История из 90-х
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 64, 2018
***
Сперва
просто было темно, потом включили какой-то жидкий свет. Показались очертания
полок. Более или менее проявился столик. За окном пассажиры месили черный снег.
Я расстегнул верхнюю пуговицу куртки. И тут дверь купе откатилась с болезненным
рокотом – и на пороге появился Паша.
Если откровенно, я
вообще не понимаю прелести случайных встреч. Останавливаешься, выбиваешься из
ритма, эти дурацкие «ну как» – а период отчетности оказывается
чересчур мал или чересчур велик. Родился сын… а
потом женился. Но это на бегу, а ехать со средним знакомым в
Питер в одном купе – это уже извините меня.
Вероятно, Паше тоже
пришли в голову подобные мысли, потому что он не спешил здороваться или
выражать радость. Он уместил чемодан на багажную полку и сел в моей позе
напротив меня. Помолчал. Потом вздохнул и спросил:
– Вы на нижней?
Поначалу я подумал, что
Паша повредился умом, потому что время нервное, а дело тонкое. Но потом потихоньку
впустил в голову мысль: а что, если это не Паша, а просто очень похож?
– А? Да, на нижней, но
охотно бы уступил бабушке. А вы на верхней?
Константин, кстати.
– Игорь, – сказал
«Паша». Мы обменялись рукопожатием.
– Вы знаете, вы очень
похожи на одного моего знакомого. Просто ну… невтерпеж,
как похожи.
Игорь безучастно пожал
плечами.
– Просто лиц меньше,
чем людей. У каждого землянина есть как минимум два двойника – таких, что не
различить.
– А у китайцев по два
миллиона.
Игорь культурно
усмехнулся, а впоследствии оказался биологом из Питера. Мы славно поболтали две
порции – вечером и утром. Бабушка, кстати, не пришла – и я просто оккупировал
верхнюю полку. Игорь зачем-то дал мне визитку, а я зачем-то ее сохранил.
***
Поездку в Питер (дорогу
и питание) мне оплатила одна мутная организация с тем условием, что я посещу
мероприятие в 11 в районе Гостиного Двора, зарегистрируюсь и проголосую против. Так что с рассвета до 11 и с 13 до заката я
старательно слонялся по промозглой северной столице, изо всех сил получая
удовольствие и скрупулезно сохраняя чеки всех этих пышечных и котлетных в
специальном отделении дипломата.
Пожалуй, это одно из
труднейших занятий – радоваться по заказу.
К ночи, вполне
обессиленный, я ухнул на верхнюю полку и практически мгновенно уснул. Мне приснилось,
что Москва и Питер – на самом деле одно и то же. И вокзал один, просто поезд
делает такую петлю. А от вокзала с одного выхода Москва, а с другого – Питер.
***
Прошел месяц без
происшествий. Разве что подморозило, прихватило; грязь, сохранив свои грязевые
формы, окаменела, снег сгустел и побелел, лужи
подернулись похожим на пластик ледком.
Ах да. Еще одно
происшествие: я не околел с голоду. Что, если вдуматься, достижение.
Моя работа в НИИ
выродилась в получение зарплаты, которой хватало на полторы курицы. А мне, если
уж измерять в курицах, нужно было 10 куриц в месяц. Ну, 8. Я уж не говорю о
том, что деньги на курицу не означали автоматически курицу, ее еще следовало выявить
и обналичить. Но это как раз ладно, потому что временем на поиски я располагал.
За курицу (точнее, за
ее денежный эквивалент) я дежурил в квартире соседа с выбитой дверью, пока он
охотился за плотником из ЖЭКа. За курицу я объяснял другому соседу, восьмикласснику,
отличие синуса от косинуса. Я играл целую ночь в преферанс с двумя невнятными
партнерами – и выиграл как вы думаете что? Курицу, что
же еще. Конечно, ее.
В очередной вторник,
ближе к вечеру, я двигался по Москве в лучшем виде, то есть с курицей, и вдруг
вспомнил, что я, хоть уже и не муж, но всё еще отец. Я изменил маршрут и вылез
на поверхность на Свиблово. В нескольких направлениях виднелся один ряд домов,
а за ним мерцал космос. Меня передернуло, да так четко, что тетка с авоськой
отшатнулась и что-то проворчала. Кажется, «доигрался». Да, точно, доигрался.
Почему доигрался? Я особо и не играл. Размышляя таким и подобным образом, я
обнаружил себя настолько близко от кнопки звонка, что мог бы нажать ее носом. Я
мысленно дал Людмиле пять минут и нажал ее пальцем.
– Кто там?
– Константин.
Я был уверен, что она
откроет дверь через цепочку. Если бы на лестничной клетке стоял кто-то помимо
меня, я бы ему сообщил это свое предсказание и заслужил небольшую порцию
дежурного восхищения. Бы. А так она просто открыла
дверь через цепочку несмотря на то, что я так это и
знал. Бессмысленная предсказательная сила.
