Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 63, 2018
Внучатые племянники Мириам
Бренер ищут еврейские корни.
Но я-то тут при чем? Дочитав
сбивчивое письмо из Кёльна (иврит не знаем, немецкий и английский – да, будем
благодарны за любую помощь), я сообразила, почему оно адресовано мне.
Мы встречались с Мириам
однажды, лет двадцать тому назад, когда я работала над фильмом про кабаре в
Терезине. В афише значилось имя Греты Штраус, с коим, я полагала, она и
появилась на свет. Не помню, но как-то выяснилось, что она живет в Герцлии и
зовется Мириам Бренер. Я позвонила ей, она подтвердила, что была в Терезине, но
ни в каком кабаре не выступала.
Память у Мириам была отменной, с
кабаре ошиблась я. Однако, благодаря ошибке, сохранилась эта история.
***
1 декабря 1997 года в 11 утра восьмидесятилетняя
Мириам Бренер ждала меня на автостанции в Герцлии. Маленькая, перекособоченная,
в ярко-красной кофте.
Она за рулем. Она любит яркие
цвета. Помада в морщинистых, но ухоженных руках, ложится алыми дугами на рот.
Поехали.
Ее младшая сестра одевается
блекло и выглядит старше. Яркое молодит, не правда ли?
Вот мы и дома.
Мириам выкарабкалась из машины,
сгребла в охапку рекламные проспекты и выкинула их в контейнер.
Люди мусорят!
Зато в квартире – полный
порядок. Прага на стенах, семейные фотографии в серванте, ничего от богемы.
Какое кабаре?
На всякий случай показала ей афиши с ее именем. Нет, не
помнит… Какое-то выступление она точно видела. Ей так хочется мне помочь. Может,
лучше обратиться к… Следует перечень имен, со всеми названными я уже
встречалась.
Если что, я легко сношу удары. Подумать
– только вышла замуж – сразу война, сразу Гитлер, Терезин, Освенцим… Легкий
характер.
На столе уже стоял магнитофон. И маленькая беленькая
чашечка на беленьком блюдечке. Получается, зря. Ведь главного она не помнит…
Я объяснила ей, что мне все интересно, абсолютно все.
Прямо-таки абсолютно все? – Мириям вскинула брови.
Я кивнула.
Мой сын ничего про меня не знает, я сказала ему: приедет
женщина, то есть ты, и будет меня расспрашивать. Гидеон принес вот эту машинку
и говорит, пусть она сюда тоже пишет, и так я все про тебя узнаю. Ты пьешь
кофе? Сейчас будет спец-кофе. Гидеон такой любит, я для него специально варю.
Сплошная горечь. Зато в красивой чашечке.
Ты куришь? Гидеон тоже курит. Вот тебе его пепельница.
Говорить?
Да.
Я родилась в последний год существования Австро-Венгрии,
представляешь себе? 2 января 1918 года в Брно появилась такая хорошая девочка.
Смотри не на меня, на фото!
А где фото?
Видишь толстуху в пинетках?
Вижу.
Я была хорошей девочкой. Но не единственной. У меня есть
младшая сестра Зузка, она живет в Брно. В Освенциме я привязывала ее к себе за
ногу, ночью. Нет, давай по порядку.
Отец, родом из Судет, еврей из Хеба, что неподалеку от
Карловых Вар, говорил по-немецки. Офицер австрийской армии. Получив серьезное
ранение, он был списан с фронта. Мама – из Брно, говорила по-чешски. Папа работал
на текстильном предприятии. Я выросла в Брно и, как подавляющее большинство
евреев, училась в Немецкой школе. В 14 лет закончила Немецкое реальное училище.
Состояла в молодежном движении Маккаби-ха-цаир, где, помимо обычных предметов, мы
занимались гимнастикой, ритмикой, танцами. Останови запись, я тебе кое-что
покажу.
Альбом с фотографиями. Грета летит в прыжке.
Ну, я так высоко не прыгала. Это муж пригнулся, снимал
снизу.
