Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 64, 2018
Стихи 1985 – 91 гг.
***
Я жду дождя, чтоб день, почистив зубы, промыв глаза из водосточных труб,
вытягивал пустых подъездов губы и был спокоен и немного груб.
Я жду тоски, когда приходит честность, и всё насквозь, и всё наоборот,
и вся земная наша неизбежность тревожит и покоя не дает.
Я жду вестей иных, совсем нездешних, иной судьбы, чтоб с этой обручить,
нащупать дверь и в темноте кромешной в не этот мир решиться и ступить.
В тот странный мир, чьи тайные приметы разбросаны по жизни, как стекло.
К зеленым берегам бездонной Леты, где будущее прошлое мое.
***
Случилась жизнь, и в ней случились мы. Случились. Как там все мы получились?
А получились только наши сны – сны осени и голубой весны, – они по нашей жизни
прокатились
и укатили в невидаль ли, даль, и на витке нездешнего блаженства
они земной мешают календарь, даря нам неземное совершенство.
Как вышло так, что жизнь влюбилась в сон и в полусне несет нас и качает,
несет наш полудом, полувагон, и полоумный этот перезвон давно нам ничего не обещает?
Всё, как во сне положено, всё вдруг, вдруг всё нахлынет, и летит, и рвется.
Но, завершив не нами данный круг, всё так же вдруг внезапно оборвется.
Ну, вот и всё, вот так случилась жизнь.
А мы не долетели – доплелись до старенькой скамейки у оградки
и до вершин, увы, не добрались –
к вершинам можно только без оглядки.
***
Учитесь слушать музыку мучения. Всмотритесь в это странное растение,
на руки-стебли, нервы, на глаза.
Страдание – поэт, учитель пения; мелодией сожмется неврастения,
и с рифмою напросится слеза.
Не брезгуйте случайным поучением – полезно всё для саморазрушения,
ведь так зовутся опыты тоски?
Не верьте в то, что всё это загадочно: всё в декадансе плоско и упадочно,
бальзам на пальцы – и тереть виски.
Вытягивайте губы перед зеркалом. Ну что же так гримасой исковеркало
прекрасное, чуть бледное лицо?
Не бойтесь, опыт быстро набирается, косметика с годами подбирается,
легко, как надевается кольцо.
Гоните новоявленного голубя от пропасти подальше и от проруби,
от духоты и тьмы библиотек.
В толпу, где веселится всё и кружит сон, и ни себе и никому не нужен он,
мой маленький, мой бедный человек.
***
Я плакал школьником навзрыд и шел в размытое пространство.
Не от обид душа болит, от своего же окаянства.
О, инфантильнейший собрат, не ты ль рыдал в стакане водки,
не ты ль душе подсыпал яд и надорвал от споров глотку?
И тают призраки-дворцы, творцы расходятся в пивные.
И мы, забыв, что мы – отцы, идем в миры совсем иные,
где льют на мозги чай, и дым пропитан запахом свободы.
Там мы, моральные уроды, с проклятым творчеством своим.
***
Ви́денье мира, виде́ние – мука, скука без стука вошедшего звука,
хитрая штука и злая игра – произведенье сведенья с ума.
Тянет ли, вытянет слабая воля? Перенесет через грозное море?
Но встрепенется, оставит без сна злое искусство сведенья с ума.
Взбесится спесь от бесславной работы: «Кто ты, меня изводящий? За что ты?»
Теплая клетка, но – клетка, тюрьма, жуткое место сведенья с ума.
Не оставляй с этой проклятой долей. Не изводи невозможною волей.
Где она, воля? Звезда да сума – крест непосильный всю жизнь без ума.
Всю свою жизнь у себя на закланье, ночью ли, днем ли – сплошное терзанье.
Всеизводящая пропасть без дна – крестная доля сошедших с ума.
***
Есть музыка заброшенных квартир и холостых домов и грустный, одинокий вечер. Есть музыка во взглядах, черных дырах. Сумерек ручей. Виолончели вздох грудной. И с содранною кожею обоев открытая сиротская душа. И жизнь в другие символы ушла. Есть тонкий скрипки плач в ночном моем окне и стылых слез разводы на стекле геометрично правильной разлуки. Есть музыка пустой квартирной скуки, и слабая надежда импровизирует на нервах ожиданий. Есть боль непережитых расставаний. Есть слабая улыбка на лице. В уставшем и уютном теле бормочет, как дитя, капризный дух и что-то вспоминает еле-еле. И, добрый гость мой на ночном крыльце, входи в меня, сыграй мне что-нибудь печальное с дороги. Я не хочу уснуть. Я так привык копаться в смысле дня, когда он на исходе. Во мне рассеянный художник бродит. Он черной краской покрывает небо и точки звезд рассеянно рисует. Ночной покой и грусть. И где б я ни был, я каждый день свой знаю наизусть.
Стихи 2012 – 18 гг.
***
на деревню дедушке на поселок бабушке начирикай ведушки вот и будут ладушки
мы живем родимые напиши е-почтою оспадом хранимые ждем с ним ставки очные
на двоих нам соточка в скорости корячится а в моейну глоточку водка не струячится
вот беда кручинушка тока хлопну белочка значится судьбинушка ни фига не целочка
а в моей окраине шприц быстрее солнышка а в ближайшей храмине мне не колоколнышко
ночь курлычет вздорная кохфий горько шпарится щасте мониторное сказ не быстро варится
а как выйдет ведушка утро пялит зенки притомился дедушка и упал у стенки
***
осеннего ухода не достать
так хочется когда бы эта старость
смогла тебя над смертью приподнять
и опустить на павших листьев жалость.
