Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 63, 2018
1.
Старуха скалит золотые
зубы и участливо заглядывает в лицо: «Вы не выпивали? От вас пахнет». Вохровка
права – ромашковым шампунем. Но и он против литейной копоти слабак – лицо так и
не отмылось. Да еще и запах. Цепкий, как репей – литейной гари. Впрочем, я и
без него хорош: штамп литейки в пропуске – почти судимость. С этими ухо надо
держать востро – трактуют вохровские циркуляры методы обращения на проходной с
дерзкими литейщиками.
Если театр начинается с
вешалки, то литейка – с Власьевны. На ней защитная рубаха, подфиолеченная
седина и масса обязательств. И главное из них – стеречь. Помнится, Бродский
делил Россию на тех, кто сидит, и тех, кто их охраняет. В литейке и тех и
других примерно пополам. Надсмотр главенствует.
Сюда редко
устраиваются. В литейку чаще ссылают. Впрочем, и ссылки могут быть скоротечными
– с последующим выдворением по статье. Но бывает, что к металлу прикипают. Я
имею в виду – к льющемуся. Есть риск не оторвать взгляд. Как от мерцающих в
ночи звезд. Когда-то в школе смастерил телескоп. И навел с балкона на небо.
Поразила Луна с резко очерченной во мраке кромкой. Золотое и черное. Чернота
ослепительная…
Никель оживает примерно
при тысяче пятисот. Плавится немного раньше. Но как-то неохотно, скованно.
Вроде рассуждает: быть или опять замерзнуть? Получив «добро», перестает натужно
краснеть и счастливо золотится, поигрывая волнами на поверхности. Затем
обзаводится собственным сиянием – аккурат по границе со сковывающей его
радостные движения чернотой. Дальше усердствовать не стоит – за тысячу шестьсот
металл вполне может хватить «солнечный удар». И он заболеет: перестанет
пританцовывать живчиком и забьется в слепящей истерике.
Металл – эстет, хотя и
злопамятен. Любит литься красиво, театрально изгибаясь над формой, точно прыгун
в стиле «фесбери флопп». Своих не трогает. Хотя начальник участка Парило погиб,
кажется, от него. Верхи хотели жимануть двойную норму за день. И взмыленный
Парило прибежал к моей печи: мол, надо. «Десять опок за два часа! Сдохну, Николаич!»
– «Сдохни, Леша, но залей!» На следующий день Парило утонул в Лаврово-Песочне.
Говорят, ноги подвели – болели они у Николаича сильно. Да и возраст… Жаль.
Мужик был хороший. За Путина, говорил, глотку перегрызу…
Литейка – это пять
километров туда и пять обратно. Еще полтора – по территории. В утреннюю дорогу
лучше читается «Царю небесный…». В обратную – гляжу на поезда. Чаще –
московские. Мечта – сесть в такой, вытянуть ноги и задремать. Три с половиной
часа законной праздности. Без ворочения раскаленных форм, выдергивания
шестипудовых опок (этаких бочек, куда заливают металл) и запаха паленой шерсти
от суконных рукавиц. В снах литейка начинает являться примерно через год.
Поначалу грезится что-то такое, от чего страшно ломит руки. Но вскоре сны конкретизируются,
и поутру ты точно после ночной смены. Разве что без сажи на лице. Отдыхаешь в
пути до проходной. «Царю небесный, утешителю, душе истины…»
Ванька-католик тоже
читал. Доставал в обеденный перерыв из стола карманного Луку и отключался.
Будили его, когда спохватывались: опоки же формовать! Под Евангелие Ваньке
хорошо засыпалось. У парня было некое послушание в костеле и двое малых детей.
Когда родился третий – Ваньку уволили. Стол, где он хранил Святое Писание,
выкинули вон. Со скамеечкой. «Это нарушение технологии», – объяснил репрессии
по отношению к остаткам жалкого литейного уюта строгий технолог. Чай в обед
теперь приходится пить стоя. «Как в пабе», – крякнул с досады живой еще тогда
Парило.
В литейке говорят мало.
Зато много болтают. Даже глухонемые. Им особенно удобно в царящем грохоте.