Бабушка, дедушка, папа, мама, группы детей, девушки в
белых накидках… Занятия ритмикой, все выстроены треугольниками и трапециями… Спорт
– здоровье, все на кольцах, турникетах, бегут, перерезают ленту на финише,
слеты, маккабиады, летние лагеря на природе…
В Маккаби моим учителем был Фреди Хирш, про него я тебе
потом расскажу. Когда я оказалась в Терезине, он сказал: «Грета, мы ждали тебя,
ты должна заниматься с детьми физкультурой». Записала?
Нет.
Жми на кнопки, машина времени возвращается в мои двадцать
лет. Я вышла замуж за Герберта Штрауса и переехала в город Простеёв, неподалеку
от Брно. Через 6 недель после свадьбы – тотальный призыв в армию. Мужа
призвали. Думали, будет война с Германией, из-за Судет. Но Чемберлен с этим делом
разобрался, и муж вернулся. Через два месяца Гитлер захватывает Судеты. Но
мы-то – в Простеёве! Мы молоды и веселы, нам хорошо. А Гитлеру в апреле 1939-го
стукнет полтинник. Гормональный сбой. В такой момент фанатики уже не трындят, а
действуют. Тем более опыт с Судетами удался. 15 марта 39-го года Гитлер
захватил всю Чехословакию, за ней близлежащие страны, ну и, как ты знаешь, твой
СССР.
Мой Герберт в ту пору управлял маленьким заводиком,
хозяин уехал в Лондон и, конечно же, возвращаться не собирался. Явились
гестаповцы, немец, метивший на место Герберта, нашел в деле недочеты. Герберта арестовали.
Год с небольшим как я замужем, и они уже забрали у меня мужа! Не волнуйся, в
этот раз он вернется. Тебе интересно?
Да.
Я понятия не имела, где он, но глава еврейской общины
включился и нашел Герберта в полицейском участке Брно. В чешском, что уже
лучше, но арестованный гестапо – это плохо. Однако был такой еврей Эльбат, он осуществлял
связь между гестапо и еврейской общиной, и он заступился за Герберта. «Этот
парень ни в чем не виноват, чего вы от него хотите»?! Представь себе, через
шесть недель мужа отпустили. Поскольку тот немец работал на месте Герберта, мы
собрали манатки и уехали из Простеёва в Брно. Что-то из мебели продали, уже не
помню, как все это было, и стали жить с родителями мужа. У них была большая
квартира, нам выделили комнату. Это уже сороковой год. Сколько времени?
Час дня.
Час дня? А мы еще в самом начале… Продолжать по порядку,
или отдельные истории, вразброс?
По порядку.
Муж нашел себе работу в сельском хозяйстве, а я уехала в
Прагу на курсы гимнастики, ритмики и спорта при еврейской общине. Была и легкая
атлетика. Курс на 10 недель. Там были разные учителя, конечно, Фреди Хирш. Танцы
преподавала Мирьям Куммерманн. Единственная, кто из тех учителей выжил. Ты с
ней встречалась?
Да. Ее погибший муж сочинял музыку, она передала мне
ноты.
Ничего себе! Я не знала про ее мужа и музыку… Хорошо, что
кого-то мы еще интересуем. Выключи магнитофон.
Мириам встала и решительным шагом направилась к зеркалу.
Поправила редкие волосенки, клубящиеся над оголенным черепом, подкрасила губы.
Знаешь историю, как четверо наших девушек сбежали с
похода смерти в Прагу, и там их чехи развели по разным квартирам, разносили им
еду раз в три дня, ставили под дверью и уходили? Так вот одна из них, кажется,
Мария Шенова, попросила принести ей губную помаду. Чех-подпольщик ей говорит,
ты спятила, зачем тебе помада, кто тебя видит за закрытой дверью? А она в
ответ: я сама себя вижу, в зеркало, этого достаточно. Понимаешь? Так вот, про
Фреди. Это не надо записывать. Он был голубым. Ну и что? Понимаешь, мало им
было того, что это красавец, умница, был обречен на смерть, им нужно было,
чтобы он соблюдал мораль. Когда я думаю про него, как он полгода работал с
детьми в Освенциме и как принял яд, узнав, что все будут назавтра уничтожены…
Его и яд не взял. Несли в газовую камеру на носилках… Есть редкие люди, которые
кажутся тебе бессмертными. Такая в них сила… Ты это записала?
