Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 66, 2019
Мы встречались в 90-х
Это был интеллигентнейший человек. Ну просто интеллигентнейший. Осанкой и повадками он напоминал плюшевого медведя и грандиозно монтировался с салатом оливье и селедкой под шубой. Нас представили – и его небольшие глазки буквально вспыхнули радостью и юмором. За столом мы оказались через одну черноволосую женщину; он деликатно выгнулся у нее за спиной и пригласил меня. Я устремился навстречу, предвкушая нечто приятное.
– Мы с вами где-то встречались, – искрясь глазами, произнес мой новый знакомый и уточнил, где именно: – в 90-х.
– Это маловероятно, – брякнул я в ответ слегка нелогично, как будто 90-е – это такое двусмысленное и грязноватое место, где я (как порядочный человек) не бывал и рядом не стоял. Но, между нами говоря, это было такое время, довольно долгое и гнилое, которое едва не окончилось Армагеддоном, и я прошерстил его от звонка до звонка, не пропустив ни минуты. Так что моя реплика прозвучала самоуверенно и неоправданно сухо. Ну, посещал я 90-е, и что из того.
– Вы считаете? – продолжил плюшевый медведь, не гася огонька в глазах. – А не знаете Олежека Артемова? Длинный такой тополь.
Я не знал Олежека Артемова, о чем радостно рапортовал. Более того, у меня шевельнулась уверенность, что если бы я даже знал достаточно длинного Олежека Артемова, это был бы совершенно другой Артемов, что называется, даже не однофамилец.
– А не служили в НИИ, – мой собеседник добавил к этим трем буквам уверенную аббревиатуру, и я поневоле занял мозг ее дешифровкой. Между тем, я ни в каком НИИ не служил, особенно в 90-х.
– Знатный был НИИ, – пробормотал мужчина в очках, пробираясь изнанкой стульев вдоль стола, то есть аккурат мимо нас и спины черноволосой женщины, – и красиво его разворовали. До гвоздя.
– Не служил, – запоздало отозвался я. Прозвучало отменно жалко, как будто именно там я нерадиво служил, а потом, пыхтя, выносил намародеренное до гвоздя.
– А… – зашел мой прокурор-любитель на очередной круг, но я невежливо вернулся к тарелке и наложил себе оливье горкой, чтобы углубиться в него, а не в 90-е.
Я там не был, то есть эпизодически бывал, но не состоял, не участвовал и не соучаствовал. Я не помню вас, и вас, и особенно вас. Я порхал по изувеченной Москве, собирая крохи нектара, как сумасшедшая пчела в слесарном цеху. Я по возможности строгал оливье, а потом оперативно сжирал. Я потом и соплями склеил позвонки двух тысячелетий, и держатся они не ахти, так что не стоит без нужды глазеть и качать головой.
И не будем больше об этом.
Князь маленького городка
Никто, пожалуй, не вспомнит, когда это произошло в первый раз. То есть когда Витек к какой-то вяло конфликтной ситуации впервые приплел своего отца. Ну, возможно, мы намылились ближе к вечеру в кафе, а там не нашлось для нас мест. А в пору нашего студенчества кафе в Москве было немного, а мест в них – еще меньше, так что гуляй по бульварам и пей кефир из горла. И вот в этой или подобной мизансцене Витек разлепил губы и сказал, что будь здесь его отец, он разрулил бы это в два счета.
Мы оживились, потому что нам не хватало только повода для оживления. Мы наперебой стали расспрашивать Витька, как именно его папаша перевел бы нас в положение «внутри». В расспросах была доля смысла – возможно, мы бы смогли поступить, как поступил бы на нашем месте отец Витька. Так сказать, заочно смоделировать. Тогда как раз входил в моду бандитский колорит, и кому-то пришло в голову, что отец Витька достал бы из плаща пулемет и навел его на массивную дубовую дверь кафе с таким же массивным дубовым швейцаром. А кто-то совсем без фантазии предположил, что отец дал бы швейцару много денег. Витек помотал головой.
– Нет, – сказал он грустно, – будь тут папа, этому чучелу и в голову бы не пришло нас не пускать.
Отец Витька постепенно стал нашим невидимым героем. Будь он рядом, никто бы не посмел завалить Илюху на древнерусской литературе. Или обсчитать нас – кстати, в том же кафе, но днем. Или обыграть в футбол на первенстве Москвы среди вузов.
Я представлял себе отца Витька примерно таким же, как Витек, невысоким и щуплым, только мудрее и старше. При нем проблемы разруливались сами собой. Точнее, растворялись в воздухе.
Кем был отец Витька на деле? Вице-мэром, авторитетом, директором градообразующего предприятия? Мне почему-то казалось, что он – что-то вроде русского раввина. Мы не спрашивали Витька, боясь развеять ореол загадочности. Надо же во что-то верить.
Сам Витек писал стихи – будь тут его отец, ничего не стоило бы опубликовать их в «Новом мире», но без него как-то не складывалось. Я припоминаю что-то вроде:
Каланча над уснувшей рекой сгоряча
Искры жаркие в воду роняет, как звёзды,
Если что-то сгорит в этом городе мёрзлом,
То, наверно, сама каланча.