Разговаривающим хуже. Язык пантомимы более востребован. Немой резчик Пирогов
обучил меня его основам. Грузноватую мастершу он изображал потрясыванием
растопыренных ладошек у собственной груди. Еще более объемную опоку – широким
разведением рук в стороны. Издержки технологических новаций – покручиванием
пальца у виска. А при рассказе о предпенсионном самочувствии душил себя за
горло и закатывал глаза к небу.
Вообще глухонемых в
грохочущей литейке оказалось много больше, чем в среднем по промышленности. Но,
конечно, не так много, как женщин. Тут я должен поделиться сделанным открытием.
Оно гласит: российская металлургия – это вовсе не Дерипаска, Усманов или
Прохоров, и даже не суровые мужики в кепках и войлочных перчатках, коих любит
щелкать журналистская братия, а простые, в некрасовском, скажем так, духе,
русские женщины с зарплатой максимум на полмесяца прокорма. И от того День
металлурга в России – праздник главным образом дамский. Почти как День учителя
или 8 марта.
Существуют домыслы, что
в литейных цехах как-то по-особенному пьют. Это – наговоры. Пьют обыкновенно –
как везде в России. Правда, шихтовщик Пашка долго пытал меня и никак не мог
поверить, что такой великий человек, как Ленин, совсем не пил. Ну ни капельки.
«Да!..» – восхищенно вздыхал о человеке с такой неимоверной силой воли Пашка и
отправлялся в контору получать очередной нагоняй за послепраздничный прогул.
Пропыленной насквозь
литейке свойственен аристократизм. Сословность. В дыму и гари вся работа
делится на грязную и чистую. Грязная – работающим, чистая – остальным.
Остальные могут быть с эпитетами главный (энергетик, металлург, вахтер,
стажер…), старший, ведущий – в общем, с любыми, наглухо отсекающими оных от
соприкосновения с живым металлом. Заводские аристократы его демонстративно
сторонятся. Слитки приподнимают брезгливо двумя пальцами, точно это не обычный
никелевый сплав, а дохлая крыса. В этом – шик…
В детстве я не помню,
чтобы хотел носить тяжеленные суконные штаны с асбестовыми заплатами на
коленях, прожженный на локтях свитер и нелитературно выражаться в присутствии
дам. То есть о работе литейщика я точно в детстве не мечтал. Водителем
междугороднего «Икаруса» стать хотел. Это помню. Потом –
лектором-международником, трубачом, астрономом, немножко фермером. Я не видел
также детей, мечтающих о должности начальника ЖЭКа, профессии налогового
инспектора, методиста гороно, в конце концов – дворника. В детских фантазиях
такие профессии, скорее всего, персоны нон грата. Но вот, когда фантазии
рассеиваются, бывшие девочки с золотистыми букольками переобувают лакированные
туфли на крепкие мужские башмаки и идут тягать вонючую керамику в смердящую
литейку. То есть – на производство. Туда, где все самое главное свершается у
нас, пардон, «пердячим паром»…
Литейщики не любят
ничего лишнего. В слове «металл» часто обходятся одной «л». А в перекурах
экономят на привязанности ко всем простым забавам, отдавая предпочтение
одной-единственной – домино. Не отрываются от него даже тогда, когда по плацу
нетерпеливо топчется экскурсия серьезных пэтэушников. Им обещали зрелище. Но
плавку сливать рано – металл «не подошел». Костяшки домино по-прежнему
заглушают рев индуктора. И у пацанов есть с десяток минут времени проникнуться
истинным литейным духом. Вентилятор гонит его от развешанных тут же у печей
тяжелых литейных роб.
Когда-то я влюбился в
индий. Мне нравилось покачивать в руке его голубовато-матовые колбаски. Он не
блестел, как феррохром, не сыпал по-бенгальски искрами, как церий, не упрямился
под молотком, как вольфрам или молибден, не поблескивал обманчивым серебром,
как сурьма, – в общем, вел довольно замкнутый, точнее сказать, камерный, образ
жизни. За его умеренной тяжестью и неброской внешностью угадывалось какое-то
скрытое благородство. Какая-то задумчивость. Вряд ли насущная в бижутерии. В
нее индий оказался не вхож. Как тот же галлий, например, украшения из которого
можно было бы носить разве что в пробирке. И исключительно в морозную погоду. В
солнечном Крыму или на Канарах галлиевые кольца и брошки в момент растают.