Я не выключала магнитофон, но издалека он плохо слышит.
Прямо как я. Ладно, все и так знают, что он был голубым.
Мириам поставила на стол стаканы и бутылку воды. Надо
пить.
Раз надо, будем. Выпили по полстакана.
Продолжать?
Да.
После курса я вернулась в Брно, к родителям Герберта, он
все еще работал в деревне. Потом евреям запретили ездить на общественном
транспорте, и Герберт нашел работу на строительстве вокзала в Брно. Я давала на
дому уроки гимнастики для еврейских девочек. 5-6-7 девочек приходили, мы
сдвигали мебель в сторону и упражнялись.
Была у меня ученица моего возраста или чуть постарше,
жена инженера Цукера, главы еврейской общины Брно, к ней я ходила на дом. Из
Терезина их отправили «Вайзунгом». Знаешь, что это такое? Бизнес-класс.
Комфортабельный вагон для еврейского начальства. В Освенциме этот вагон первым
отправляли в газ. Жена инженера Цукера была милейшая, прелесть, какая куколка. Ничего,
что я забегаю вперед? Хотя поди разбери, где назад, а где вперед…
Мои родители оказались в первом транспорте из Брно в
Терезин, – сначала был АК-1 из Праги, потом этот, в конце ноября 41-го. Я думала,
что никогда их больше не увижу. Но еще увижу, не волнуйся!
В начале декабря мой дядя с женой уехали в Терезин, но в
январе 1942-го их депортировали в Ригу и там убили, я слышала, там расстреляли
всех.
Мы остались в Брно с моей бабушкой, ей было тогда 84
года.
Когда в марте 42-го пришла наша очередь, мы думали только
об одном, что делать с бабушкой? В списках ее не было. Но как оставить ее одну?
Кто будет за ней ухаживать? Решили взять с собой в Терезин. Прибыли мы в день
рождения моего отца, ему исполнилось 49 лет. Сколько тебе лет?
Сорок шесть.
Представь себе, он тогда был всего на три года старше! Но
выглядел…
Первые сутки мы провели в шлойске, это такое место, где
все отбирают. Там я получила первый шок. И не из-за кошмара вокруг, нет. Я не
думала, что нас ждет курорт. Из-за мамы. В то время гетто еще было закрыто,
дабы евреи не контактировали с местным населением. Чехов осталось раз-два и
обчелся, и вот из-за них тысячи евреев были заперты в казармах. К чему это я?
А, вот! Поскольку у отца была работа в другой казарме, он мог выходить из своей
по пропуску. И он привел маму в шлойску. Контрабандой. А мама… увидела на полу корку
хлеба, схватила ее и начала грызть.
Мириам заплакала и вышла из комнаты. Ее не было минут
десять, я уже стала волноваться, ведь впереди был Освенцим…
Может, закончим на сегодня?
Как хочешь, – сказала Мириам, – я готова продолжать. Ты
же понимаешь, что все плохое пройдет и будет хорошо. Раз я тебе это
рассказываю. И Зузка выжила, это вообще бонус. Жаль, что одевается в бесцветное
тряпье. Нажимай.
Первые месяцы или даже год было очень голодно. Хорошо,
что меня сразу нашел Фреди Хирш. Он знал, что я прибыла: «Грета, мы тебя ждем,
ты должна заниматься с детьми физкультурой». Так он сказал, и в тот же день
меня перевели в Дрезденские казармы.
А где были муж и бабушка?
Муж вместе с мужчинами в Судетских казармах. Про бабушку
будет дальше. Сейчас про меня. Несколько месяцев я прожила в Дрезденских
казармах. До обеда у всех была физкультура, после обеда я тоже возилась с
детьми. Сидела с ними, рассказывала что-то, чему-то учила, это было самое
начало, первые четыре месяца.
Какие упражнения вы делали?
Показать?
Да.
Сейчас покажу. Построились в круг, маршируем.
Мириам марширует, прихрамывая.
Руки вверх! Ты чего сидишь? Вставай! Руки в стороны, Раз,
два, три, четыре, трясем ладонями над полом.
Вспомнились ежедневные занятия ЛФК в больнице. Как я это
не любила. А теперь с удовольствием выполняю команды Мириам.