А что? Нормальные стихи.
Мы окончили Лит и разъехались кто куда. Большинство, например, в Москву, а Витек – к отцу, в его маленький городок. Потом наш взаимный интерес потух и остыл, а потом возникли соцсети. И там мелькнул Витек и позвал нас в свой маленький городок.
Я думаю, за эти годы он превратился в своего отца. Он идет по улице – и все с ним здороваются. И с нами заодно. И нам настежь открыты двери филармонии, сауны и ресторана. И никаких проблем. То есть вообще никаких.
Три ухажера Юлии
Юлия играла с нами в карты, а Павел просто сидел рядом и страдал от любви.
Мы не возражали, потому что ввиду этих страстей Юлия ошибалась чаще, чем мы.
Юлия выглядела, как талантливая актриса, играющая красивую женщину.
То есть, конечно, она была хороша собой, но суть ее была не в этом.
Суть ее была в том, что она саркастична и умна.
Ей бы немного злобности – и из нее вышла бы натуральная ведьма, но Юлия выдалась незлобивой.
Короче, никто из нас не завидовал Павлу.
А потом Юлия исчезла неизвестно куда, а Павел местами остался.
Он не знал, где искать Юлию, и поэтому время от времени искал ее среди нас.
Однажды случайно я встретил Юлию в одной из первых пиццерий Москвы.
Она была с молодым – моложе ее и нас – человеком, словно высеченным из мрамора.
Они ели много всего, но только не пиццу.
Мы сделали вид, что незнакомы.
Вы будете смеяться, но прошло много лет.
Я стал седым замначальника неважно чего и приехал к лысому начальнику домой за важным документом.
Юлия полулежала на роскошной тахте, как будто так и надо.
Стена была увешана фотографиями их с начальником медового года.
Мы вспомнили молодость и договорились поиграть в карты.
Кстати, начальник очень оживился и тоже вызвался поиграть.
Ничто так не возвращает молодость, как хорошая игра в карты.
Руки помнят.
Монах с татуировками
Пару лет назад я взял абонемент в относительно недорогой фитнес-клуб и время от времени посещал бассейн.
В довольно просторной и прохладной раздевалке разнообразные мужчины меняли городскую одежду на плавки-очки-шапочку-тапки, неминуемо проходя через фазу наготы.
Я не любил наготы – ни своей, ни чужой. Большинство тел представлялись мне чересчур телесными. И даже абсолютно здоровые – какими-то жалкими, несовершенными и уязвимыми.
Там был среди прочих очень пожилой мужчина, у которого висело всё, что в принципе может висеть, плюс еще пара безделушек, которым вроде бы висеть не положено. Иногда он, стоя в одной шапочке, говорил по смартфону с подчиненными, как будто сидел в сером пиджаке за дубовым столом.
Был курчавый интеллигент с портфелем – ну, то есть непосредственно в воду он сигал без портфеля, но вплоть до душа ему постоянно и активно мешал портфель, как если бы ему (портфелю) решительно не нравилось хобби хозяина.
И был здоровущий молчаливый мужик с длинными черными волосами, каждый раз с первого взгляда напоминавший мне уж совсем гигантскую женщину, ошибившуюся дверью. Мужик был немного похож на индейца из «Полетов над гнездом» и на Стивена Сигала. А еще на монаха – то ли православного, то ли шаолиньского.
Монах входил в воду без шума и брызг, как плавающий топор, и мгновенно промахивал полбассейна. Он занимал дорожку целиком и, словно метроном, елозил по ней туда и сюда. Я ждал, что он вот-вот кого-то утопит или спасет, но он оставался совершенно автономен.
На его спине была веселая повествовательная татуировка: дом, колодец, мельница, куст, пучок травы. Мимо всего этого шла, слегка петляя, дорога. В итоге она – согласно грустной логике человеческой анатомии – направлялась в жопу.
…Я меланхолично раздевался/одевался и очередной раз наблюдал эту наспинную живопись. Монах помаячил и исчез в душе. Открылся начальник в шапочке.
– Значит, накладные передашь Светлане. Нет… Нет… Нет, никакой самодеятельности. Накладные передашь Светлане, а дальше она знает, что к чему. Нет…
Эта осведомленная Светлана как-то приободрила меня – и я пошел прогуливать свое тело по водяной дорожке.
Дядя Витя – мой отец
Нет, зачем она это сказала. Могла бы подумать сперва. Впрочем, если нет такой привычки, то тяжело перестроиться после семидесяти. Но, наверное, лучше по порядку.
Я вырос в приличной полной профессорской семье. А в пятнадцать лет потерял отца. Нет, это не так, это неточно. Потерял биологического отца. Опять не то. Никто не умер. И не сказать даже коротко, кого и что я потерял.