В литейке любят
Советский Союз и ругают Штаты. Даже чаще, чем самих себя. Точнее – свою
судьбину. «Это ж сколько нужно получать денег, чтобы здесь работать?» – затыкая
нос, проносится мимо рыгающей печи ночной охранник. Кладу лом, снимаю
респиратор и тоже задумываюсь. Ответа нет. Я не знаю ответа на этот вопрос. И
никогда над ним не задумывался. Как не знаю, зачем вообще я здесь оказался. И
где окажусь потом. Почему именно здесь, в зачумленной литейке, пересекаются
пути-дороги шоферов-дальнобойщиков, парикмахеров, зубных врачей, футбольных
тренеров, учителей английского, подводников, журналистов и даже
металлургов-технологов. Последних, правда, меньшинство. Я знаю только одно. Что
завтра утром я вновь приду сюда на работу. Отмеряю все тот же пятикилометровый
маршрут. Вспомню «Царю небесный…». Устану как черт. И уходя, услышу ставшее
почти родным: «Ну что, не выпивали?..»
2.
Когда-то у меня был
свой служебный автомобиль. Со всеми полагающимися причиндалами: колесами,
рычагами, педалями, мотором. У него был кузов и пибикалка. Правда, последняя
вечно заедала, и наш электрик Василич уже отчаялся ее чинить. Иных
конструктивных недостатков в машине практически не наблюдалось. Разве что –
отсутствовало сиденье водителя. Даже – место, где можно было бы его установить.
Ездить приходилось стоя. Но стоя – больше обзор. А это – плюс.
Я мог укатить на своей
машине, когда захочу. И куда угодно. Даже, извиняюсь – в туалет. Потому что от
кнопок и заслонок автоклава, что мне вменялось то и дело нажимать, он был не близко.
Я как-то пробовал сосчитать до него число шагов в своих гремучих ботинках. Но
сбился. Потому что – споткнулся о торчащие из земли штыри. Они то и дело
выпрастывались из старых бетонных плит, кинутых начальством много лет назад нам
под ноги.
В итоге на работе
постоянно приходилось разъезжать. Я не расставался со своим служебным авто даже
в грузовом лифте. Протискивался прям на нем в кабину и, не слезая, жал кнопку «вверх»
или «вниз». Спускался (или поднимался), выруливал, почти не задевая бортами
поломанные решетки лифта, и продолжал стукотать колесами по своим делам.
Да и не сказать, что
дела были ахти какие важные. Так – рутина: мешки с корундом, шамотом и песком,
пресс-формы, мусор, спирт. Последний, правда – в потрясающих воображение моего
кореша Вована и глухонемого обрубщика Санька – 200-литровых бочках. Подчас
втроём нам приходилось крепко тужиться над этой хмельной тушей, пытаясь сбороть
ее в кузов моего авто. Чтобы – целехоньким довести куда предписано и обеспечить
техпроцесс.
Вован с Саньком во
время погрузки бодро и на все лады сопели, явно рассчитывая на снисхождение к
своим заслугам бдительной и неприступной мастерши Раечки. Тщетно. Целостность
ЦедваАшпятьОАш была возложена начальством на ее хрупкие плечи. И они, эти
плечи, надо сказать, с главной ответственностью справлялись.
Кортеж с VIP-грузом
следовал по заводской территории на заранее согласованной скорости и в раз и
навсегда установленной последовательности: я – медленно-медленно на своем авто,
груженом запрещенным мужицким лакомством; Вован – семеня сзади и мечтательно
поглаживая девственные металлические бока 200-литровой пассажирки; Раечка –
пешком безмолвно и строго конвоируя нашу процессию. И на почтительном
расстоянии – теряющий последнюю надежду Санек со товарищи.
