ней всегда есть, что почитать, да и кроссворды бывают даже для меня вполне доступные. В любом случае, она могла лучше мне помочь скоротать время, чем Berlingske или Aftenposten.
Забрасывая сумку на полку и аккуратно располагая пакет из «Royal Copenhagen» под ногами, я бросил газету на свободное кресло у прохода.
В это время подошла молодая женщина, положила небольшую дорожную сумку наверх и села рядом, подняв с сиденья мою газету и начав ее листать.
– Извините, это моя газета, – сказал я ей, как можно более приветливо – так, чтобы это не выглядело претензией.
– Это вы меня извините, – ответила она.
– Ничего-ничего, если хотите – читайте, – улыбнулся ей я.
Это была среднего роста брюнетка в деловом костюме, довольно милая, но немного серьезная. Ее лицо мне почему-то показалось знакомым. Хотя откуда у меня знакомые в Скандинавии? Тем более, что на типичных датчанок – тонкокожих, с аккуратными носиками, или норвежек – высоких с блестящими глазами принцесс – она не была похожа.
Полистав газету, она протянула ее мне, а сама вытащила ноутбук и стала изучать там программу какого-то мероприятия: я увидел там даты, часы…
Тем временем самолет разбежался и взмыл вверх. В такой момент я всегда испытываю чувство некоторой эйфории – самый страшный момент отрыва от земли позади, ты все, что видел совсем недавно до этого рядом, сбоку, наблюдаешь с высоты, появляется ощущение свободы и очищения. Земля под нами тут же закончилась, а весь Зунд оказался утыкан ветряками, которых было гораздо больше, чем снующих по проливу кораблей. Где-то впереди был виден берег Швеции.
В отличие от меня, соседка внимательно читала файлы в ноутбуке. Я пытался отгадывать кроссворд в International Herald Tribune и время от времени поглядывал в иллюминатор – но кроссворд давался плохо, а небо заволокло. Зимой над южной Скандинавией редко бывает ясная погода…
Когда соседка оторвалась от своего ноутбука, я спросил:
– В Осло? Предполагаю, по делам?
– Да. Я лечу на конференцию по проблемам изменения климата.
– Оооо, это серьезно.
– Да, очень серьезно. У меня сегодня вечером доклад, довожу последние штрихи… Я впервые выступаю на такой большой международной конференции…
Несмотря на немного слишком – видимо из-за неопытности – деловой вид и строгий костюм – узкие брюки, темную водолазку и пиджак, ее кажущееся знакомым лицо, пусть и серьезное, не отсекало желания дальнейшего общения, и я продолжил разговор:
– Я вам не мешаю?
– Нет, иногда очень здорово так отвлечься… А то уже несколько дней не могу ничем заняться, кроме доклада…
Она говорила мне о таянии льдов в Арктике и Антарктике, о критическом уровне CO2 в атмосфере, даже в Тасмании, о выбросах серы с никелевых заводов…
Иногда она снова углублялась в свой текст в ноутбуке, становилась серьезной и очень взрослой. Потом отвлекалась, мы опять болтали…
Я даже не заметил, как пролетело время до Осло.
– Спасибо за приятную компанию! Желаю вам спасти мир! – сказал я соседке на прощанье, когда она вставала, чтобы взять свою сумку с полки над проходом.
– Вам тоже спасибо! – ответила она и протянула мне визитную карточку.
Я, не глядя, сунул ее в карман куртки и пошел вслед за ней на выход.
Вскоре соседка скрылась в толпе.
Спустя полтора часа, снимая куртку в номере отеля «Karl Johan», я полез в карман и вынул карточку спутницы. На ней я прочел имя – «Leila Borgen».