Мы проходили в школе генетику. И я поспорил с отличницей Олей, какой признак стопроцентно наследуется, доминантный или рецессивный. Я утверждал, что доминантный, а Оля – что рецессивный. Она буквально клялась на учебнике. У меня был в рукаве решающий довод – что у папы с мамой серые глаза, а у меня карие. Теория должна была спасовать перед практикой. Прозвенел звонок – мы пошли на урок. Как раз биологии. И Оля спросила Павла Богдановича, какой признак стопроцентно наследуется, выразительно при этом взглянув на меня, как если бы я украл у нее деньги на обед. И Павел Богданович щегольски, со вкусом, доказал на доске, что рецессивный, и я сбежал с урока, бросив прямо там учебник и портфель.
Не помню, как добрался до дома. Мама и папа наивно слонялись по квартире – причуды преподавательской нагрузки. И я выложил им, что они приемные родители (я знаю это и могу доказать). Я сам удивился, как звенит мой голос.
И тут мама раскололась и сдала отца. Она бросилась на меня и сжала изо всех сил, как будто я рассыпался. И сквозь слезы призналась, что отец не родной. А он сидел в кресле и молчал, виноватый только тем, что женился на женщине с малышом и любил его, как своего. А еще тем, что у него серые глаза.
Прошло много лет. Они оба умерли. А позавчера к нам с женой заглянула мамина двоюродная сестра из Баку, Тася, младшая сестра, немногим старше меня. И, орудуя вилкой в тарелке, между делом сказала:
– Когда твой отец работал в банке…
– Но мой отец не работал в банке…
– Это Гена не работал. Я про настоящего отца. Про Витю Соболева. А ты что, не знал??
А я не знал. В итоге генетического трибунала мать описала моего биологического отца как заезжего кареглазого подлеца, бесследно растворившегося в России. А это, оказывается, был дядя Витя.
Мы мало общались. Он вечно улыбался и прихрамывал. На даче постоянно носил голубые майки. Мы ели шашлык. Знал он, что я его сын? Ну, раз Тася знала, то и он, наверно, знал. Не совался в семью, чтобы не мешать папе Гене. Зачем мальчику второй отец. Один раз… один раз мы с дядей Витей пошли на рыбалку. Ничего не поймали – это ладно. Но он и не сказал ничего такого, судьбоносного, на века. Сказал: «Пошли, а то ливанет».
Самое смешное – я не помню, какого цвета у него были глаза. Но если верить Менделю и Павлу Богдановичу, карие.
Торфяной дым и жара
Летом 2010 года сильно разгорелся шатурский торф, и дым далеко не впервые накрыл Москву. Моя семья убыла на дачу в двухстах километрах на запад, и дотуда дым вроде бы не доставал. А в городе он еще накладывался на ужасающую, удушающую жару. Пару дней я не выходил из дома, едва ли не ежечасно принимая вялый прохладный душ. В телевизоре дикторша, невольно ухмыльнувшись, сказала, что ожидается похолодание до +30. Ага, блин, заморозки. Очередным утром торфяной смог сгустился настолько, что я припомнил Тютчева – насчет того, кто посетил сей мир в его минуты роковые, – и с фотоаппаратом на пузе выполз наружу.
По моей щеке ласково проехался горячий пахучий туман. Маросейка виделась на 2-3 дома вперед, далее наступало нечто неопределенное; так я иногда представлял себе будущее. И я пошел в это будущее, иногда хаотично снимая по сторонам, как будто отстреливаясь вслепую. Будущее, как и положено будущему, нехотя и постепенно становилось настоящим.
Из тумана навстречу мне вышли двое – мужчина и женщина, стройные, высокие, даже похожие, но какие-то отдельные и отчужденные. Они обогнули меня с двух сторон, и уже из-за спины я услышал:
– Ну и что, что ты этого не представляешь?
Действительно, и что. Я развернул свое короткое поле зрения к реке и скоро вышел на Москворецкий мост. С середины моста Москва-река казалась бесконечной в направлениях обоих берегов.
Я шел, туман густел, зона видимости сокращалась. Будущее подошло вплотную ко мне и близоруко пялилось мне в глаза, внюхивалось в пропитанную паленым торфом майку. Я шел в личном коконе. Вдруг в него на секунду попали двое, и я услышал:
– Знаешь, давай об этом не будем.
Голос показался мне знакомым. В паре метров справа вдруг очертился парапет набережной, а за ним – гниловатый запах реки. Я всё еще понимал, где нахожусь, но настало время сворачивать к дому.
В тумане шелестели автомобили. Слышались голоса. Фотоаппарат бесполезно стучался в живот. Я вспомнил, что торф горит под землей, и там остаются гигантские лакуны, куда иногда проваливаются целые деревни. Забавно было бы прямо сейчас провалиться в прохладное пасмурное метро.
Я попробовал из гула голосов выделить голос этой женщины с Маросейки, но это мне не удалось. Мое настоящее сжалось до двух-трех метров. Я нашарил название улицы на доме, проложил маршрут и к вечеру уже стоял под вялым прохладным душем. В сумерках за окном жара особенно удручала, но постепенно спала и она, и торф отгорел, и дым рассеялся. Своевременно настала зима. Я спешил домой с мыслями о горячем чае, некстати вспоминая этот нечеловеческий август и теплый туман с запахом копоти. Повалил снег; я шел щурясь и практически наощупь. Но снова дошел.
