Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 65, 2019
* * *
У каждого свой крест и ключ от двери потайной.
Луна выходит из-за туч и видит мир иной.
Ей ночью не дано уснуть, на облако прилечь.
У каждого свой крестный путь, свой страх, свой плач, свой меч.
И нет таких надёжных средств, чтобы увидеть вдруг,
как рой таинственных существ твой хлеб берёт из рук.
Увы – не виден этот рой, хотя душа цела…
А там, внизу, в земле сырой, нагие спят тела.
Но как им хлеба ни кроши и как вина ни лей,
они, лишённые души, вздыхают тяжелей,
чем мы в минуты наших бед, в часы сердечных бурь.
А потому – сказал поэт – уже черна лазурь.
Уже кишит червями твердь, луны висит топор.
Другой мудрец сказал: «На смерть нельзя смотреть в упор».
И ты, мой бедный друг, не плачь, закрой свои глаза:
луна кругла, как детский мяч, прозрачна, как слеза.
Не жить тебе в дому пустом и воду не носить,
под можжевеловым кустом о смерти не просить.
Ах, был твой ангел молодой, а стал он стар и слеп…
Смотри: стоит кувшин с водой, лежит горячий хлеб.
Цикада
Тополь, житель соседского сада,
ночью выглядит как саудит,
а в его одеянье цикада
пилит сук, на котором сидит.
Этот звук мне напомнил другую
жизнь в системе иных величин –
и волну безнадёжно тугую,
и тоску без весомых причин.
Пыль казалась похожей на перхоть,
в сердце прятался маленький ад,
и хотелось уехать, уехать
от безумного треска цикад.
Кровь хлестала из каменной вены,
и, как некий цветок, вырастал
в зоне смерти, любви и измены
диких слов безупречный кристалл.
А в кристалле, как в образе ада,
размышляя о зле и добре,
в бороде у Иуды цикада
молча в лунном спала серебре.
Божия коровка
Р.
Небо ранним утром звездой проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.
Клён стоит вдали… У его подножия
расправляет крылья коровка Божия.
У неё подкрылки кирпично-красные.
Я вопросы ей задаю напрасные:
Если к небу синему путь твой тянется,
кто со мною здесь, на земле, останется?
Как мне мир восславить, грехом погубленный?
Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный?
Я смотрю на мир и дрожу от холода,
но вокруг меня – синева и золото,
и в одежде ветхой к Завету Новому
Божья тварь ползёт по листу кленовому.
* * *
Стоит в деревне большой колодец.
С колодцем рядом живёт уродец.
Живёт красавец с уродцем рядом,
и ходят в гости они к наядам.
Одна наяда – жена Аида.
Другая знает псалом Давида.
И повторяет наяда третья:
«Устала жить я, устала петь я!».
Наяды вынут свои наряды,
поднимут волны со дна колодца
и засмеются, бросая взгляды
то на красавца, то на уродца.
Начнётся пляска воды холодной,
потом иссякнет источник водный,
поскольку нимфам нельзя касаться
ни лба уродца, ни губ красавца.
Два стихотворения
Пауков сачки и стрекоз очки,
светлячков проблесковые маячки –
это целый мир, что един в борьбе
для-себя-вещей и вещей-в-себе.
Мексиканский жук в боевой броне,
осьминог верхом на морском коне,
богомол, стеклянница, шмель, оса –
имена, и числа, и голоса.
Подают они человеку знак:
умирает зверь, увядает злак,
исправляет карму свою индус,
отправляясь в море кормить медуз.
Но когда поднимется в море шторм,
то индус и сам превратится в корм.
Так какое место в его судьбе
занимает рыба как вещь-в-себе?
2.
Открывают рты под землёй кроты,
не снимая чёрных своих рубах…
Я давно уже перешла на «ты»
с теми, кто в словесных лежит гробах.
Вот волна встаёт, как в степи курган,
как в степи курган – погребальный холм,
а на том холме – голубой тюрбан,
а за тем холмом – мириады волн.
Фаталист опасней, чем дилетант:
он своей судьбой, как волной, влеком.
На большую рыбу похожий Кант
еле движет сломанным плавником.
А рыбак несёт на своём хребте
целый мир, что с детства ему знаком –
только в небе звёзды горят не те,
да и в сердце нравственный спит закон.
