Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 65, 2019
– Папа, смотри!
Я обернулся. Сияющая Лилька обнимала ногу полосатого существа, приветливо махавшего мне меховой лапой. «Наверное, аниматор от заведения. Завлекает народ. Живой символ звериного царства», – подумал я, на секунду отвлекшись от тягостных раздумий. Передо мной были две кассы. Возле каждой топталось примерно одинаковое количество папаш, мамаш, бабок и дедок, облепленных, соответственно, детьми и внуками, в свою очередь, до зубов вооружёнными пистолетами и пластмассовыми мечами, снабжёнными шарами, флажками, куклами, облаками сахарной ваты. Прежде чем выбрать кассу, нужно было все взвесить, все учесть: динамические свойства кассирш, количественный и качественный состав очередей, направление ветра и расположение невидимых в полуденном небе звезд. Будь я нормальным человеком, решение было бы принято молниеносно. Но я таковым не являюсь.
Я фатально невезуч. Если в магазине к двум кассам стоят одинаковые очереди, та, в которую становлюсь я, обязательно будет продвигаться медленнее. Если моя очередь короче, результат будет аналогичный. То есть совершенно алогичный. Никакие арифметические расчёты не срабатывают: кто-то из впередистоящих начинает препираться с кассиром, или обнаруживает пропажу банковской карты, или не может вспомнить ее код, или долго собирает уроненные деньги, или ломается касса, или, наконец, умирает кассир. Иногда, вопреки доводам логики, я становлюсь в более длинную очередь. Результат неизменный. Для большинства людей посещение магазина – это просто посещение магазина. Для меня это встреча с судьбой. В моем случае это всегда – громовое напоминание из горних высей: «ты неудачник». Я не хочу в это верить. Всякий раз, становясь в какой-нибудь хвост, я дёргаю судьбу за рукав, заглядываю ей в глаза. Но нет взаимности между нами. Таким как я противопоказано покупать лотерейные билеты, играть в рулетку или посещать ипподром. И все-таки я счастливый человек: вот мое кудрявенькое счастье в голубом платьице играет с человеко-зеброй, и вот уже совсем скоро я буду показывать ей живого жирафа и говорить: «Это жираф».
– Сфотографируйте нас! – существо машет мне обеими лапами. У него хрипловатый тенорок.
Я не целясь щелкаю телефоном в сторону парочки и нетерпеливо загребаю воздух ладонью: беги, беги, дочь моя, ко мне.
– Еще снимочек! – кричит умоляюще человек, за какие-то страшные прегрешения превращенный в зебру. – Еще!
Он был в ударе: припал на колено, представляя галантного кавалера, целующего ручку даме, потом изобразил циркового льва, и Лилька сунула в меховой зев свою хохочущую головенку. На секунду эта пантомима отвлекла меня от буридановых размышлений об очередях. Человек-зебра был резв и изобретателен: вот он встал на четвереньки, и вскоре моя девочка уже сидела на нем верхом, дергая полосатого скакуна за большие, почти ослиные уши. Что было причиной такого энтузиазма? Чадолюбие? Элементарная скука? Тяжко, наверное, стоять тут целый день. Меж тем, время поджимало, впереди у нас была фотосессия на фоне живых зебр, а также львов, орлов, куропаток и прочей свезённой сюда со всего мира живностью. Желая сделать приятное вошедшему в раж затейнику, я еще несколько раз щелкнул айфоном и мотнул головой в сторону касс: «Хватит, мол, давай дуй сюда».
Стиснув Лилькину влажную ладошку, я, наконец, сделал выбор: занял очередь, в основном состоявшую из людей более молодых, а значит, более резвых. Однако испытать судьбу в этот раз не довелось: моего плеча коснулась мягкая лапа.
Я оглянулся. Пыльная зебриная голова откинулась назад, как рыцарское забрало, на ее месте возникла красная и мокрая физиономия молодого хомосапиенса. На вид парню было лет двадцать. В улыбке он обнажил кривоватые зубы.
– Как снимочки? Получились? – сахарно поинтересовался он.
– Да, вполне… Спасибо вам, – пробормотал я, почуяв недоброе.
Далее произошло то, что мог предвидеть только нормальный человек. Выпорхнули слова, тысячу раз слышанные мной на улицах и площадях, в подземных переходах и лабиринтах метро.