Дом колхозника и его обитатели
Долго рассказывать, как я попал в Дом Колхозника. Хотя почему долго. Я читал лекции в одном зеленом научном городке, а местное общежитие как раз активно ремонтировалось. И меня заселили в загадочную гостиницу №1 километрах в 15. После завтрака за мной заезжала машина и везла на пресловутые лекции. А после лекций… нет, после обеда, бесцельного гуляния по зеленому наукограду, на закате я вкратце звонил шоферу – и мы отправлялись на ночь в гостиницу №1.
Откуда-то все (включая меня) знали, что это Дом Колхозника, хотя данное ретро-название было тщательно вытравлено и припорошено. Колонны… гипсовые горнист с барабанщиком… стены хранили контуры снятых плакатов. Нам – постояльцам Дома – полагался завтрак. В первый раз я шел на него не без страха, готовый выбрать что-то одно (отчего-то воображение рисовало мне рисовую кашу) и съесть два, запивая белым ненатуральным кофе. Но всё оказалось съедобно, даже вкусно, только молчаливо.
Там было четыре стола, и мы, командировочные гости, расселись по одному за стол. Посреди зала сидела женщина неуместного лоска. Как сказать… вот я был из Москвы, и если по мне долго скрести глазами, то можно было, наверное, считать этот код. А она – как минимум из Милана, да и не из любого района. Я тут давеча ляпнул «неуместного» – нет, наоборот! Возникало желание переписать всю картину, исходя из этой женщины, чтобы на место горниста и барабанщика пришли херувим и купидон, забили золотые фонтаны, а уж на наши места страшно даже представить себе, кто бы сгодился.
Был командировочный неопределенных лет, с виду снабженец, весь округлый, и пожилой мрачный кавказец со знанием жизни на челе, похожий на пожилого стервятника. Ну, и я.
На второе утро снабженец сиял, на его столе лежали букетик и светлая велюровая шляпа. Мы же – все трое – не шелохнулись.
На третье утро снабженец был мрачнее грифа, не говоря уже о нас с итальянкой. Мне показалось, что его добродушное лицо украсил фингал, – но нет, травма была чисто внутренней. Мне показалось также, что кавказец готов был подсесть к снабженцу и утешить его, исходя из полного знания жизни, но опять нет.
На четвертое утро у меня не было лекций – только самолет во вторую половину дня и машина за три часа до вылета. Мы позавтракали за своими столами и, как обычно, молча. Итальянка сегодня была без макияжа, и обнажились ее русские корни. Снабженец снес вчерашнее горе и стал мудрее. Кавказец чуть-чуть, парой морщин, улыбался. На выходе я заметил рукописное объявление на стене, что доступен Wi-Fi. Это как если бы в римских термах нашлось джакузи. Хотя… а почему бы нет.
Я вышел за дверь. Солнце, ветерок, обшарпанный ленин из гипса. По небу, извините за банальность, бежали ватные облака.
– Красиво, – сказали сзади. Я обернулся и увидел кавказца. Мрачность его исчезла, осталась мудрость как таковая. Я кивнул: а что? было действительно красиво. Он дружески пожал мне плечо и направился вглубь населенного пункта.
Я работала с иностранцами
Однажды у меня возникла нужда добраться из пункта А в пункт Б (оба в Москве) за время, примерно вдвое превышающее необходимое. Логично было бы погулять в тенистом каменном А или в тенистом зеленом Б, но я отчего-то предпочел загрузиться в автобус с длиннющим маршрутом, как на заказ проложенным от практически А до практически Б. Растрясти, так сказать, излишек времени под пейзажи в окне.
Люди, как правило, пользовались автобусом локально, от дома до ближайшего метро или супермаркета, но постепенно обозначились старожилы. Ветераны, так сказать, маршрута. Солировала одна бабушка, говорившая с переменным собеседником.
– Здесь был мясной, вы не помните? А я брала иногда на котлетки. Фарш простой, соль, перец, а такой аромат шел. Соседи выходили попробовать.
– Жили впроголодь, – угрюмо отозвался импозантный дед с длинной шеей, – вот и аромат.
Автобус пер мимо величественных сталинских громад. В другом окне (я не видел, но знал) мелькал сквер.
– Ответственность была. Вы не согласны? Была ответственность.
– Как же, – обманчиво легко согласился улыбчивый мужчина средних лет в кепке, – каждый знал свой маневр.
– А вы против?
– Как вам сказать. Я бы если бы сновал по этому маневру, уже лежал бы в гробу. Вам, может, и все равно, а мне обидно.
В окне поплыли козырные туристические виды.
– Я работала с иностранцами. Мне начальник говорил: Нина, учти, ты на переднем крае. Ты – фасад нашей Родины.