Золото, облако, синь
Память закрыта, как дом на замок.
Голос любви отзвучал и замолк.
Бродит по миру усталый шарманщик,
знающий в музыке толк.
В шкурах лещей, в кожуре овощей
прячутся мёртвые души вещей,
ищет тела их какой-то старьёвщик,
ищет бессмертный Кощей.
Холоден дом, как погасший очаг.
Рядом – Эльтон, а вдали – Баскунчак.
Тихо колышется Мёртвое море –
слёзы у Лота в очах.
Плакальщиц-пчёл я к себе призову,
птицу кукушку и птицу сову,
выйду на берег реки Верхозимки,
лягу ничком на траву.
Будет шарманщик шарманку крутить,
будет Кощей в мою дверь колотить,
будет старьёвщик в реке Верхозимке
чистую воду мутить.
Гляну я в омут, где окунь и линь,
гляну на землю, где сныть и полынь,
гляну в безбрежное чистое небо:
золото, облако, синь…
Крестный ход
1.
В Саратове по улице Советской
я шла в толпе, орех сжимая грецкий
в своей руке, и думала о том,
что вот – вокруг меня чужие люди,
и если кто-то голову на блюде
несёт Иродиаде, я крестом
себя смогу спасти от поруганья.
Я шла в толпе, и слышала рыданья,
и смех, и брань у входа в магазин,
где прятались раввин и муэдзин.
2.
По улице, как новые арийцы,
шли блудники, лжецы, детоубийцы,
в нарядных платьях, стильных пиджаках,
с цветами и айфонами в руках,
и я средь них – не лучше их, а хуже,
шла под зонтом и отражалась в луже.
Стежками дождь пространство дня прошил.
И я смешалась с теми, кто грешил,
кто грех любил, как шоколад и кофе,
кто помогал убийцам на Голгофе.
3.
Но вот вопрос: куда спешат они?
Туда ли, где рекламные огни
неистовым мельканьем и свеченьем
всех призывают к новым развлеченьям?
Блестят витрины, огоньки машин…
На перекрёстке тополь, как кувшин,
стоит один со светофором рядом,
следит за нашим призрачным парадом.
4.
И вдруг навстречу тем, кто любит грех,
кто разгрызает время, как орех,
в Саратове, по улице Соборной
смиренники идут и простецы,
святые жены, матери, отцы,
и с ними образ – Спас Нерукотворный.
Они идут – не час идут, не год,
и каждый видит этот Крестный ход,
и возле Липок – там, на стадионе,
встал из руин нерукотворный храм,
и ангелы видны на небе нам,
и апокалиптические кони.
5.
А Бог дождит на грешных и смиренных,
на гениальных и обыкновенных,
промокли гордецы и мудрецы,
глупцы, ленивцы, нищие, купцы
и все потомки Евы и Адама
от океана и до океана.
Под созвездием Стрельца
1.
Млечный Путь подобен многоточью.
Летом, под созвездием Стрельца,
Я случайно просыпаюсь ночью
С ощущеньем близкого конца.
Я встаю с постели. Пахнет мятой,
Слышен слабый запах лебеды.
Вижу я на простыне измятой
Отпечаток будущей беды.
Что же, опыт смерти – тоже опыт,
Он, наверно, ни хорош, ни плох.
И твержу, переходя на шёпот,
я молитву «Да воскреснет Бог».
2.
Когда человек умирает,
Сильнее шиповник цветёт.
Кто душу свою потеряет,
Тот снова её обретёт.
Но что же с душой происходит
В тот самый таинственный миг,
Когда она в землю уходит
И бьёт из земли, как родник?
Одуванчик
Одуванчик в поле –
поседевший инок –
отпустил на волю
облако пушинок.
Вот летит пушинка
высоко-высоко,
а внизу – кувшинка,
таволга, осока.
То улитка в клетке
движется неловко,
то замрёт на ветке
Божия коровка.
А в колючей хвое –
пауков палатки…
Но пушинка – что ей
наши неполадки?
В небе веселее,
есть во что одеться:
облако белее,
чем душа младенца.
«Да, в земной юдоли
нет завидней доли», –
шепчет облысевший
одуванчик в поле…
* * *
У каждого свой крест и ключ от двери потайной.
