Стихи
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 65, 2019
Исход
Не успеет петух в пустоту прокричать под утро…
Только ты не помнишь, когда это всё случится –
то ли будет война подлый путь свой торить по трупам,
то ли будет весна потакать оголтелым птицам,
или снег снизойдёт, как приходят по чью-то душу.
Нет, не вспыхнут слова на стене приговором свыше
посреди кутежа, не порвёт в лоскуты затишье
обезумевший колокол – гулкий, надсадный, ушлый.
Даже пёс во дворе не зайдется истошным воем.
Ты всего лишь почуешь, что трижды успел отречься
от всего, что тобой лелеялось, как святое,
от подобия бога, от веры своей скворечьей.
Не успеет петух… Что ж, вполне заурядный случай.
Может, это и к лучшему. Что за утрата, право? –
птичья вера какая-то, лепет чудной про травы,
муравьёв и сверчков, водомерок и рыб летучих,
про родство с тишиной, населенной, хотя и зыбкой,
ну, и прочую блажь. В общем, даже не вера – ересь.
Но ты чуешь исход – все сверчки зачехлили скрипки,
и к чужим берегам чудо-рыбы летят на нерест.
И насколько хватает глаз в бесконечном поле,
в небеса уходящем, к воздушным вратам ковчега –
золотая пыльца. Эмиграция человека
из себя самого происходит почти без боли,
порождая чудовищ. Ты знаешь об этом, ёрник.
Человек это дом, но твоих домочадцев детства
не останется вовсе, лишь старый запойный Йорик,
обезьянкой шарманщика будет в тебе вертеться.
Кто ты нынче и что ты – рыбак без сетей и лодки,
полководец без армии или отец без сына,
или просто блаженный без Господа? Всё едино.
Не успеет петух вырвать крик из лужёной глотки…
***
Там, где призрачно, там, где тонко,
всё не рвется никак во мне.
Взгляд украденного ребенка
у предутренней тьмы в окне.
Память вновь размотает пряжу –
что ни прядь, то вопрос, вопрос:
«Чьих ты будешь небес, пропажа?
Где слепящих своих стрекоз
обронила в кромешной пляске,
в разорённой какой стране»?
И мурашками холод спасский,
как от исповеди, по спине.
Ветер голосом бесноватым
воет реквием, роя тьму.
«Двоюродивым будешь братом,
Амадеус!», – шепчу ему.
Дел заплечных небесный Мастер
стылой вечности точит сталь.
Жизнь – мгновенная проба насмерть,
но без права начать с листа,
чтобы жаждой своей пытаться
вновь наполнить пустой стакан,
чтоб опять и опять сквозь пальцы
белый свет утекал в туман.
Зыбко, призрачно, тонко, топко…
Только, что это? – там, в окне,
просветлевшем в мгновенье ока,
ослепительный сыплет снег.
***
Рядом с мазанкой рыбака
моря нету, а есть пока
церковь, ярмарка, морг, погост.
В руце Господа праха горсть.
Рядом с домиком лесника
нету леса, а есть пока
свалка, баня, кабак, тюрьма.
Дальше – вечное, дальше – тьма.
Рядом с башнею дурака
нет чудесных полей пока,
но зато он стада пасёт
с августейших своих высот.
Рядом с хижиной мудреца –
век невежества, раб и царь
учат жизни его, а тот
им о смерти зачем-то врёт.
Все мы там, в глубине сердец –
раб и цезарь, дурак, мудрец,
и лесник ещё, и рыбак,
и живём себе как-то так…
Пёс алый
Раскидистое дерево – багряник,
развесистый кустарник – бересклет.
Дай, родина, отведать мятный пряник,
а кнут уже изведан с малых лет.
Потешь до крови битого, побалуй,
сведи с ума и вытрезви потом.
По кромке моря пёс несётся алый,
и слизывает небо языком.
И ты вот так же мчишься, угорелый –
по самой кромке, вывалив язык.
Какое, породнившись, горе ело
тебя всю жизнь? Когда же ты постиг,
почуял правду страшную, смешную?
В тебе с рожденья карлицей рябой
пирует смерть нелепая, ошую
архангел страха с грозною трубой.
Но что тебе до них теперь, по грани
бегущему чудному зверю вслед?
Раскидистое дерево багряник,
развесистый кустарник бересклет,
и терпкая трава полынь, и ветер,
запутавшийся в цепких листьях трав…
Всё то, что было, всё, что есть на свете
лишь краткий сон бегущего стремглав.
Нет ничего, ни родины, ни горя,
избыта боль, развеян смертный страх.
Лишь алый пёс бежит по кромке моря,
и ты бежишь в закатных небесах.
***
Всё трещит сверчок досужий, свищут ветры-бунтари.
Осень это не снаружи, осень это изнутри.
Росчерк жизни, росчерк смерти – не шедевр, но намёк,
и тебя сметает, метит ветер, сбивший время с ног.
Чем ты полон? Что осталось от твоей слепящей тьмы? –
лишь блаженная усталость да взыскание зимы.
Нет, для будущих скрижалей хлама всякого ещё
предостаточно, пожалуй, только это всё не в счёт.
То война, то пир за пиром, но в любом раскладе карт
осень высится над миром, словно вечный зиккурат.
Кто ты, тянущийся в омут безрассудства с головой? –
информационный повод, и не более того.
Что судьба твоя, что слово, что молитва между строк? –
капля шума мирового, уходящего в песок.
Росчерк жизни, взмах, движенье. Жернова и жертвы их.
Из усталости блаженной происходит каждый штрих.
Только ты не дуй на свечи, предвкушая первый снег.
Потому и бесконечен, что мгновенен человек.
***
Человек эмигрирует вдаль,
в невозвратную пустошь, в державу
без гражданств и границ. И февраль,
словно нарочный. Слышишь, ли? – Аве –
в каждом шорохе снега, что в снег
осыпается благостно, с негой.
– Аве, аве тебе, человек,
август шепчет, а, может быть, некто,
там, в потёмках, разверзнувший пасть,
ожидающий встречи ab ovo.
Кто прообраз, чей ты копипаст,
человек – в каждом жесте, пословно
и построчно? Ты, будто в бреду,
жечь пытаешься зябким глаголом,
то сдыхая под чью-то дуду,
то дудя несусветное. Голем,
Голем глиняной сучит ногой
в такт дуде и гремящей повозке.
Человек призывается в строй
новобранцев последнего войска.
В чистом поле привидится свет,
вслед обрушится тьмы привиденье.
Но ничто, ни единый предмет
здесь не может отбрасывать тени.
Всё смешалось, и как ни играй
марш Славянки – отчаянно, строго,
но повозка несётся за край,
скорый мчит по железной дороге.
Пассажиры, СВ и плацкарт,
все, как есть, как один, от начала
дней своих эмигрируют в град
с тёмным именем – то ли Валгалла,
то ли Тартар какой… Никому
не известны маршрут, расписанье
в эту белую пустошь, во тьму.
Поезд мчится, уносятся сани.
Человек исчезает, и с ним
вся вселенная неотвратимо
тает, гаснет. Отечества дым
с паровозным мешается дымом.
Кем ты явишься, путник, домой,
перелётным подхваченный ветром?
Чем ты будешь – беспамятной тьмой,
неизбывным взыскующим светом?