– Хамят, – отвечала бабушка в шляпке и с агрессивной косметикой, то ли недослышав, то ли просто предпочитая свою тему чужой, – причем и хамят не от души, а с подковырочкой. Мы для них второго сорта. Они в автобусах не ездят.
– Иностранцы?
– Ох, да причем тут иностранцы. Свое бы говно расхлебать.
Автобус не спеша поворачивал, слегка тормозил, словно вертя в окне ослепительно праздничную Москву и впаривая ее нам.
– Отработаешь – и идешь вечером домой. Одну сигаретку по холодку, так-то я не курила.
– А я вот курил, – неожиданно веско сказал пожилой мужчина в роговых очках. – Вы не курили, а я дымил, как завод, и вот мы в одном автобусе. Информация к размышлению.
Автобус шел – теперь уже от центра, понижая пафос. Я проверил бумаги и прикрыл глаза.
Когда размыло обе дороги
Как-то раз дождливым летом мы с приятелем вдвоем… Нет, пора слезать с этого обманчиво детского хорея, потому что не вдвоем. Начнем сначала.
Мой приятель заманил меня в первозданное место. То есть незаасфальтированное и без коммуникаций. Предполагались семьи, но отвалились в последний момент. Зато откуда-то всплыл друг друга моего приятеля, человек сугубо штатский и приспособленный к дикой жизни куда меньше меня, хотя, казалось бы, уж куда меньше.
Мой приятель водрузил на песчаном пляже три палатки и как бы позабыл о нас. Он зажил насыщенной жизнью Рембо – постоянно кого-то убивал, собирал, солил, коптил и засыпал сахаром. Над нами сгущались тучи (буквально). Я время от времени ходил мимо осыпавшегося памятника Ленину в убогий магазин, покупая то и сё. Наш третий (звали его Марат) в основном не выходил из палатки, читая там с фонариком.
Да, Ленин. Я никогда еще не видел Ленина в таком состоянии. Гипс, как я уже сказал, примерно наполовину растрескался и опал, и обнажился металлический каркас, как у Терминатора. Этот зловещий Ленинатор указывал металлической распальцовкой в стремное будущее. На него даже птицы опасались гадить.
Потом фонарик перегорел, и Марат был вынужден вылезти к нам.
Мятежный ветер гнал тучи над озером. Я наблюдал даль. Мой приятель кого-то коптил.
– Будет дождь, – сказал Марат. Мы с приятелем мекнули какое-то недоделанное «да».
– А что если размоет обе дороги?
Приятель с интересом отвлекся от своего дела.
– Какие обе? Тут одна.
– Ну… в два конца.
– Тебе-то что. Ты ведь сюда не на машине приехал. Как пришел, так и уйдешь.
– А если не уйду?
– А если не уйдешь, то здесь и останешься, а лет через двадцать найдут твой скелет.
Как ни странно, этот ответ вполне удовлетворил Марата. А потом пошел дождь, как в Ветхом Завете, и размыло обе дороги. Палатки оказались реально водонепроницаемы, но наши спальные мешки, по сути, плавали в воде. А потом приплыл какой-то дед Мазай на гнилой лодке и спас нас, как зайцев. Мы попали на гнилую пристань, а потом на затопленную остановку, а потом трудноповоротливый автобус-амфибия допер нас до райцентра, а там нашелся вокзал, как портал в Москву.
А там и дождь перестал. Настолько перестал, что воздух нагрелся до плюс сорока и начал тлеть торф под Шатурой, но это уже абсолютно другая история.
Как у нас получилось
Как-то однажды мы сидели большой компанией на даче Вадика, и кому-то пришло в голову рассказывать истории по кругу. Достоевский в таких случаях рекомендует вываливать самое низкое и мерзкое, но мы жили в относительно тихое время и сильно не замарались. И Карина придумала чудесный и конструктивный девиз: как я облажался. Знаете, как будто нефть захлестала фонтаном. Как мы только не облажались – по одиночке, парами и группами. Поначалу мы вроде как пережидали дождь, но вышли на второй и третий круг, и давно уже пережидали солнце, а когда закончили (не исчерпались, а устали), оказалось, что мы облажались с обедом.
Как сказали бы через много лет, ситуация породила мем. Теперь чуть что – один из нас делал дурацкую морду и то ли мычал, то ли ревел: я облажался! И все вокруг смеялись, как дети.
Прошли годы. Наши очертания стали нечеткими, а шевелюры – пегими. В компании стали попадаться наши подросшие дети. И дочь Эдика и Карины Настя, послушав и повертев головой, неожиданно поинтересовалась:
– Так получилось у вас хоть что-нибудь, или вы кругом облажались?
Настала тишина, как будто выключили звук. Потом ответила Карина – вероятно, в качестве матери истца:
– Ну, Настюша, во-первых, вы получились. Ну, дети… Потом, например, дядя Алик – он все-таки доктор наук, профессор и всё такое. Вот у Кости книг целая полка. Это мы, скорее, шутим.