Показываю дыхательные упражнения. Представь себе, я в
центре, вокруг дети. Встали на носочки, подняли руки вверх, вдохнули, тянемся,
тянемся – выдохнули. На носочках мне уже никак. А ты старайся!
Физкультура развеселила Мириам. Надо было начинать с
этого, когда мы альбом смотрели. Но сразу до всего не додумаешься.
А вот теперь про бабушку. Она жила с нами в Дрезденских
казармах, в малюсенькой комнатушке. Нас было пятеро – мама, я, Зузка, Лили
Соботка, она живет в Кирият-Бялик, и Хеленка Лампл, из Иглавы. Мамы у нее не было,
а отец покончил с собой, как только оказался в Терезине. В восемнадцать лет она
осталась круглой сиротой.
Как-то мы приспособились, научились складывать пальто,
класть под матрац, в изголовье. Сидели, как в шезлонге. Разве что не на даче.
Готовить еду было запрещено. Мама часто проливала молоко, и все воняло. Топить
было тоже нельзя.
Потом я перебралась в детский дом для девочек L-410, но там не работала, работала у мальчиков в L-318, занималась
с ними физкультурой на воздухе. После мая в Терезине не осталось ни одного
чеха, куда-то их выселили, и гетто открыли. Мы ходили гулять на валы, играли,
беседовали, разминались, даже устраивали слеты и соревнования по типу маккабиады.
Раз в неделю я оставалась в L-318 на ночное дежурство, в комнате Ольги Бер. Она
прибыла из Праги с детским домом, малыши от двух до четырех лет. Мелкие, если
не высаживать их на горшок по два-три раза в ночь, дуют в постель. Я дежурила у
Ольги, и утром постели были сухими. Памперсов, как ты догадываешься, не было.
Сделаем перерыв?
Прихрамывая, Мириам накрывает на стол. Обед на белой
скатерти.
На всякий случай, я перенесла оба магнитофона на стол, и,
как оказалось, не зря.
Курица могла бы быть и погорячей, верно?
Курица тоже пережженная, усохшая до костей. Но надо есть.
Потом будет кофе, и сигарета. Ничего, если я продолжу?
Конечно.
Вначале Герберт работал в еврейской полиции, но потом
молодых оттуда попросили, и он сколачивал ящики. Помнишь большую часовню на
главной площади? Там был подвал, куда привозили дерево из слесарной мастерской,
и там делали ящики для упаковки взрывчатки, не саму взрывчатку, только ящики.
Кроме того, он работал на разгрузке и загрузке транспортов. Сколько было
транспортов… Один сюда, другие туда…
Два или три раза я была в списках, но благодаря отцу
оставалась в Терезине. Поскольку он был там с самого начала, у него завязались
нужные знакомства среди еврейского начальства, и всякий раз ему удавалось
отмазать нашу семью. Бабушку трижды вносили в списки стариков, надлежащих
депортации. Существовал негласный принцип отправлять их вместо молодых. Три
раза! И три раза отец добивался ее исключения. Три раза бабушка собиралась,
возвращалась и, наконец, померла. Ей было 86 лет. Мы за ней хорошо ухаживали,
постоянно навещали ее в стариковской казарме, помогали всем, чем можно. Но, в
конце концов, сдалась и умерла. Ладно.
Мириам принялась за курицу. Воцарилась хрустящая тишина. Когда
с курицей было покончено, она отнесла тарелки на кухню и вернулась оттуда с супер-кофе.
Лично для меня. В ее возрасте лучше пить воду. Для кожи, во всяком случае. Рассказывать
дальше?
Да.
В конце сентября отправили транспорты с молодыми. Сказали,
для постройки нового гетто. Герберт был в одном из первых, а мы с родителями,
как мне кажется, 6-го октября. Отправились. Я думала, о, новое гетто, там меня
ждет Герберт, и два дня по пути в Освенцим я не снимала с головы бигуди. У меня
были роскошные волосы, длинные, до пояса. Что ты смотришь на цыплячий пух,
смотри на фотографию! Видишь, девушку со склоненным лицом со струящимися по
плечам волосами?
Да.