– Чего тебе? – спросила
Людмила очень грубо.
– Могла бы спросить
«что тебе», – зачем-то ответил я. – Так же неласково, но грамотнее.
– А ты не заслужил
грамотнее.
– Хорошо. Я принес
Степе курицу.
«У нас всё есть».
– У нас всё есть.
– А как оно влезло в
холодильник?
– Что оно?
– Всё.
Людмила пропустила ход
и сделала небольшое движение в сторону того, чтобы закрыть дверь. Я вставил
туда, то есть в щель, ботинок, слегка мучаясь тем, насколько это всё банально и
похоже на всё. Нам обоим стало видно, что ботинок осенний, а не зимний.
– Хорошо. Люда, давай
чуть-чуть конкретнее и мягче.
– Давай, – сказала она
неожиданно.
– Курица у вас есть?
– Нет, как раз курицы
нет.
– Ну, возьми.
Курица не пролезла в
цепочечную щель, и дверь пришлось распахнуть.
– Зайдешь?
А я уже понимал, что
Степы нет дома, потому что он бы уже прискакал.
– А Степа в секции, –
сказала Людмила. – У нас тут в ДК шесть бесплатных секций, и он ходит в пять.
Кроме макраме.
Во мне дрогнула
поэтическая струна. Кроме макраме.
Лучше и не сказать.
– Нет, Люда, спасибо. Я
пойду.
– Ты спешишь?
– Нет, я не спешу.
Просто пойду домой и устроюсь на ночь.
– Так попей чаю.
– Нет, спасибо. На
такой мороз лучше выходить теплым, чем горячим.
– Ну, хорошо. Пока.
– Пока.
Я вышел на улицу
налегке. Шел крупный снег. Помягчело. Этот самый
гулькин нос до метро я прошел скорее с удовольствием.
Домой, в эту стылую
нору, ехать совсем не хотелось. И я вспомнил про один поэтический вечер – туда
и пошел.
***
Если поэтический вечер
назначен, к примеру, на 7 вечера, будьте уверены, к 7 никто не придет. Ни
организаторы, ни сам поэт, ни, тем более, слушатели, все как один в той или
иной степени поэты. Разве что если вечер назначен в библиотеке, к 7 будет на
месте заведующая библиотекой или заведующая культурной программой в библиотеке
(за 1-2 курицы в месяц) – да и то оттого лишь, что она была здесь с утра и
просто никуда не делась. Однако я явился без десяти минут назначенное время в
какую-то очередную галерею, чей адрес мой цепкий мозг сохранил.
В галерее было темно,
как в купе. Вокруг угадывались тонконогие стулья. Больше в пространстве галереи
не было ни-че-го. На стенах висели 3-4 картинки под
стеклом, но вряд ли это можно было бы счесть экспозицией. Еще. Чисто
климатически здесь было тепло, но по общему ощущению – как-то выстужено,
выветрено. Как если бы какую-то зимнюю полянку искусственно нагрели – так что
хоть в плавках стой среди снежных ёлок.
Я не помню, во сколько
на бумаге начинался этот вечер, в 7 или 8. Но, так или иначе, ровно в это самое
формальное время в дверях заскрипело, зашуршало, запыхтело, зафыркало, как
будто там обозначился гигантский ёж. Еще минута – и он проник в галерею. В
отличие от меня, ёж не удовлетворился сумерками и врубил свет. По всему потолку
засияли эти голубоватые палки. На свету ёж оказался Пашей в расхристанном
пальто.
Впрочем, однажды
обжегшись, я не спешил признать это человеческое существо Пашей. Ну, допустим, биолог
Игорь скорее в Питере, да и нечего делать ему на поэтическом вечере. Но тут
меня посетила интересная мысль: а что если это третий двойник, теоретически
указанный Игорем? Так сказать, тройник?
Между тем, неопознанный
самец человека обстоятельно развесил на вешалке пальто, шарф, шапку и чуть ли
не перчатки, обернулся ко мне и сказал:
– Привет, Костя.
– Привет, Паша.
– С тобой не занято?
– Садись.
Паша примостился возле
меня. Я от нечего делать быстро нашел в нем 5-6 отличий от Игоря, да только все
в одежде.
– Как дела? – спросил
он с натугой.
– Дела у прокурора. У
нас делишки.
– Как делишки?
– Да, знаешь, не
слишком, – неожиданно для себя ответил я честно. – Деградирую и потихоньку
загибаюсь.
Паша покивал с
уважением.