– Не скажи, – отозвался Алик на правах все-таки доктора наук и всего такого, – Настя по-своему права. Стать к пятидесяти доктором наук – это все равно, что для котлеты за полчаса прожариться. Невелика доблесть. А всё, что мы пытались организовать сами, – помнишь, Костя, журнал, или эту образовательную пургу… Ну, в общем, ничего не получилось.
– Да мы и не пытались толком, – отозвался кто-то с дивана.
И, вы знаете, мы перестали шутить на эту тему. Как будто мяч сдулся. Кажется, мы вообще стали меньше шутить и смеяться. А потом Эдик умер, когда я был в Новосибирске. Я вернулся – а его уже похоронили. Я приехал к Карине с маленьким тортом и четным числом гвоздик. Мы добавили в чай пару капель ликера и выпили не чокаясь.
– Ты знаешь, – сказала Карина, – он просил тебе передать, в предпоследний день, в последний он уже не говорил, только глазами показывал…
– Что? Что передать?
– Что у нас получилось.
Я не стал спрашивать, что именно. Мы посидели еще немного, и я пошел.
Нестандартный выход
Не так давно мы в кафе встретились с другом-эмигрантом, а он притащил своего друга, настоящего иностранца, англичанина. Из русской вежливости мы говорили по-английски. Я спросил Эдварда, нравится ли ему Москва. Он легко согласился и широко улыбнулся. Принесли капучино с корицей. Пошла речь о наших общих с Володей знакомых. Что-то слегка абсурдное наблюдалось в том, что эти сведения, не имеющие отношения к Эдварду, обсуждались на английском. Эдвард цедил свой кофе и благодушно улыбался.
Наши однокашники чаще оказывались в живых, бодрыми 55-летними хозяевами жизни, точнее, ее отдельных участков. Положение изменилось, когда мы перешли к учителям. Мало кто дожил до нашей встречи в кафе. Одного, Сергея Геннадьевича, было особенно жалко. Мы поцокали языками, допустили возможность съездить на кладбище.
– А вы не пробовали протестовать? – вдруг спросил Эдвард со своей безмятежной улыбкой. Я сперва подумал, что мой неидеальный английский подвел меня на ровном месте, и переспросил:
– Защитить?
– Нет, Майкл. Защитить поздно. Протестовать.
– Куда?
Эдвард энергично ткнул пальцем вверх. Мы сидели на летней веранде, так что получилось в небо сквозь парусину.
– Постой, – вмешался Володя, – а ты что, пробовал протестовать?
– Ты же знаешь, Владимир, что я атеист. Мне протестовать некому. Я эволюционный мешок костей. Но на вашем месте я бы попробовал. Меня, ты знаешь, три года назад уволили… точнее, вынудили уйти из университета в Манчестере. А студенты меня любили. Они жалели, скорбели и чуть не начали протестовать. Но не начали. И я ушел.
– А если бы начали?
– Скорее всего, тоже бы ушел. Но был бы шанс. Вот вы ставите свечки… как это назвать?
– За упокой, – сказал я по-русски; Володя по мере сил перевел.
– Так… Это ведь жест согласия и одобрения. Ну, с сожалением.
– Но… – вступился Володя, насчет которого, к своему стыду, я не знал, верит ли он, и если верит, то во что именно, – как-то глупо спорить с Божьей волей.
– Возможно. Но если верующего человека уволили с работы, он молится о новой работе. Мой кузен при мне молился. Он что – идет против Божьей воли?
Володя еще немного поспорил, потом принесли вареники с вишней, и мы перешли к еде.
Знаете, а я не исключаю ситуации, когда придется протестовать. Корректно, в рамках приличий, со всеми оговорками – и всё же.
Затеряться среди 7 миллиардов
Он был моим однокурсником, но не близким другом и даже не приятелем. Я помнил его имя только потому, что оно удобно монтировалось с фамилией: Витя Васин. Конечно, остроумцы пробовали его называть Васей Витиным, но это не прижилось.
Почему я вспомнил о нем? Потому что увидел – его или кого-то, кого можно было бы спутать с ним, – в Новокосино. Я окликнул его: «Витя!» – но он не оглянулся. Кажется, мельчайше вздрогнул, но не оглянулся.
Почему мне запомнилась эта полувстреча? Это личное… знаете, если действительно мы бессмертны, по-моему, иногда после смерти москвичу может очень захотеться в Москву. Просто невмоготу как. И можно позволить ему поболтаться в метро или возле выхода, в толпе, как пакетику в кипятке, чтобы невозможно было точно опознать, и — не откликаться, уворачиваться, растворяться. И предположительный Витя Васин вел себя точь-в-точь по моей гипотетической инструкции.
Я попробовал навести о нем справки. Нигде в соцсетях он не мелькал (нашлись другие Вити Васины, гораздо моложе и бодрее), никто ничего о нем не вспомнил. Ни друзей, ни семьи, ни хотя бы жив он или нет.
И я бы забыл о нем-никаком, и о своих поисках, и о своих кустарных гипотезах, кабы не зазвонил в один банальный день городской телефон.