Это я! А это, – ткнула она себе в грудь пальцем, – не я…
Где это видано, чтобы после обеда я не привела себя в порядок?
Зеркало, помада в дряблых руках, две алые дуги, готово.
Так хочется предстать пред Гербертом во всей красе! Поехали,
ну!
До Дрездена поезд шел медленно, а потом и вовсе полз.
Свернули на восток. Стало тревожно. Может, это и не гетто? Что-то похуже…
транспорт на Восток… Может, пересядем за журнальный столик?
Пока я переносила магнитофоны, Мириам отлучилась.
Вернулась в новой кофте, тоже красной, но с коротким рукавом. И с китайским
веером.
Тебе не жарко?
Нет.
Тогда нажимай.
Въехали в Освенцим. В переполненный вагон ворвались капо,
отобрали у нас картошку. Отец сказал, это не новое гетто, мне здесь не
нравится. Ну хорошо, мы же не знали. Не знали. Я раскрутила бигуди… Поезд
остановился. Ворвалась «Канада» в полосатой одежде, быстро, быстро, мужчины вон
отсюда, я говорю, я забыла зубную щетку, этот сказал, тебе она не нужна. Как не
нужна?
На платформе нас разделили. Женщины отдельно, мужчины
отдельно. Остались мы впятером: я, мама, Зузка, Лили Соботка и Хеленка Лампл.
Мама стояла между мной и сестрой, ей было 56, но выглядела она неважно, – два
дня в поезде, три года в Терезине. Менгеле сказал: «ду гест да, их гейст да».
Мы сказали, мы хотим с мамой. «Найн, рехт унд линкст». Так мы расстались с
мамой. Не знали, не знали. Но нам повезло.
Почему?
Была там одна, так она настаивала на том, что останется с
мамой. Отправилась с ней в газ. Руженка Бреслерова рассказывала, как они с
матерью приблизились к Менгеле, тот спросил, сколько ей лет, она сказала 20, а
было ей 14. И тут ее мама закричала, тебе не 20! Но Руженка уже успела
перебежать на сторону живых. А так бы не было Руженки. Но мы тогда не знали про
газ, не знали.
Мириам обмахивается веером. Ты
пьешь виски?
Могу.
Иногда после обеда я принимаю
по маленькой. Тонизирует.
Мы приняли по маленькой.
Мы долго шли куда-то. В какой-то момент столкнулись с
колонной мужчин. Но было так темно… Герберт, где ты? А отец? Он выглядел моложе
матери, но наверняка он сказал, что был ранен в Первую Мировую войну, и они
отправили его прямо в газ.
Пришли куда-то. Там нас обрили наголо, и не только
голову, все волосы, на всех местах, и потом там был какой-то ящик, в один –
обручальные кольца, в другой – такие-то кольца. Мы стояли абсолютно голые, без
ничего, без волос. Неузнаваемые. Тогда я поняла, что Зузку надо к себе
привязать, да пока нечем было. Нас послали в душ, мы мылились вонючим мылом. После
душа нам бросили какие-то старые тряпки. Но там еще была какая-то одежда, мне даже
лифчик достался, правда, очень тесный.
Опять идем куда-то. Колючая проволока, лагерь. Держу
Зузку за руку. Там нам повстречались девушки из Терезина. «Вы знаете, где вы?»
– спросили они. Мы сказали, нет. Лысые и полуголые, мы все еще не понимали, где
мы. Они сказали: «Вы в Бирекенау. Видите дым из труб? Это ваши мама с папой
горят».
Мириам расплакалась, вышла. Через пять минут вернулась с
улыбкой на алых устах.
В туалете меня порой осеняют мысли, пардон за
подробность. Знаешь, о чем я подумала? Сатанинская сила действует на всех. Ну
что стоило этим девушкам сказать нам что-то человеческое, или ничего не
сказать? Но они уже были убиты, и теперь им нужно было убить нас. Это правило
государства мертвых. Там другие отношения знания к незнанию. Знающие сказали –
зубная щетка не нужна. Что может подумать незнающий? Не нужна ЭТА зубная щетка,
поскольку там выдают другие. Не знающие попадают в пространство осведомленных.
В болоте, имеющем вид лужайки, сидят знающие и затягивают туда незнающих. Все просто.