– Я тоже деградирую, –
сказал он не то чтобы гордо, а как бы в своем праве. Мы интересно и умно
перетерли про деградацию, постепенно обрастая поэтами. Приблизительно каждый
второй поддерживал тему явно со знанием дела. Среди гостей вечера я приметил
одного, немного похожего на татаро-монгола. Этот
деятель обладал звериным чутьем на фуршет. Я развернулся и увидел Митю, который
уж точно знал больше меня.
– Митя, будет фуршет,
как ты думаешь?
– А как ты думаешь?
Герой вечера приподнялся на финских унитазах.
У вечера появилась
цель.
***
На фуршете я изящно и
оперативно затарил организм белками, жирами и
углеводами. Уже доедая, я приблизился к Паше.
– Костя, хочешь
шашлычок? А то я что-то набрал, а аппетита нет.
– Давай напополам.
– Ну, давай.
Мы разъели шашлычок.
– Слушай, Паша, меня
интересует один вопрос, если ты не против.
– Я не против.
– Отмотай назад: когда
мы встретились, ты спросил, как мои дела.
– Так. И ты ответил,
что загибаешься и деградируешь.
– Молодец, помнишь! И
ты утешил меня, что тоже деградируешь.
– Ну, если это тебя
утешает.
– Частично. Но
почему-то ты не сказал, что тоже загибаешься.
– А, вон ты про что, –
Паша неодобрительно посмотрел на последний недоеденный кусочек мяса. – А тут
такая неувязка получилась, – он жестом подозвал моё ухо к своим губам и шёпотом
заключил: Я не загибаюсь. Об этом неловко
говорить, когда в целом всё у всех… сам понимаешь, но я решил материальные
проблемы. Точнее, они решены.
Я молчал, поэтому он
продолжил – уже оторвавшись от моего уха и нормальным голосом:
– Помнишь – то ли в
анекдоте, то ли кто-то действительно так сказал: где берёшь деньги? В вазочке.
Если вкратце, у нас в квартире открылась вазочка.
Мы ещё слегка поболтали
– и я пошел домой, благо пешком было недалеко.
Я шел сквозь пургу, как
герой классической русской прозы, причем петербуржской, именно через жэ, раз уж практически всё тут через жэ.
То ли Герман, то ли Поприщин, то ли Акакий Акакиевич,
то ли Родион Романыч. Нет! Я шел, как робот из
жидкого металла, который, кем я скажу, тем и станет.
***
Их квартира… их
квартира…
Я что-то краем мозга
слышал про эту квартиру, какие-то обрывки легенд, чудовищные пиры, чудовищный
срач… или это я слышал про другую снятую вскладчину квартиру – а у них,
наоборот, чудовищный порядок? В каких-то переулочных промежностях между Бульварным и Садовым, естественно, на первом этаже. Говорят,
там еще задолго до всего вот этого жил то ли Гумилев, то ли Есенин, то ли
Шолом-Алейхем, а какая, в сущности, разница.
Вероятнее всего, еще
при большевиках – один мой знакомый называл их борщевиками – при борщевиках
кто-то зацепился за эту квартиру как за дворницкую – это суеверие, что все
дворницкие – полуподвальные каморки, я видел что ни на
есть нормальное дворницкое жилье. Или вписались к бабушке, неравнодушной к
творческой молодежи. Знаете, бывает такой угол зрения… точнее сказать, такой
градус (это тонкая игра слов), когда количество стихов, интенсивность, так
сказать, потока становится важнее качества. Когда льется то ямб, то хорей, а то
и, прости Господи, амфибрахий, и хорошо. Хорошо, если цепляет; хорошо, если не
цепляет. И как хорошо, господа, что мы обрели друг друга в этом космическом хаосе
и этой косматой пурге.
Я выглянул в окно –
пурга плясала и неслась.
Я там, в той квартире,
был около одного раза – то есть то ли был однажды, то
ли только наслышался. Какая, в сущности, разница. Теперь я знал, что там есть некая
«вазочка» – своего рода чаша Грааля… Зачем-то я сунул
руку в карман своей демисезонной куртки, которую я уже месяц как сменил на
более теплую. В кармане я нащупал картонный прямоугольник – визитку Игоря,
биолога из Петербурга. Я тщательно списал с нее телефон и адрес в свою записную
книжку, а книжку положил в свой любимый ящик на видное место.
У меня было ощущение,
что мне надо построить треугольник по двум сторонам. Еще одна привходящая типа
третьей стороны – и я его построю.
***
Еще пару месяцев мы все
с тупым мазохизмом ввинчивались в зиму. Как если бы выехали на дачу и ошиблись
дорогой, и вот топаем по колено в снегу по какой-то тундре и боимся себе
признаться, что никакой дачи нет. Она осталась там, позади, среди желтой листвы
и красной рябины. И всё такое.