Луна выходит из-за туч и видит мир иной.
Ей ночью не дано уснуть, на облако прилечь.
У каждого свой крестный путь, свой страх, свой плач, свой меч.
И нет таких надёжных средств, чтобы увидеть вдруг,
как рой таинственных существ твой хлеб берёт из рук.
Увы – не виден этот рой, хотя душа цела…
А там, внизу, в земле сырой, нагие спят тела.
Но как им хлеба ни кроши и как вина ни лей,
они, лишённые души, вздыхают тяжелей,
чем мы в минуты наших бед, в часы сердечных бурь.
А потому – сказал поэт – уже черна лазурь.
Уже кишит червями твердь, луны висит топор.
Другой мудрец сказал: «На смерть нельзя смотреть в упор».
И ты, мой бедный друг, не плачь, закрой свои глаза:
луна кругла, как детский мяч, прозрачна, как слеза.
Не жить тебе в дому пустом и воду не носить,
под можжевеловым кустом о смерти не просить.
Ах, был твой ангел молодой, а стал он стар и слеп…
Смотри: стоит кувшин с водой, лежит горячий хлеб.
Цикада
Тополь, житель соседского сада,
ночью выглядит как саудит,
а в его одеянье цикада
пилит сук, на котором сидит.
Этот звук мне напомнил другую
жизнь в системе иных величин –
и волну безнадёжно тугую,
и тоску без весомых причин.
Пыль казалась похожей на перхоть,
в сердце прятался маленький ад,
и хотелось уехать, уехать
от безумного треска цикад.
Кровь хлестала из каменной вены,
и, как некий цветок, вырастал
в зоне смерти, любви и измены
диких слов безупречный кристалл.
А в кристалле, как в образе ада,
размышляя о зле и добре,
в бороде у Иуды цикада
молча в лунном спала серебре.
Божия коровка
Р.
Небо ранним утром звездой проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.
Клён стоит вдали… У его подножия
расправляет крылья коровка Божия.
У неё подкрылки кирпично-красные.
Я вопросы ей задаю напрасные:
Если к небу синему путь твой тянется,
кто со мною здесь, на земле, останется?
Как мне мир восславить, грехом погубленный?
Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный?
Я смотрю на мир и дрожу от холода,
но вокруг меня – синева и золото,
и в одежде ветхой к Завету Новому
Божья тварь ползёт по листу кленовому.
* * *
Стоит в деревне большой колодец.
С колодцем рядом живёт уродец.
Живёт красавец с уродцем рядом,
и ходят в гости они к наядам.
Одна наяда – жена Аида.
Другая знает псалом Давида.
И повторяет наяда третья:
«Устала жить я, устала петь я!».
Наяды вынут свои наряды,
поднимут волны со дна колодца
и засмеются, бросая взгляды
то на красавца, то на уродца.
Начнётся пляска воды холодной,
потом иссякнет источник водный,
поскольку нимфам нельзя касаться
ни лба уродца, ни губ красавца.
Два стихотворения
Пауков сачки и стрекоз очки,
светлячков проблесковые маячки –
это целый мир, что един в борьбе
для-себя-вещей и вещей-в-себе.
Мексиканский жук в боевой броне,
осьминог верхом на морском коне,
богомол, стеклянница, шмель, оса –
имена, и числа, и голоса.
Подают они человеку знак:
умирает зверь, увядает злак,
исправляет карму свою индус,
отправляясь в море кормить медуз.
Но когда поднимется в море шторм,
то индус и сам превратится в корм.
Так какое место в его судьбе
занимает рыба как вещь-в-себе?
2.
Открывают рты под землёй кроты,
не снимая чёрных своих рубах…
Я давно уже перешла на «ты»
с теми, кто в словесных лежит гробах.
Вот волна встаёт, как в степи курган,
как в степи курган – погребальный холм,
а на том холме – голубой тюрбан,
а за тем холмом – мириады волн.
Фаталист опасней, чем дилетант:
он своей судьбой, как волной, влеком.
На большую рыбу похожий Кант
еле движет сломанным плавником.
А рыбак несёт на своём хребте
целый мир, что с детства ему знаком –
только в небе звёзды горят не те,
да и в сердце нравственный спит закон.