Механизм этого действия должен был быть предварительно изучен, иначе он бы дал
осечку. У знающих, увы, осечек не было, вот в чем ужас.
Мы с сестрой ни на миг не разлучались, куда она, туда и
я. Ночью я привязывала веревкой ее ногу к своей. Бывали такие случаи, что одна
из сестер пошла в уборную, вернулась, а второй уже нет. Ты наверняка видела в Яд-Вашем
фото с лицами, которые смотрят с трех полок? Ноги одного, голова другого – это
было время, когда приходило множество транспортов, было крайне тесно. Мы
находились в блоке № 29, и выглядело все точно, как на том фото.
Через два дня – снова душ. Чтобы держать в страхе. Мы не
были настолько грязными. Мы стояли намыленные, кончилась вода. Два часа голые,
в мыле. Там я впервые упала в обморок. Это был октябрь, холод, ладно, хорошо,
пришла в себя. Девушки помогли. Невозможно было узнать никого из них, собственную
сестру, если я видела ее со спины, тоже не могла узнать, только в лицо. В конце
концов, дали воду, мы домылись и вышли из блока. Нам снова кинули одежду. Теперь
сестре достался жакет, который был ей по пояс. И все. Мне опять что-то тесное,
но зато трусы. В таком виде в течение нескольких дней и по несколько раз в день
мы стояли на аппеле. Сестра в коротком жакете без трусов, и я, запакованная в
тугое тряпье, но в трусах. Так продолжалось до тех пор, пока начальница блока
не кинула сестре юбку. Мне – нет, я не была настолько голой. Давай прервемся, я
приму душ. Десять минут, максимум пятнадцать. И буду как новенькая.
Хотите, продолжим в другой раз?
Мириам покачала головой.
Нет. С этим надо кончать одним махом.
Пока она мылась и прихорашивалась, я думала про знание и
незнание.
Почему Мириам решилась на эту исповедь? Ведь она меня не
знает, она не задала мне ни одного вопроса о том, кто и что я, хотя бы из
вежливости. Сидит женщина, жмет на кнопки. Можно было бы и без меня обойтись. Но
ведь я сказала, что меня интересует абсолютно все. Не она ко мне пришла, я – к
ней. Тонем вместе. За компанию.
Мириам посвежела. Она – в кофте номер три, бирюзовой с
блестками, помада чуть потемней.
Мы остановились на аппеле и одежде?
Да.
Прошло десять дней. И вот на аппеле, – а мы как всегда
стояли посреди пятерки, если кто-то вставал шестым, его могли отослать как
лишнего, – отсчитали сотню, нас в том числе, и отправили на другую сторону,
через рельсы. Думаю, в женский лагерь. Там – снова в душ. Нам сказали, что мы
едем на работу. Но когда нас снова отправили в душ, душа ушла в пятки, душ –
это очень страшно.
Но это был настоящий душ, и потом мы получили платья,
пальто и деревянные сабо.
16 октября мы отбыли в битком набитом вагоне на запад. Поезд
остановился в Силезии. Мерцдорф, так называлась станция, на границе между
Чехией и Германией. Знаешь горы вокруг Богемии? Так мы были на стороне Германии
и видели эти горы, по которым когда-то катались на лыжах.
Нам опять повезло. Мы вышли из поезда, и двое ребят из
Терезина поприветствовали нас. Там были мужчины. Эти, из Брно, узрели нас издалека.
Я спросила у них, не видели ли они моего мужа. Нет.
Ну ладно, это была фабрика по переработке льна. Нас
спросили, кто хочет работать на транспортировке. Работа тяжелая, но не в
помещении. Сразу вызвалась группа из десяти девушек. Мы были готовы на все,
лишь бы на воздухе. Мы таскали уголь из вагонов, упаковывали льняное сырье для
армии, носили его на станцию и загружали в вагон. Льняное семя… Знаешь, что
такое лен? Бабушкино средство от ячменя. Распарить и приложить в тряпочке к
глазу. Но не для этого мы затаривали мешки с семенами. Мы отправляли их на
переработку. В каждый мешок – 70 кг. Мы укладывали их по шесть, один сюда,
другой туда, один сюда, другой туда. Как в Биркенау. К счастью, это были мешки,
а не люди. Очень тяжелая работа, за нее я расплачиваюсь по сей день. Видишь,
какая я кривая? Ничего. Прожила кривая восемьдесят лет, а прямые погибли…
Что-нибудь хорошее вспомнить?