Чуть ли не
президентские почести, обеспечиваемые кортежу в начале пути, постепенно
утрачивали былую одухотворенность, которой достало бы хоть и на крестный ход с
хоругвями, хоть бы и выше – и постепенно радость созерцания святыни уступала
место горечи чего-то несбывшегося, но долго таящегося в простых мужицких душах.
Поездка за спиртом
всегда заканчивалась одинаково: сбрасыванием крутобокой пассажирки у раечкиной
кладовки на заранее подгаданные по такому случаю старые покрышки – чтоб не
помять бока и не растратить вожделенную влагу. Жаждали ее главным образом
корундовые формы для литья. Без спирта они ни в какую не хотели сотворяться. А
со спиртом – пожалуйста: льешь жгучий металл, а форме хоть бы хны.
Вован тоже никогда от
этой штуки не отказывался, но его потребности технология не предусматривала.
Реализовывались они разве что вопреки ей. Когда, скажем, Раечка чересчур шустро
опрастывала остатки стратегической жидкости в ведро, расточая куда попало на
глазах у паникующего Вована важнейшую влагу.
– Ну, Раечка, – яростно
негодуя по поводу разбрызгиваемого по полу добра, сокрушался Вовик, – мужики бы
за такие дела тебя бы просто убили.
– Ладно не трепись, –
зная наперед все переживания Вована, осаживала его гнев маленькая Рая, – грузи
лучше пустые бочки, обратно в кладовую повезем.
…Если оболочки, что мы
непрерывно ваяли для литья, требовали хмельного, то машинка моя, напротив,
работала только на воде. Лучше, конечно – дистиллированной. Хотя годилась, в
принципе, любая. Все равно она выкипала практически за день. Приходилось
постоянно подливать и ставить транспорт на подзарядку. Аккумуляторы были дрянь,
о чем Василичу я не раз докладывал. Тот только неопределенно кряхтел, бубнил
что-то про замену кислоты и вытряхивание мусора из аккумуляторных банок.
Когда же совсем
припекало, и по причине хронической инвалидности моего служебного авто на
участке сотворялся транспортный коллапс, Василич, точно вызванное к
тяжелобольному хирургическое светило, напускал на себя серьезный вид, цеплял на
нос кривые очки без дужек, перекидывал на затылок привязанную к оправе
замызганную резинку и, вооруженный отверткой и больше ничем, принимался
оперировать тяжелобольное средство передвижения.
Машинка моя после
такого хирургического вмешательства немного взбадривалась, но прыти ей хватало
на день-другой, после чего она вновь решительно отказывалась передвигаться без
посторонней помощи. И переходила в разряд «неходячих». Особенно, когда ей на
загривок кидали пару корундовых мешков по тонне весом каждый. Авто моё начинало
упрямо бычиться, пятиться задом, на взнуздывание рычагами отвечало
сантиметровыми рывками вперед и снопом искр из коробки переключения скоростей.
– А ну, девки,
навалимся! – мобилизовывала тогда на помощь сдохшим аккумуляторным батареям
весь наличный женский состав шумная Раечка.
«И, р-р-р-аз, –
командовала миниатюрная Раечка, упираясь кукольным своим плечиком в застрявший
многотонный воз. – Девки, не спим, толкаем – и еще р-р-р-аз!»
И отчаянные наши девки
дружно выталкивали раздавленную тяжестью мешков мою колченогую тарантайку на
оперативный простор, где можно было под небольшой откос уже катиться по
инерции. Вообще с горки моя машинка ездила будь здоров, а вот в обратном
направлении – почему-то капризничала.
Но все равно мы с ней
дружили. Я вообще люблю, когда в вещи нет ничего лишнего. А вещь – работает.
Скажем в машине нет руля, кабины, сиденьев, фар, радиатора, карбюратора, магнитолы
и джипиэснавигатора, а она – едет. А на ней – и ты. Плюс – в кузове, свесив
ноги на улицу и по-детски болтая тяжелыми ботинками, бодрый толстяк Вован. Или
– в обнимку с металлическими чушками и мычащий что-то на своем немом наречии
усердный Саня. Или – другие мужики: «Эй, на каре!» – чуть что голоснут, и мы
всем табором куда-то дружно катим по нашим привычным заводским делам…