– Аллё, – сказал я.
– Костя? – глуховато сказала трубка советского образца. – Ты меня искал? Это Витя Васин.
– Ну… не то чтобы… но скорее да. Есть пара вопросов.
Мы встретились в сетевом кафе, одном из пачки. Я изложил свои представления о вечной жизни; он слушал, не перебивая и не улыбаясь.
– Близко, – подытожил он, когда я закончил. – Не то, но близко. Знаешь, я боюсь смерти.
Это прозвучало доверительно и экзотично, как если бы речь шла о стрекозах.
– И я представил, а что если Бог тебя…
– Пощадит?
– Не заметит. Конечно, если ты муж, отец, лучший друг, декан, все обеспокоятся, если ты помрешь или, наоборот, заживешься. А я, знаешь, неженат, бездетен. Родители уже… Работаю курьером, часто меняю места. Помер я или вечно живу, никто и не заметит. И ты больше не ищи меня, хорошо? Дай затеряться.
Больше я его не искал. Да, чтобы не забыть, выглядел он тогда в кафе не то чтобы молодо, нет, но без возраста, стабильно. Пегие волосы, водянистые глаза, пористая кожа.
Что если ему удалось – тени среди теней, на теневой стороне, в типовом плаще? Вдруг…
Вдоль Европы на яхте
Как-то раз в 87-м зашел разговор о планах на будущее, и Светлана сказала, что хотела бы пройти вдоль Европы на яхте. Мы переглянулись и сказали, что Светлана перепутала, и сейчас мы говорим о планах, а не о мечтах. Тогда эти понятия четко разграничивались. Например, можно было мечтать экранизировать энциклопедию, а планировать устроиться инженером в Гидрометцентр.
Но Светлана сказала еще раз, медленнее, зануднее и настойчивее, что среди ее рабочих планов – пройти вдоль Европы на яхте с подходящим мужчиной.
Малогабаритная комната в спальном районе Москвы, в которую набилось штук пятнадцать молодых тел, ответила на всё это коротким молчанием и переменой темы.
Последующие несколько лет методично перевернули наши представления о возможном и невозможном. Давайте скажем так: в пресловутом 87-м пройти вдоль Европы на яхте – это был вопрос много чего, а в каком-нибудь 92-м это стал просто вопрос денег. А так как деньги предполагались не Светланы, а подходящего мужчины, то вопрос не выглядел совсем уж риторическим. Собственно, а почему бы нет. Подходящих мужчин и искать было раз плюнуть, потому что они не прятались. Они, поигрывая ключами, вылезали из своих иномарок вон там, вон там и прямо вот тут. Оставалось (заметим, Светлане) их заинтересовать.
Чем? С другой стороны, это не наша война, и пусть сама Светлана ломает об эту проблему свою шальную голову. Но, с третьей стороны, если уж начал думать о чем-то, поди перестань. Мы… да не было уже года три никакого дурацкого «мы»! – я, трясясь в метро с работы на работу, сомнамбулически перебирал козыри Светланы и впадал в тоску.
Она была недурна собой, но не то чтобы ярко красива. Целеустремленна – но, во-первых, не до упора, не до результата, а, во-вторых, кому нужна целеустремленная женщина. Довольно умна – и опять непонятно, достоинство это или недостаток.
Вроде бы один мужчина позвал ее на стыке веков в Париж, а там можно было бы поискать и яхту, но она вроде бы отказалась.
Я встретил ее вчера на юбилее общего знакомого. Она выглядела так, как будто жизнь ее жевала долгие годы – и сплюнула прямо на этот юбилей, в это просторное стеклянное кафе. Если бы у нее оказался взрослый сын, он гипотетически мог бы прокатить маму вдоль Европы на яхте. Или не мог бы. Но его не было. Оказалась взрослая дочь, судя по фото в смартфоне, опасно похожая на мать.
Я тоже не ходил вдоль Европы на яхте. Я тоже не всё сделал из того, что планировал. Я никогда не был влюблен в Светлану и даже особо с ней не дружил. Но мне было бы немножко легче жить, если бы она прошла вдоль Европы на яхте.
Под свистящий ветер, уворачиваясь от соленых брызг, обгоняя скользких дельфинов, с фужером хорошего шампанского в твердой маленькой руке.
Жена депутата
Мы с ней учились в одном классе – можно ли начать историю банальнее? Ну, чтобы вплести сюда хоть одну оригинальную ленточку, – мы учились с первого по пятый класс и с восьмого по десятый. Так получилось.
Когда мы уже ближе к сорока повидались на каком-то юбилее школы, она оказалась красивой, ироничной и очень быстрой на понимание. А звали ее, кстати, Настей. О своем прошлом она отозвалась особенно иронично и понятливо. В частности, там у нее осталось три мужа. Было у красавицы три мужа… Средний как-то целенаправленно рыл вверх; пара бывших одноклассников, имевших касательство к номенклатуре, степенно кивнула двумя головами. Дескать, есть такой.