– Поддержите артиста. Чем сможете…
Прозвучали эти слова с непередаваемой интонацией: почти жалобно и вместе с тем довольно настойчиво. «Значит, не от зоопарка. Свободный художник», – подумал я, сунув руку в карман, где таилась кое-какая мелочь. «Рублей двадцать пять», – мысленно констатировал я, кончиками пальцев сосчитав все свое карманное серебришко.
Но не успел я вынуть полный мелочи кулак из кармана, как в чистом июльском небе над Петроградской стороной грянул гром.
– С вас восемьсот рублей, – бодро, по-деловому объявил юноша. Во рту его появилась дымящаяся сигарета. – Четыре фотографии по двести рублей.
Тот, кто видел мое лицо в эти секунды, должен был в ужасе отпрянуть, прижав руки к сердцу. Лицевые мышцы мои скрутила судорога. Восемьсот рублей! Шестнадцать банок рыбных консервов. Шестнадцать обедов. Полумесячное пищевое довольствие вашего покорного слуги. Восемьсот рублей! Ровно столько, сколько предстояло заплатить за билеты в зоопарк. Ровно столько, сколько было в моем ветхом кошелечке. Наверное, моя судорога была похожа на улыбку – его вспотевшая морда бесстыже улыбнулась в ответ.
Нормальный человек на моем месте сразу бы послал наглеца к его зебровой матери. Нормальный человек сказал бы уверенным тоном что-нибудь в таком роде: «Уважаемый, в таких случаях предупреждают, что услуга платная». Да, так бы сказал нормальный человек. Вот этот. И вон тот. Но люди-зебры сразу видят, кто нормальный, а кто нет. Они мгновенно отличают хищника от травоядного. Например, вон тому римлянину с мощным складчатым затылком и татуировкой в виде оскаленной тигриной морды на бронзовом плече он бы такое не предложил. Убегать от человеко-тигра в костюме зебры не так-то просто.
Во всём этом было что-то оскорбительное. Почему он уверен, что я не пошлю его к черту, не наору на него, не ударю, в конце концов? В памяти некстати вспыхнула случайно увиденная в Интернете картинка: под какофонию городского праздника остервенело мутузили друг дружку игрушечные звери. Двигались они медленно, как во сне, и поначалу казалось, что все это понарошку. Сначала все били жирафа – молотили мягкими лапами по нелепо длинной изгибающейся шее, из которой красным кадыком торчала обескураженная человеческая физиономия. Вскоре на помощь бедолаге подоспел выскочивший из-за угла цыпленок. Этот был резвее остальных, он здорово махал толстыми золотистыми окорочками, не забывая работать и крылышками: видимо, внутри куренка таился кик-боксер. Наседавшие на жирафа бегемот, крокодил и голубой слоненок, которому очень мешали хлопающие при каждом движении огромные уши, были явно ошеломлены таким натиском, им не доставало слаженности действий, командного духа. Боевой цыпленок отрабатывал каждого по отдельности, ему помогал пришедший в себя жираф. Появившийся на поле боя Колобок попытался сыграть роль миротворца, но попав под горячую руку цыпленка, откатился в сторону.
Я мысленно хлопнул артиста по уху. Это, по моим расчетам, должно было придать мне недостающей здоровой агрессивности. Ухищрение не сработало. Все мои старания притвориться нормальным человеком были напрасны. Я выдохнул, как от удара под дых:
– Ух ты!
В переводе на нормальный язык это означало: «А чё так мало-то? Не продешевил, приятель?»
В подобных положениях лучше всего перестать быть собой. Но боги лицедейства отвернулись от меня в ту минуту. Я остался в одиночестве.
– Извините, но я не готов дать вам указанную сумму…
Вспотевшая мордочка моего визави на секунду потерялась в нахлыве эмоций. То была сложная смесь чувств, в которой преобладало удивление. Как будто все, кто был до меня, радостно расставались с деньгами. И все-таки, за ним была какая-то правда. Ведь получалось, что товар был уже при мне, а я отказывался за него платить.
– Послушайте. У меня с собой есть восемьсот рублей. Но дать их вам я не могу. На эти деньги я собираюсь купить билеты в зоопарк.
Удивительное дело: я проявил твёрдость. Видя мои сведённые брови и сжатые в ниточку губы, он сделал великодушный жест, снисходительно махнув лапой:
– Ну хорошо, давайте шестьсот.
– Увы, я не располагаю наличными. У меня все на карте.