Я минимизировал свои
вылазки в город. Если охоту на небольшие денежные суммы включить как подотдел в
систему мероприятий «охота за курицей», то я с переменным успехом охотился за
курицей. Лев состоит из съеденных им баранов – что ж, я давно скурвился или
обкурился. Еще немного – и я буду готов нестись. Впрочем, этот прогноз мы
исключаем как благоприятный. Из некатастрофических
прогнозов мы оставляем один – сезонное потепление ориентировочно к апрелю.
Отчего мне пришло в
голову посетить этот ничем не примечательный поэтический вечер? (Чтобы вам не
перепутать – не тот, что в галерее, а этот,
то есть другой). Интуиция? Да нет… Скорее, какая-то обратная логика. Наверное,
на нашей планете случилась уйма таких ситуаций, как моя, и многие-многие на
моем месте не пошли на ЭТОТ поэтический вечер, а немногие пошли. И меня просто
угораздило чисто статистически затесаться среди немногих. А если бы я туда не
пошел, никакой истории не склеилось бы, и никто бы вам об этом не писал. Бы. То есть раз я сейчас вам об
этом пишу, я тогда чего-то ради поплелся на этот вечер.
Позвольте мне не
распространяться о самом вечере – назвать его «никаким» уже было бы
неадекватным почтением к герою и его продукту. Мы обваляем этот вечер в
молчании, как котлету в панировке. Вот… Хорошо.
Был ли там Паша? О да,
конечно, там был Паша. И он, опираясь на фундамент нашей взаимной
откровенности, оставшийся с прошлого вечера, поведал мне, что его жизнь в
Москве пришла к идейному краху. Причем (это было отмечено особо)
вазочка не иссякла и не разбилась. Напротив, если бы столь модная в наше
время нищета поразила и его своими струпьями и язвами (я утрирую, но сохраняю
суть), необходимость суетиться за курицу, возможно, отвлекла бы его от
лицезрения метафизических бездн. А так – прощай, столица. Прощайте,
честолюбивые помыслы и бесстыдные мечты. Здравствуй, родной Челябинск (или
Чебоксары, я не уловил).
– И когда ты стартуешь?
– спросил я по наитию.
– Во вторник.
– Я тебя провожу.
***
Дальше я действовал
быстро и деловито, как если бы меня посетило вдохновение. Впрочем, так оно и
произошло, только это вдохновение было не по ведомству стихов, а по ведомству
жизни. Мои поступки были как энергичные упругие строки, и чудесно рифмовались.
Я позвонил в Питер Игорю и спросил, как его
дела. Он ответил, что деградирует и загибается, только другими словами, ближе к
биологии. Я велел ему прибыть в Москву и оговорил точный срок.
Во вторник рано утром я
пригнал такси на сообщенный Пашей адрес и поднялся к нему в квартиру.
Подниматься на первый этаж было нетрудно. Я с излишними подробностями запомнил
массивную деревянную дверь с цифрой «3» в обрамлении неуместно игривых вензельков,
покрытую несколькими слоями стандартной красно-коричневой краски. Несколько
слоев облупились в несколько слоев. Я позвонил в звонок. Он затарахтел изнутри,
как будто был не электрический, а типа детской игрушки.
Дверь открылась. За ней
стояли Паша с небольшим чемоданом и мужчина кавказского вида. Мы с мужчиной
кавказского вида обменялись крепким рукопожатием. Паша отчего-то не участвовал
в ритуале. Мы вышли к такси и молча доехали до
Казанского вокзала. Как на грех, отсюда шли поезда и до Челябинска, и до
Чебоксар, но на поезде было написано «МОСКВА – ЧЕЛЯБИНСК». Мы дошли до 13-го
вагона. Меня немного удивило, что клиент вазочки пользуется плацкартным
вагоном.
– Ну, пока, – как-то
стерто сказал Паша. – Спасибо, что проводил. Останешься моим последним
московским воспоминанием.
– Давай, – сказал я по
наитию, – обменяемся шапочками. На память.
На нас обоих были
копеечные вязаные шапочки в порядке защиты от пурги. На мне – с ромбиками, а на
нем – с оленями. Мы обменялись и слегка обнялись. Мне
оставалось сорок минут до поезда на Ленинградском, который должен был привезти
Игоря. Я не спеша перешел через площадь по подземному переходу и даже
купил хот-дог.
Вы спросите, на какие
деньги я купил хот-дог. Резонно. Что ж, я занял на такси и возмещение билета
Игорю, и еще немного осталось. Через два-три дня я либо припаду к финансовому
источнику, либо останусь в той же жопе, где и был, только чуть глубже. Игра
стоила свеч. Довольно некстати я вспомнил, куда обычно вставляют свечи.
***
У нас с Игорем был
приблизительно день на репетицию.
– Игорь! Диспозиция
предельно ясна. Ты звонишь в дверь. Ты в плохой форме. Ты потерял ключ и всё
остальное.
– Кроме шапочки.