Золото, облако, синь
Память закрыта, как дом на замок.
Голос любви отзвучал и замолк.
Бродит по миру усталый шарманщик,
знающий в музыке толк.
В шкурах лещей, в кожуре овощей
прячутся мёртвые души вещей,
ищет тела их какой-то старьёвщик,
ищет бессмертный Кощей.
Холоден дом, как погасший очаг.
Рядом – Эльтон, а вдали – Баскунчак.
Тихо колышется Мёртвое море –
слёзы у Лота в очах.
Плакальщиц-пчёл я к себе призову,
птицу кукушку и птицу сову,
выйду на берег реки Верхозимки,
лягу ничком на траву.
Будет шарманщик шарманку крутить,
будет Кощей в мою дверь колотить,
будет старьёвщик в реке Верхозимке
чистую воду мутить.
Гляну я в омут, где окунь и линь,
гляну на землю, где сныть и полынь,
гляну в безбрежное чистое небо:
золото, облако, синь…
Крестный ход
1.
В Саратове по улице Советской
я шла в толпе, орех сжимая грецкий
в своей руке, и думала о том,
что вот – вокруг меня чужие люди,
и если кто-то голову на блюде
несёт Иродиаде, я крестом
себя смогу спасти от поруганья.
Я шла в толпе, и слышала рыданья,
и смех, и брань у входа в магазин,
где прятались раввин и муэдзин.
2.
По улице, как новые арийцы,
шли блудники, лжецы, детоубийцы,
в нарядных платьях, стильных пиджаках,
с цветами и айфонами в руках,
и я средь них – не лучше их, а хуже,
шла под зонтом и отражалась в луже.
Стежками дождь пространство дня прошил.
И я смешалась с теми, кто грешил,
кто грех любил, как шоколад и кофе,
кто помогал убийцам на Голгофе.
3.
Но вот вопрос: куда спешат они?
Туда ли, где рекламные огни
неистовым мельканьем и свеченьем
всех призывают к новым развлеченьям?
Блестят витрины, огоньки машин…
На перекрёстке тополь, как кувшин,
стоит один со светофором рядом,
следит за нашим призрачным парадом.
4.
И вдруг навстречу тем, кто любит грех,
кто разгрызает время, как орех,
в Саратове, по улице Соборной
смиренники идут и простецы,
святые жены, матери, отцы,
и с ними образ – Спас Нерукотворный.
Они идут – не час идут, не год,
и каждый видит этот Крестный ход,
и возле Липок – там, на стадионе,
встал из руин нерукотворный храм,
и ангелы видны на небе нам,
и апокалиптические кони.
5.
А Бог дождит на грешных и смиренных,
на гениальных и обыкновенных,
промокли гордецы и мудрецы,
глупцы, ленивцы, нищие, купцы
и все потомки Евы и Адама
от океана и до океана.
Под созвездием Стрельца
1.
Млечный Путь подобен многоточью.
Летом, под созвездием Стрельца,
Я случайно просыпаюсь ночью
С ощущеньем близкого конца.
Я встаю с постели. Пахнет мятой,
Слышен слабый запах лебеды.
Вижу я на простыне измятой
Отпечаток будущей беды.
Что же, опыт смерти – тоже опыт,
Он, наверно, ни хорош, ни плох.
И твержу, переходя на шёпот,
я молитву «Да воскреснет Бог».
2.
Когда человек умирает,
Сильнее шиповник цветёт.
Кто душу свою потеряет,
Тот снова её обретёт.
Но что же с душой происходит
В тот самый таинственный миг,
Когда она в землю уходит
И бьёт из земли, как родник?
Одуванчик
Одуванчик в поле –
поседевший инок –
отпустил на волю
облако пушинок.
Вот летит пушинка
высоко-высоко,
а внизу – кувшинка,
таволга, осока.
То улитка в клетке
движется неловко,
то замрёт на ветке
Божия коровка.
А в колючей хвое –
пауков палатки…
Но пушинка – что ей
наши неполадки?
В небе веселее,
есть во что одеться:
облако белее,
чем душа младенца.
«Да, в земной юдоли
нет завидней доли», –
шепчет облысевший
одуванчик в поле…