Эта безотказная отговорка, обычно парализующая активность уличных попрошаек, на сей раз не сработала. Оборотень был готов к любым поворотам.
– Ноу проблем! Переведите мне на номер.
– Я не могу этого сделать, у меня отключён Интернет, нет денег на телефоне…
Это было мало похоже на правду, и тем не менее, это была правда. Он оглядел меня с ног до головы, пытаясь что-то понять.
– Послушайте, я сейчас все сотру, – наконец, сказал я, вынув телефон и изобразив готовность отправить все снимки в область небытия.
– Не надо, не надо! Не стирайте! – вскрикнул он испуганно, как будто от наличия фотографий в памяти моего телефона зависела его жизнь: – Поймите, поймите, это так тяжело, посмотрите, какая жара, а я весь день в этой шубе. Вы думаете, это просто? Я ведь очень старался. Вы видели, как я старался?
Он то прижимал меховые лапы к груди, то простирал к Лильке, скакавшей вокруг нас на одной ножке. Он действительно очень старался. Его старания принесли радость моему ребенку. И все-таки…
Человек-зебра продолжал меня жалобить, взывая то к отцовским чувствам, то к обывательскому самолюбию. Интернета нет – не беда. Ведь можно через банкомат, тут недалеко есть. Что? Ну хотя бы триста… Нет? Не готовы и триста? Он потерял ко мне всякое уважение.
– Ну дайте хотя бы двести…
Двести? Четыре банки рыбных консервов. Четыре дня. Почти рабочая неделя. Моя рыбная неделя… Ему не понять. Зебры не едят рыбу. Но если я не соглашусь и на эту – уже прямо-таки оскорбительную для него цифру, произойдёт что-то жуткое и непоправимое: он расплачется, он превратится в соляной столп, а с неба польётся дождь из змей. Я выкинул белый флаг, запас моей прочности был исчерпан.
– Хорошо. Двести. Я переведу вам на номер… Двести рублей. Сегодня вечером. Даю слово. Вы слышите? А сейчас нам пора.
Он просиял, выпростал из зебриного брюха потную длиннопалую пятерню. Я попытался улыбнуться. Прозвучал хлопок ладоней, потом в воздухе встретились наши кулаки, затем сцепились мизинцы. Таков был его, человека-зебры, ритуал. Даже кровью нельзя было скрепить наш устный договор более надежно: теперь даже если бы меня в зоопарке растерзали чьи-нибудь хищные когти, я должен был бы прислать ему эти деньги с того света. Он сунул мне маленький бумажный прямоугольничек с номером телефона, напечатанном на принтере. Это была домашняя заготовка – в расчёте на таких трудных клиентов, как я.
Теперь я уже не мучился выбором правильной очереди. Обменяв деньги на билеты, мы проследовали в зверинец. За проходной, по ту сторону ограды было тесно, многолюдно и пыльно. В нос ударил знакомый с детства тяжелый запах. Но даже он не вывел меня из состояния крайней пришибленности, в которое меня загнала эта история. Мы начали хождение от клетки к клетке. Неистовствовало солнце, жужжали мухи. Белый медведь валялся возле входа в пещеру, изнемогая от жары в своей пожелтевшей шубе. В мутно-зеленой воде бассейна одиноко плавал резиновый мяч.
Я злился на человека-зебру, на себя, на солнце и даже на дикобраза, спавшего в углу своей затхлой стеклянной камеры. Не один дикобраз – спали многие узники этой тюрьмы. Сон был единственной возможностью сбежать отсюда. Обширное львиное семейство в полном составе валялось на полу. Индифферентно вели себя даже обезьяны. Только жирафы меланхолично жевали какие-то пыльные ветки, да крякали в усеянном пухом пруду диковинные утки. Это был настоящий заговор против человечества. Животные устроили саботаж, не желая отрабатывать еду и жилплощадь – издавать звуки, сверкать глазами, есть, драться, прыгать с ветки на ветку, словом – вызывать человеческие эмоции. Дух всеобщей апатии не коснулся одной только черной пумы, пребывавшей в постоянном движении. Безостановочно, как заведенная, зверюга ходила из угла в угол своей клетки – как будто какая-то огромная мысль не давала ей покоя. Но вот гигантская кошка замерла и подняла голову, бросив в толпу два жутких жёлтых зрачка. Кто-то рядом испуганно ахнул. Женский голос восторженно прошептал: «Багира!» Пума взглянула на меня, теперь в ее взгляде было что-то человеческое. Это была тоска. Я отвернулся.