– Да, шапочка – твой
последний козырь.
– Помимо рожи.
– Рожа…
зачем ты меня сбиваешь? Лицо. Лицо – козырной туз. Твоя цель – завалиться
спать. Отрубиться. Встать, когда все уйдут или
заснут. Обнаружить вазочку. Схорониться до того момента, когда опять все уйдут…
– А если там все не
уходят?
– Будем брать штурмом.
– Чем?
– Я пошутил.
– А. Знаешь, я думаю,
сейчас нам не стоит шутить, потому что это всё и так бред.
– Это план А.
– Ну да, да. А если они
меня спросят стихи этого Паши?
– Скажешь, что именно
сейчас они тебе отвратительны, особенно последнее.
– А то, что я не знаю
их имен? Этих кавказцев?
– А ты смотри в лицо и
обращайся. Вот ты мое имя знаешь, а ведь оно тебе не понадобилось.
– Все равно это как-то стремно.
– Ты для них Паша. Сама
мысль, что ты не Паша, а биолог из Питера Игорь, никогда не придет им в головы.
Упирай на потерю памяти, на головную боль, вызови скорую, скажи, что полегчало.
И так часа полтора. Из
счастливых находок – мы пришли к версии алкогольного опьянения. На остаток
представительских средств мы купили пару бутылок какого-то пойла
и вогнали его в Игоря.
По плану А он (то есть Паша) вышел в Рязани за пирожком, а дальше
трудно восстановимая цепь событий отшвырнула его к родной квартире – без денег,
без документов, без ключа, но пьяного и в шапочке с оленями.
Примерно к 9 вечера мы
добрались до того самого дома, Игорь, искренне покачиваясь, исчез за массивной
парадной дверью, и даже с улицы я услышал отрывистую трель звонка. Я прождал
еще пять минут. Никто не вышел.
Я уехал домой и весь
обратился в ожидание.
***
Было ли мне стыдно? А
как же. Еще бы нет. Я от нечего делать только и занимался, что борьбой со
стыдом. Ну, еще купил курицу на те же одолженные
деньги, которые никак не кончались, вдумчиво сварил с морковкой и рисом и не
спеша, постепенно съел. Но это мы отвлеклись.
Я постановил внутри
своих мозгов, что если вазочка в принципе будет делима, то мы возьмем не более
половины. И только если уж это совсем сказка – неразменный пятак… ну, например,
карта с автоматически нарастающей суммой, или кран с нектаром, придется
действовать по обстоятельствам.
Как говорил (кажется)
Френсис Бэкон – ну, или кто-то другой с маняще кулинарной фамилией – всякое состояние есть преступление. Я
старательно разворачивал этот тезис, как пулеметное гнездо, на квартиру с
красно-коричневой дверью. За какие такие особые заслуги им досталась вазочка, а мне, например, не досталась? Я
что, плохо работал инженером в НИИ? Бесстрастная совесть подсказывала мне, что
плохо. А если бы хорошо работал, что-то бы изменилось? Нет. То-то. Я плохо
писал стихи? Уж точно не хуже других. Эта сраная
совесть апатично отмечала странность критерия оценки. Хорошо! Я редко писал
хорошо. Я просрал
собственную семью и Советский Союз. Я не погиб в Афганистане, потому что там не
был. Я вообще, как правило, не был, не состоял, не участвовал. Но почему, Бога
ради, одним всё, а другим ничего?!
Но вот что происходило
под этот невидимый миру ропот и неслышные стенания – дьявольская формула этого
бекона сама собой разворачивалась и упиралась в мои потроха. Это моё теперешнее состояние было
преступление. Если бы в моей несвеже теплой квартире материализовался
милиционер, он задержал бы меня за одно лишь выражение
лица. Я избегал зеркал, но даже наощупь, проводя ладонью по роже,
я уже был виноват, да и уже наказан.
Крупная дрожь бежала по
моему бедру. Я едва удержался от цитирования Достоевского вслух.
Я понял, что не могу
распознать реальность за окном – то есть сумрачно и метель, но раннее утро или
поздний вечер? С другой стороны, какая разница. И тут позвонил телефон.
– Костя? – раздался
голос Игоря.
– Да.
– Нужен адрес квартиры
с пустой комнатой.
– Ты где?
– Я в грузовике рядом с
шофером. Нужен адрес квартиры с пустой комнатой.
– Большая Ордынка, 37.
– Квартира.
– Квартиру не надо.
Дождитесь там меня.
Я наспех оделся и
выскочил в открытый космос.
***
Когда я добрался до
мной же указанного дома, грузовик там уже стоял. Его фары выхватывали из тьмы
два конуса света, в них куда-то спешили отчего-то черно-белые люди в некрасивой
одежде, предохранявшей их от холода. Вся мизансцена отчетливо отсылала к
военным хроникам. Недоставало только воя самолета в темных небесах.