осеннего ухода лишь молить
того который нас и не расслышит
и доживать так словно голосить
как письма слать тому кто нам не пишет
я так устал невидимый мой бог
пороги обивать твоих приходов
я так устал просить хотя б глоток
средь шумных богородных пароходов
осеннее – больная в русском кость
тот позвонок роняющий мужчину
когда прошив насквозь каленый гвоздь
ударом переламывает спину
в ночные удивленные глаза
во всё окно от первого мороза
ждать нечего но есть чего сказать
и есть еще в глазах немые слезы
осеннего ухода заслужить
упасть не в грязь а в солнечные пятна
последний светлый пропуск получить
и все забрать с собою безвозвратно
***
На еврейском кладбище «Россия» западёт тоской скрип колеса.
В сто слоёв уложены мессии. У ворон собачие глаза.
Долгим криком лагерной «кукушки» пой, моя довлатовщина, ной.
Ушки на макушке – все мы чушки, все мы бой, барачный перегной.
Тьма уродов в тысячу народов. Вой, Святая – строили века.
И из сумасбродов в нищеброды, птицей-гойкой – в тройку Губчека.
Скрипки нет. Лиса подохла в яме. От Дербента фронт – иранский гром.
Вся земля затоплена слезами в этот красносотенный погром.
В алые замотанная стяги, кожаные куртки крест на крест.
Это счастье только на бумаге. Эта воля – трупов Эверест.
Кислый хлеб. Стакан палёной водки. Над конфеткой поминальный птах.
Пальцами, пропахшими селёдкой, память мнёт засохший земелах.
***
превращения мальчика в конфуция начинается с продажи алых парусов с ассоль изнасилованной от трусов резинка приспособлена для рогатки мальчик в женских колготках заправляет между ног причину и прочая чертовщина в школьной тетрадке с таблицей умножения на последней обложке конец 80-х по невскому выгуливают стройные ножки блядей для любителей протеина в сахарных трубочках превращение юноши в конфуция под теми юбочками под музыку «рояля» в контейнерах 90-х преподавать философию просто в городе где бухать выгодней чем пахать а бухающему не очень-то и надо жрать хавчик градус крадёт конфуций идёт слава тебе господи слава рулетка а теодицея такая хитрожопая конфетка без объяснения почему у младенца рак костей а бог для дорогих гостей совесть надо писать через дефис это линейно для каждого высокообразованного идиота пьянство тяжелый труд трезвость каторжная работа вхолостую вертящихся шестеренок коллективного гопака превращение в конфуция 50-тилетнего мудака продолжается с каждым кубиком диклофенака в бедро вся полувековая мудрость выблевана в ведро и пивом полируя шило в коротком экстазе утренней затяжки ты смотришь на свои синюшные исколотые ляжки и блаженно принимаешь этой жизни остаток куций
Ты – Конфуций.
***
поговори со мной на арамейском поговори со мной на птолемейском поговори о чем молчит луна
о чем молчат свидетельницы звезды заткнувшись в этом космосе морозном поговори за бога молчуна
он ни гугу эпоха за эпохой ему давно уже всё это похуй он терпит но едва ли подойдёт
лишь молча смотрит в телескопа дуло на результат случайного загула когда пошло всё задом наперед
куски онтологического взрыва мы вышли криво – плод Большого срыва – и эхо врёт неведомым маня
поговори со мною так тоскливо в бачке малёк а на цепочке слива висит гимнаст распятый за меня
***
И утонул, а начинал по капле. Сначала первый, после нервный срыв.
А сколько раз везли, чего-то капали, и зашивали мозговой нарыв.
А ты молчала, а ночами плакала. Ведь горе, как и счастье, на двоих.
Да лучше б ты кричала, что-то вякала, тарелки б била, об пол била их.
И год за годом круг за кругом адовый – глядеть как бьется лысой головой.
И падали надежды, тихо падали. – Садись за стол (какой ни есть, а мой).
И бился, все летел за блядской музою. Чего-то там ловил на виражах.
А приземлился одичавшим лузером. Со всем, чем только можно, на ножах.
Какими мы их видим? Ну какими? Во что вгоняет нас природный псих?
Мы сами женщин делаем такими, за что потом так ненавидим их.
И вдребезги сосуд тот Заболоцкого… И пустота пустая красота.
И бродит по геномам шобла плотская. А держит лишь святая простота.
И нечем крыть, когда все изувечено. В колени падать старой головой,
вжимаясь в то, что с дуру покалечено. И тихо выть: «Спасибо, что живой».
От удали ошметки, и Иудою. Покуда окаянен, есть вина
откуда ты, не ведая откуда я, меня взяла и молча увела.
Ссутулишься. До одури обкуришься. И до утра чего-то там строчишь.
А за окном седое небо щурится. И ты за стенкой одиноко спишь.
***
я почка я кочка я радиоточка
я отчимом дочкам разбитая бочка
я отче не ваш не спаси меня боже
я ложен я как-то неправильно сложен
я пропитый с кожею дряблой обвислой
я весь мочекаменный и углекислый
с моста этот вечный развод над невою
и этой неве про вину свою вою
инфантом в разлив
я поранил свой пальчик
бежит к тебе мама твой старенький мальчик