Из зоопарка я выходил с привычным чувством вины. Я знал, что оно скоро исчезнет, растворится в городской маете, но еще не знал, что останется, и останется надолго другое чувство – живучее, неубиваемое чувство стыда за обман, в котором я был повинен. Бумажки с номером телефона человека-зебры при мне уже не было. Я обнаружу это только вечером, вывернув карманы, выпотрошив свой ветхий кошелёчек, развернув и изучив все квитки и билетики, осевшие на дно моей сумки. Скорее всего, бумажка вылетела, когда я вынимал из кармана носовой платок. Какой-нибудь мозговед скажет, что я, вернее, моё подсознание сделало это нарочно. Как бы то ни было, давно я не чувствовал себя так паршиво.
Спустя несколько дней – как только смог – я снова приехал к зоопарку. Но человека в костюме зебры там уже не было. Я разговаривал с синим зайцем и божьей коровкой, я допрашивал человека-пиццу, я приставал к человеку-телефону, но парня, наряженного зеброй, никто не видел. Не исключаю, что он пал жертвой чьего-либо гнева. Какой-нибудь человеко-тигр насовал ему в его дуплистые зубы. Где пасешься ты, человек-зебра? Где изнемогаешь ты в жаркой шубе своей?
Я сел на скамейку, я попытался себя успокоить. Чей-то слабый голос внутри меня журчал: «Ты никому ничего не должен, тебя развели, как лоха, любой другой на твоем месте выбросил бы эту бумажку сам». Мимо как раз проходил любой другой, и голос риторически предлагал остановить его и спросить, как бы он поступил на моем месте. Я схватил любого другого за руку, благо он оказался старым знакомцем. Знакомец терпеливо меня выслушал и успокоил: «Нет причин для переживаний. Ты ничего не должен».
Я снова сел на скамейку и почувствовал облегчение. Но тут в спину ударила память. Она сказала: «Посмотри: это ведь то самое место, где ты лет пять назад купил Салтыкова-Щедрина». Я огляделся, я вспомнил утренние ноябрьские сумерки, хмурых пешеходов и того полуживого алкаша, метавшегося от одного прохожего к другому с белым полиэтиленовым пакетом, прорванном в нескольких местах уголками твёрдых кремовых обложек. Это было нелепо: пытаться втюхать людям, спешащим на работу, тяжелый мешок с книгами. Я приметил его издали и приготовился к сопротивлению. Но названная сумма заставила меня остановиться. Двадцать рублей? За весь мешок? За полное собрание сочинений? Я вынул один из томов. Издание старое, еще советское, но судя по внешнему виду, ни разу никем не читанное. Страницы хрустели – как будто только что из типографии. В букинистическом магазине за такое запросили бы раз в пятьдесят больше. Но эти двадцать рублей ему нужны были здесь и сейчас. Он смотрел на меня с ненавистью и надеждой, он готов был завыть от нетерпения.
Осознание совершенной подлости накрыло меня с головой только вечером, когда я, усталый и довольный, приволок домой пакет, набитый новенькими, хрустящими томами. Мой старший брат – медведь, бурбон, монстр, чуждый интеллигентских самокопаний – набросился на меня с упреками: «Скотина! Ты бы хоть сто рублей ему дал!»
Что тогда можно было купить на эти несчастные двадцать рублей? Бутылку самого дешевого пива?
«Это было его спасением. Ему надо было опохмелиться. Кто знает, быть может, ты спас ему жизнь», – увещевал слабый голос внутри.
Сейчас и человек-зебра, и превратившийся в подобие грызуна алкаш-книгопродавец обитают в той области, где живут иные, подобные им существа, воющие, рычащие, кусающие и царапающие. Мой бестиарий кишит тварями, среди которых эти – самые безобидные. Подозреваю, мой внутренний ад населен такими чудовищами, о которых я никому – и в первую очередь себе – никогда не поведаю, но буду рассказывать городу и миру трогательные истории о человеке-зебре и потерянной бумажке, чтобы отгородиться от мыслей о куда более тяжких прегрешениях.
Но время от времени мои бестии засыпают. И вместе с ними истомленная совесть моя, что, как та черная пума, не зная покоя, ходит взад-вперед в своей клетке, кладет морду на лапы и закрывает свои желтые глаза.