Я подошел к кабине со
стороны пассажира. Там сидел Игорь в шапочке Паши. Он как был ко мне в профиль,
так и остался, как будто у него свело шею.
– Я договорюсь, –
сказал я. Профиль чуть заметно кивнул.
Я поднялся на третий
этаж. Дверь квартиры, куда я намеревался позвонить, знавала лучшие времена.
Обивка местами порвалась, и из нее торчали фрагменты поролона. Табличка «37»,
которой очень пошли бы вензельки, была дешевой, новой и типовой.
Я позвонил – и эхо
звонка вспыхнуло и погасло в большой пустой квартире. Я успел подумать, что
тети Нелли может и не быть дома, и уже зачаточно начал нащупывать план Б, как дверь распахнулась безо всяких вопросов и цепочек.
Моя тетя Нелли стояла на пороге – маленькая, старенькая, аккуратная и всё еще
бесполезно красивая.
– Нелли, мы разгрузим
кое-что в бабушкину комнату, – сказал я, по мере сил стараясь истребить в
интонации оттенок вопроса.
– Это исключено, –
ответила она, но я уже спускался вниз.
Сорок минут мы с Игорем
и водителем таскали какие-то картонные коробки. Нам некогда было говорить ни
друг с другом, ни с тетей Нелли. Ситуативно старшим оказался Игорь. Однажды он кратко
попросил Нелли подвинуть стул ближе к стене – и та беспрекословно подчинилась.
Мной Игорь руководил посредством легких движений подбородка. В итоге от пола до
люстры выросло огромное сооружение в форме параллелепипеда. Вдоль стен и окна
остался бесцельный проход на одного человека боком. Игорь подошел к зиккурату, как бы прислушался – и вдруг уверенно надорвал
пару коробок вверху. Из одной он достал 4 банки сгущенки, из другой – 4 банки
тушенки – и вручил всё это добро водителю. Тот достал из кармана пальто
авоську, уместил туда свой гонорар и исчез. Я представил Игоря тете Нелли, и мы
пошли на кухню пить чай.
– Вообще-то, Игорь, –
интеллигентно сказала тетя Нелли, тонко нарезав старый бисквит, – в этой
комнате жила моя мама, кстати, Костина бабушка, и после ее ухода я там ничего
не меняю…
– Но ведь, Нелли
Станиславовна, – так же культурно ответил питерский биолог, – мы там особо
ничего и не нарушили. Вынесли стол и подвинули стул. Конечно, хранение этих
банок причиняет вам определенные неудобства. В качестве компенсации вы,
разумеется, можете пользоваться без ограничений как
сгущенкой, так и тушенкой. Прекрасные отечественные продукты.
– Боюсь, мне ворованное в рот не полезет.
Тут нам, видимо, предлагалось
шумно и возмущенно возразить, но шумно и возмущенно не получилось.
– Скорее экспроприированное, – вяло сказал я.
– Можно обменивать на
макароны, – вяло сказал Игорь.
На улице оказалось не
так холодно – и мы с Игорем пошли ко мне на Кропоткинскую пешком.
– Ну, расскажи эти два
дня, – попросил я.
И он рассказал:
***
– Я позвонил в дверь.
Мне кто-то открыл. Лица я не увидел, потому что вплотную и против света. Я
изготовился врать всю ту ху.ню,
которую мы с тобой припасли, но этот кто-то не проявил ко мне никакого
интереса. Я увидел застеленную кровать, снял ботинки, лег туда и уснул.
Проснулся среди ночи, нашел уборную, помочился и опять уснул. Шапочку как
главную деталь не снимал.
Утром их оказалось
очень много. Два кавказца, три просто поэта и три женщины от
моложе до средних лет. Я поглубже натянул шапочку и
затаился. Ближе к полудню одна женщина ушла, а перед уходом заглянула в
комнату, где было тихо, и вышла оттуда с двумя банками сгущенки. И меня озарило
насчет вазочки.
Часа в два зазвонил телефон,
и я по наитию подскочил к нему первый. Это звонил Паша из Челябинска, что он
нормально доехал. Я сказал ему больше сюда не звонить, по крайней мере – пару
дней. Он спросил почему. Я ответил, что потом объясню. Когда я повесил трубку,
кавказец спросил меня, кто это звонил. Я объяснил: да так – и он удовлетворился.
Я был как Штирлиц,
которого забыли обучить немецкому. То есть всё время
на грани провала. Я напирал на биологию, то есть не в смысле делился
материалами диссертации, а много ел (в основном – сгущенку и тушенку), пил, писал и дремал. Однажды вышел, с
удовольствием пошлялся, умылся снегом и вернулся.
