Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 64, 2018
Раджабова
разорвало в пяти метрах от лейтенанта. Стреляли из подствольного гранатомета из
окна напротив. Хлопок – как будто по ушам лупанули ладонями – взрыв, и в том месте, где стоял Раджабов, на уровне его живота – кроваво-огненная вспышка. Падая в бурую
кишлачную пыль, лейтенант видел,
как рассыпались «молодые», как Серый с Басовым пошли в лобовую, в упор
высаживая по обойме в черный провал уже бесформенного окна, как Басов метнулся
к стене, швырнул внутрь гранату, и дом,
вздрогнув,
выплюнул в сторону дороги вспыхнувшее месиво из домашней утвари и чужой
человеческой жизни. Тяжёлый гул, похожий на рев взлетающего «семьдесят шестого», распирал голову, давил на затылок,
сочился сквозь барабанные перепонки липкой, запекающейся на лице кровью,
которая теперь была повсюду – на одежде, в захлебывающемся клокочущем горле,
наполнила до краев утонувшие в побагровевшем небе глаза. Когда его подняли и
понесли к БТР, он уже ничего не слышал и не чувствовал. Не осталось даже горькой
досады, внезапно вспыхнувшей в его долгом затяжном падении, и почти детской
обиды за то, что все так быстро закончилось, за то, что и он полетит домой в «Черном тюльпане».
Потом
глубоко в груди больно толкнулось сердце, и он проснулся. Мерцающее потрескивание
цикад за распахнутыми окнами, больничный запах, шелест голосов в голове,
похожий на шум дождя у самой реки, какой он любил в детстве: за спиной лес,
впереди кипит поверхность воды, мокрый до нитки целишь, ведешь поплавок на
длинной леске: сейчас, сейчас пойдет…
*
Бинты
туго обхватывают голову, давят на глаза, но и без этого понятно, что за
пропитанной кровью одеревеневшей марлевой повязкой висит густая, пропахшая
фенолом и хлоркой госпитальная ночь с переливающимся в храп сопением и бессвязным
обморочным бормотанием подранков, единственное счастье которых – вот так вот с
шумом дышать, видеть кого-то во сне и говорить, говорить с ним или с ней, пока
ещё есть такая возможность.
Сухой
воздух сушит горло. Хочется пить, но подать голос не получается. Тело остается
тяжелым и непослушным.
«Хорошо бы домой через Москву… Прогуляться
по Горького до Манежной, потом по Красной площади, поехать на ВДНХ, купить
эскимо, и в павильон космонавтики. И в «Октябрь» на вечерний сеанс…»
За
открытым окном голоса. Идут мимо:
«Ruslar tez orada tark etadi». «Kim sizga aytdi?» «Farhod». «Allohu akbar…» [1]
Подумал
с досадой: «Все вам, сука, не так. Братья, блять, по
оружию…» И заныло в голове, и поплыл, и –
то ли уснул, то ли потерял сознание.
*
–
Проснулся?
Жара
и шум: рев мотора, лязг гусениц за окном, запах соляры,
закрывают окна, щелкает шпингалет, фоном в приемнике: «Из полей уносится
печаль…», болтовня соседей вполголоса.
–
Проснулся? Кулешов! – женский голос. –
Повязку не трогай. Слышишь меня? Пока нельзя. Все будет хорошо. Скоро домой
поедешь… Вика, скажи Ивану Борисовичу, он хотел Кулешова посмотреть… Сделайте
ему перевязку.
– Хорошо, Лариса Петровна.
– Ларисочка
Петровна, что там с моей выпиской?
–
Всему свое время, Титаренко. Доктор придет, все скажет.
–
Понял.
–
Попить бы…
– Потерпи, Кулешов. Сейчас придет
медсестра… Вика! Займись.
И
уже где-то далеко:
–
Обязательно вколи ему потом успокоительное. Пусть еще поспит.
Голос
рядом крепким табачным перегаром:
–
Где это тебя так зацепило, браток?
Лёгкие
шаги и шлейф аромата.
– Здравствуйте, Виктория Николаевна.
–
Идите в кровать, Титаренко. Кулешов, можешь встать? Давай попробуем.
Вика
пахнет полевыми цветами. Как Ленка, когда он целовал ее в темном подъезде, за
помятыми ульями почтовых ящиков.
–
Вот… До перевязочной дойдешь?.. Титаренко, помогите!
– Для вас завсегда, Викуля,
– крепкие руки подхватывают Кулешова.
– Эх, товарищ капитан! А ещё гвардеец.
– Давайте я сам. Давай боец. Вот так.