Я исподволь наблюдал за Настей. Она возбуждала мой человеческий интерес. Почему не мужской? Ну… с одной стороны, у меня наличествовала жена, и хоть одна, но в настоящем. Но если даже пустить феромоны на самотек. Проще всего было бы сказать, что Настя, пусть и хороша собой, была не в моем вкусе. Так ведь нет. Если бы ее приблизительно нарисовать на ватмане и мне показать, я бы отреагировал нормально. А именно Настя шевелила во мне какие-то первобытные инстинкты, но другие. Она несла неясную опасность, она заваривала внутри меня какой-то адреналиновый коктейль. Дело, конечно, было в ее ироничности. Знаете, есть такая ирония, типа корицы или другой специи, для насыпания в главное блюдо. То есть ты сентиментален или трогательно робок и присыпаешь это иронией, чтобы так не щипало. А изредка встречаются действительно ироничные люди, в смысле главного блюда, и они чем-то страшны.
Если коротко, больше Настю я практически никогда не видел.
Но на встрече с бывшими одноклассниками я забавы ради задружился с парой из них на фейсбуке, а они, шутя, увлеклись биографией второго мужа Насти, то и дело публикуя его цитаты или отчеты о мелких достижениях. Когда он дорос до депутата Мосгордумы, их восторгам и поздравлениям в Настин адрес не было границ.
Если без этой блядской иронии – может ли как-то помочь карьерный взлет бывшего мужа? Ну… если есть общий ребенок, папа свозит его в Куршевель. Еще – есть к кому обратиться в действительно пиковый момент.
Я сказал – практически не видел, а вот как видел. Я ехал по Москве на такси, а она, Настя, дисциплинированно стояла на автобусной остановке. Не наоборот, вот вам ирония судеб. Она стояла не то чтобы грустя, но задумавшись, и отчего-то напомнила мне себя же, но не с восьмого по десятый класс, а с первого по пятый, в районе второго.
Учебный год кончался, пылал май, солнце, яркое и жаркое, выбивало в классе косые квадраты, позже я узнал, что это трапеции. Настя попросилась и пересела в тень, чтобы лучше понимать Ларису Николаевну. Слушала серьезно, даже нахмурившись. Потом уловила мой интерес, повернулась и показала язык.
Командировка в Питер ранней весной
Как и положено образцовому москвичу, я недолюбливал Питер. Точнее, я недолюбливал Ленинград на протяжении первых приблизительно тридцати поездок. А потом элементарно устал недолюбливать. Да и глупо как-то – недолюбливать и постоянно ездить. Просто, знаете, не надо сопоставлять, вот и весь секрет.
На той стадии, о которой идет речь, я предпочитал Невскому небольшие боковые улочки. Я помнил их, не помня названий, скорее ногами, чем глазами. Хотя – и глазами, глазами тоже.
Тогда еще не стаял снег под ногами и лед в малых реках и каналах, все эти горбатые мостики стояли скользкие и опасные; однажды я увидел, как высокий разноцветный швед упал и знатно приложился затылком, но тут же поднялся, громко хохоча и показывая товарищам, что всё путем. Мне некому было показывать, что всё путем, поэтому я не падал. Не доводил до греха.
В этом сутуло-скользящем туризме по малым безымянным улицам недолюбленного города было ровно столько удовольствия, сколько мне требовалось тогда.
Еще – для отчетности перед семьей – да и перед собой – в ту пору я приноровился ездить в Питер в командировки. Не то чтобы кому-то было позарез надо послать меня в Питер. Скорее, мне смутно туда хотелось, и я подыскивал инстанцию, которая не возражала бы это мероприятие оплатить. Ввиду скромной цены вопроса, такая находилась – восемь или девять раз подряд.
Как описать крохотные и декоративные обязанности, вписанные в подобные командировки? Ну, если бы я был шпион, это свелось бы к одной встрече в кафе, одному оставленному на столе портсигару и одной негромкой фразе, например:
– Весна на подходе.
А так как я был я, а не шпион, всё было не так, а приблизительно так.
На бледном солнце питерского марта в моем мозгу произрастали бледные питерские мысли. Что могло быть иначе, и я мог быть отсюда, а временами наведываться в Москву, шумную, ряженую, разноцветную, лишенную стиля и вкуса, — это, заметьте, не я думаю, а бледный двойник на набережной Фонтанки. Он живет где-то между Сенной и Гороховой и месит ботинками тающий снег. А служит в присутствии – не кого-нибудь, а просто в присутствии. И тащит бледной жене и бледным детям какую-то бледную мартовскую еду – но тут Достоевский как-то плавно перетекал в Диккенса, а тот был неуместен на этих берегах.
И вся жизнь казалась мне тогда условно осмысленной, как командировка в Питер ранней весной, не нужная никому, даже мне. В Питере ведь не как в Москве. В Питере увидишь один дом – считай, увидел всю улицу. Так и я видел свою жизнь на длинный день – и на годы вперед, с этими редеющими командировками, да только суть не в них. А ноги поворачивали на автопилоте и вели меня через мерзлые лужи им одним известно куда.