На второй вечер они все
свалили на поэтический вечер. Я отказался, сославшись на головную боль. Но
вечер… черт его знает, не привалят ли они после него все сюда, да еще и с
приплодом. И я просто лег от греха. А когда открыл глаза, было пять утра, никого,
и я вдруг ясно увидел, что до двух они не вернутся. Я вышел на улицу, не спеша
поймал грузовик, договорился на восемь банок, мы не спеша перенесли всё это в
кузов и поехали – неважно куда, А когда я увидел таксофон, вышел и позвонил
тебе.
***
Вот так. Мы сделали
это. Ура. Мы шли к Большому Каменному мосту.
– А ты оставил им
сколько-то? – спросил я.
– А надо было?
– Ну…
я имел в виду оставить им половину. Они ведь не виноваты.
– А что ж не сказал?
– Я думал…
ты позвонишь перед выходом.
Игорь пожал плечами.
– Надо было сказать.
Хотя еще вопрос, согласился бы я. Но слушай – мы ведь могли всё вынести из
квартиры: телевизор, чайник, бритву, стулья, а ограничились этим твоим
кувшином…
– Вазочкой.
– То есть оставили
половину, как ты и хотел.
– Чайник-то за что?
– А тушенку за что?
– В порядке
перераспределения благ.
Игорь промолчал, но с
таким профилем, с которым обычно молчат не когда нечего сказать, а наоборот, при очевидной правоте. Действительно… мое объяснилово получилось
чересчур эластичным.
– Слушай, Костя, – по
свежей интонации было слышно, что Игорь сменил тему, – а как мы отметим успех?
Я вспомнил об остатках курицы в собственном холодильнике… возможно,
знатный археолог восстановил бы по ним целую курицу, но другое назначение этому
набору костей придумать было трудно. Я ощупал деньги в кармане – их осталось
мало. Игорь остановился – и я за ним.
– Давай, – сказал он
веско, – купим хороший закрытый пакет и хлеб. Вернемся к твоей тете. Возьмем
сгущенки и тушенки. Часть донесем до дома, а часть обменяем на картошку и вино.
Тебе все равно придется менять эти банки на всё подряд, надо привыкать. И
посидим, как люди.
Так мы и сделали.
***
Я думаю, если бы
торговать этими банками прямо на улице, можно было бы хорошо повысить цену,
потому что они, помимо прочих вкусовых и содержательных достоинств, были еще и
дефицитом. Но я по понятным причинам не хотел светиться и поэтому наладил сбыт
в несколько окрестных магазинов. Точнее, обычно я менял сгущенку и тушенку на
другую еду. Иногда приходилось брать деньгами – например, когда я покупал новый
шарф и зимние ботинки. Возможно, удалось бы обменять 5-6 банок тушенки на ботинки минуя деньги, но это уж слишком отдавало
гражданской войной.
Сложнее всего было
рассчитаться с Игорем. Везти в Питер половину этого небоскреба… Взять кредит и отдать Игорю деньгами, а кредит возвращать
сгущенкой… Можно было, конечно, остаться ему в Москве на неопределенный срок,
но опасно – с этой Пашиной физиономией. Он, кстати, предпочитал валяться дома
перед телевизором. Чувствовалось, что в Питере его никто особо не ждал.
Наконец, он затосковал по всем этим (не телевизионным) каналам и разведенным
мостам, и мы договорились, что я буду время от времени высылать ему деньги.
Он предсказуемо уезжал
с того же вокзала, где около месяца назад я его встретил, такой же несуразный и
тощий, как тогда. Мы не были похожи на победителей или хотя бы на преступников.
Более того, я начал понимать Пашу. Перестав загибаться, я разогнулся и уперся
взглядом в метафизическую бездну. Впору было свалить на малую родину, но я
оказался москвич.
Я вернулся домой,
степенно покушал жаркого из тушенки с картошкой, закусил бородинским хлебом и
запил это всё нехудшим кофе. Организм благодарно рыгнул, но мой дух остался неупокоен.
Я позвонил одной знакомой Майе и узнал, не намечен ли на сегодня поэтический
вечер. Вечер брезжил – и я туда пошел.
***
Герой вечера опаздывал.
Я от нечего делать послонялся между стульями и подошел к окну. С захватывающей
дух высоты второго этажа был виден фрагмент двора с внешним лифтом, крупным-крупным
падающим снегом и парой голых мертвых деревьев. Весна чисто визуально была
невозможна. Кроме того, все – от дедушки с палкой до сраной
вороны – оставляли следы на снегу. Ничто на Земле не проходило бесследно.
Тут кто-то положил мне
руку на плечо. Я вздрогнул, обернулся и вторично вздрогнул. Передо мной стоял
кавказец из квартиры без вазочки. Мы, как и в первый раз, обменялись крепким
рукопожатием.
– Как дела? – спросил
он.
– Понемногу, – ответил
я. – А твои?