Пошли потихоньку. Видел бы ты,
какой я двухкассетник домой везу…
*
Ночь.
Тоска смертная. Ощущение такое, как будто ничего дальше этой бетонной коробки
нет. Пустота. «Что же это ты, паря, раскис?..»
Крутится в голове одно и то же: гул турбовинтовых моторов, они летят с Раджабовым транспортником из Ашхабада. Раджабов
достает из кармана фото жены с дочуркой. «Я Николай», –
тянет руку Раджабов. – Ты тоже в сто восьмую? Класс!
Вместе будем душманов крошить!» В Кабуле, в аэропорту, когда они садятся
в УАЗик, прапор говорит сержанту: «Лейтенанта
поберегите. Молодой…»
И сухой воздух, и душный запах полыни…
*
–
Ну вот! Совсем другое дело… Глаза сразу не открывай, – Иван Борисович, разматывает бинт и
внимательно смотрит Кулешову в лицо. –
Да ты красавец. Да, Вика? Посмотри какой у нас Кулешов завидный жених. Женат?
Кулешов
аккуратно, будто боясь расплескать дрожащий на приоткрытых ресницах свет,
качает головой.
– Ну это дело поправимое. Через недельку
тебя выпишем, полетишь домой. Родители-то живы?.. Это хорошо… Ты у нас с
Волги?.. Вика, подай мне медкарту… Ага… У вас там на Волге есть красивые
девушки? А-то вон – забирай нашу Вику… Приедешь, рыбалка, здоровый сон, лучшая
реабилитация. Немного еще пошумит в голове и пройдет. Контузия, брат, дело
такое. Тут время нужно. Галлюцинации ещё были? Что это ты у нас сегодня такой
неразговорчивый?
*
–
Сашка приехал! –
голосок сестренки порхает по комнатам. Из кухни выглядывает мама. Улыбается, но
в глазах слезы:
–
Отец! Иди, Саша приехал! Катя, иди позови отца.
*
Далеко
за полночь пили с батей наливку, закусывали привезенными столичными шпротами и
говорили за жизнь. Казалось, что всё, больше ничего дурного не случится.
Кате
постелили в зале, а ему в детской. Он лежал в уютно пахнущей прошлым темноте,
смотрел перед собой и слушал,
как, смешиваясь с порывами ветра, шелестели, приближаясь и отдаляясь, знакомые
голоса. Так и уснул.
– Саня, проснись! Проснись!
Это
был голос Раджабова. От стертого внезапностью сна не
осталось ничего, кроме ужаса и неуютного ощущения чужого присутствия: в
абсолютной темноте кто-то невидимый парил над ним зеркальным отражением, лицом
к лицу, так, что на пределе слуха угадывалось несуществующее дыхание.
*
В
предписании к новому месту службы, которое он получил через неделю, значился
Хабаровск. В воскресенье отец разложил в зале большой стол, мама наготовила
салатов. Позвали самых близких. Кто-то позвонил Лене. Она пришла и, кивнув ему,
села со всеми за стол, между теть Наташей и ее пятнадцатилетним Мишкой. Когда
мужики пошли курить, а Катька завела на привезенном им двухкассетнике
выпрошенный у соседки «Бони М», была возможность
подойти, объяснить,
почему уехал не попрощавшись и почему не писал, но… Как
раз отец заглянул в комнату, махнул ему рукой, и он вышел на балкон, а когда
вернулся, Лены в комнате уже не было.
*
Началась
осень. На складе, начальником которого его назначили по приезде в полк, было
тепло и тихо. Никто не мешал часами следить за дождевыми каплями, ползущими по
грязному оконному стеклу каптерки, смотреть,
как наливаются красным листья на дикой японской вишне у желтого здания санчасти
напротив. Вечерами, когда потемневшие за день цвета просачивались сквозь
контуры и возвращали улицу и все стоящее и растущее на ней в лишенную очертаний
дремучую тьму, он читал библиотечные книги и ждал появления Раджабова.
*
В
ноябре Кулешов повесился. Табурет завалился набок как раз в тот момент, когда,
проходивший мимо начальник штаба решил удивить молодого лейтенанта неожиданной
проверкой.
Его
принимал заведующий отделением. Диалога не получилось. Кулешов смотрел перед
собой и, слегка раскачиваясь, неразборчиво бормотал что-то, по всему, для него
очень важное. Иногда казалось будто, он спорит с кем-то, видимым ему одному.
__________________________
[1] «Говорят, русские скоро уйдут.» «Кто тебе сказал?» «Фархад.» «Слава Богу…» (узб.)