– Прикольно. Для
начала, нас грабанули.
– Вот беда, – фальшиво
огорчился я. – Грабанули? Не гонишь?
Любезному читателю
может показаться, что я был не готов к этим новостям. Нет, читатель. Это было
тщательно отрепетированное фальшивое огорчение среднестатистического поэта на
моем месте с подкладкой «так вам и надо, упырям».
– Зачем гоню. У нас
одна комната была увалена сгущенкой и тушенкой. Мы отлучились на денек,
оставили гниду на диване. Возвращаемся – комната пуста. Ни банок, ни гниды.
– А кто гнида? –
спросил я с замиранием сердца, хорошо понимая Родю Раскольникова.
– Не знаю.
– Как не знаешь? Ты
что, не помнишь, кто остался на диване?
– Помню-то хорошо. Но
вот в нем и заминка. Помнишь, Паша уехал в Челябинск, ты еще его провожал?
– Конечно.
– Так прикинь: тем же
вечером вернулся… но не Паша.
– Нет, – я чуть не потерял
лицо от растерянности, – раз вернулся, то уж, наверное, Паша.
– Да ты погоди. Тут
самое интересное. Я сперва тоже думал, что Паша. Рожа Паши и даже шапочка его, а ниже шеи – не он. Одежда
другая, но одежда ладно. Паша спал на боку, а этот – на брюхе.
– Может, бок оцарапал.
– Да ладно, послушай.
Паша всё свистел Шанз Элизе,
а этот только жрал и спал.
– Может, головой
ушибся.
– Кто рассказывает?
– Ты.
– Тогда слушай: я,
чтобы его проверить, позвонил Пашкиному двоюродному
брату, ну, кузену…
– Я понял.
– … и говорю: зайди к
нам, представься сантехником.
– И?
– И этот дублер его не
узнал. Так, на «вы», проводил в санузел. Мы ходим туда-сюда втроем, мне и
жутко, и смешно.
– Так кто это был?
– Знаешь Марата?
– Встрепанного такого?
– Ну. Теперь он обрился
наголо, но его.
– Так это Марат?
– Ну
какой Марат. Марат клялся, что это суккуб.
– Что?!
– Что Паша погиб по
дороге в Челябинск, а вернулся суккуб. И суккуб не уйдет без добычи, и здоровее
было бы его шарахнуть по башке стулом.
– И вы…
– Да нет. Я говорю
Марату: ты за.бешься
объяснять ментам, что это суккуб. Они отродясь круче домового ничего не видали.
Кавказец ждал от меня
очередного тупого вопроса, но он не созрел.
– И прикинь – мы ушли
на вечер… на денек, вернулись, а суккуб очистил
комнату. Человек бы так не смог. Теперь мы ее сдаем за двести баксов паре спекулянтов и горя не знаем.
Между тем, этот вечер
уже вовсю шел, но наша ниша оказалась в очень выгодной
позиции: ничего не видно и практически ничего не слышно.
– То есть ты не в
обиде? – спросил я.
–
Какой там. Можно сказать, впервые что-то настоящее произошло.
Тут из зала донеслись
аплодисменты – вечер быстро и безболезненно закончился.
Я ушел в глубокой
задумчивости.
***
Я позвонил в Питер Игорю – он припомнил визит
сантехника без особого пафоса. Штирлиц так и не заметил, как окончательно спалился. Гипотеза о суккубе, наоборот, вызвала у него
дикий энтузиазм. Он даже вознамерился вернуться в виде откровенного суккуба и
прихватить что-нибудь еще. Я поспешил дистанцироваться от этой затеи.
Сгущенка и тушенка
сыграли в моей жизни определенную положительную роль. Я немного вырос в глазах
бывшей жены. Я отдохнул и элементарно отъелся. Скажу больше – я понял, что в
этой игре можно сделать ход, а не только обреченно пасовать от раза к разу.
Тетя Нелли постепенно
начала добавлять в кофе ложечку ворованной сгущенки. Я уверен, что и кофе, если
в нем покопаться, оказался бы ворованным, только не нами.
Сегодня я снял коробку
с верха нашей вазочки – и увидел окно. С материалистической точки зрения, мне
стоило вспомнить о бренности всего сущего, представить себе окончание наших
запасов и чуть-чуть напрячься. Но я внутренне даже не дрогнул. Я был уверен,
что придумаю что-то блестящее еще задолго до этого конца. Или просто что-то
подвернется.
Я прошел по периметру
комнаты и подошел к окну.
На первый взгляд,
ничего не изменилось. Двор был усыпан снегом. Мамаша гуляла с коляской.
Разговаривали две вороны.
Но небо было
голубым-голубым, пусть не всё, пусть клочками. Я открыл форточку – и
свежий-свежий воздух ударил в ноздри – как еще в детстве, с мамой.
Наступала весна.