Пожалуйста. После работы мы собирались, и были с нами две
сестры Пиковы, Ханка и Манка, одна из них рассказывала истории. Как называется
этот роман Дафны Демольер? По-чешски – «Мертвая и живая», был еще фильм, где
играл Оливье… А, «Ребекка»! Так он назывался в оригинале. Ханка и пересказывала
этот роман. С продолжением. Женщины-эсэс, которые надзирали над нами, говорили,
после того, как мы заканчивали работу, – отдохните, посидите. И Ханка начинала.
В целом нам очень везло, поскольку фабрика была для наемных рабочих, и в ней
была душевая.
Кстати, я не спросила тебя, не хочешь ли ты пойти в душ,
освежиться?
Да.
Мириам выдала мне полотенце и красный махровый халат,
показала, где шампунь и гель для тела. Если ей приходят интересные мысли в
туалете, меня они обычно посещают под душем. Но тщетно. Никаких мыслей. Кроме
одной – я медленно превращаюсь в Мириам. Ее красный халат сидел на мне тютелька
в тютельку.
Я вернулась на рабочее место. На столике появились чашки
с чаем. Пока мылась, чай остыл. А я люблю горячий. Ладно. Жмем на кнопки.
Наверху было помещение с постелями в три этажа на 200 или
300 женщин. До нас здесь жили пленные украинки. Когда мы пришли, наша сотня,
здесь находилось 200 евреек из Польши, из Лодзи и Освенцима, в конце прибыло
100 евреек из Венгрии. Нам везло – мы могли мыться каждый день. Как мы с тобой!
Кстати, тебе очень идет этот халат. Он новый, я купила его для Зузки, но та ни
в какую. Видите ли, красное ей не по возрасту! Кстати, тебе бы и помада пошла.
Хочешь попробовать?
Косметичка под боком. Зеркало тоже.
Красота! – всплеснула руками Мириам. – Так и ходи. Оттенок
я бы взяла чуточку светлей… Ты пишешь?
Пишу.
В 4 утра открывались двери на пятом этаже, в 6 утра во
дворе был аппель. В 4 с чем-то мы бежали вниз мыться, поэтому у нас не было
вшей, к тому же мы могли стирать нижнее белье в горячей воде. Утром пили кофе с
кусочком хлеба, вечером получали еще 250 г. хлеба. Но самое большое наше
везение состояло в том, что русские двинулись не сюда, а на Берлин. В январе 45-го
наши эсесовцы сказали, мы убегаем, приближаются русские. И, если бы это было
правдой, всем нам был бы конец. Из тех лагерей, что были на востоке, 2000
человек ушло таким образом. Всех, кроме двадцати, переловили в горах Богемии.
Нам так повезло, что русские двинулись не сюда, а на Берлин. Мы остались в
Мерцдорфе аж до 8 мая 45 года.
Восьмого мая наши эсэсовки предложили нам бежать с ними в
Америку, но мы сказали, нет, мы не сдвинемся с места. Они же могли нас всех
перестрелять в лесу, поди знай, что у них на уме. Эсэсовки удрали, мы остались
одни. На следующий день прибыл русский солдат на велосипеде. Нас была группа – восемь
женщин. Мы решили идти, 40 км до границы Чехии. Домой. Только собрались –
пришла Красная Армия, русские могли нас изнасиловать, они это делали. Прости
уж.
Мы пошли, да еще и с младенцем, что родился там. Лили
Соботка тебе про это лучше расскажет, я тебе дам ее адрес и номер телефона. Она
принимала роды. Представь себе, ребенок выжил. Его зовут Томаш, и он живет в
Австралии. Если не хочешь идти к Лили, я тебе сама расскажу, как было дело.
Тебе не холодно? Хочешь высушить голову феном?
Нет, все в порядке.
А бутерброд с сыром? Ничего не хочешь? Тогда идем дальше.
С нами были две сестры, Эва и Вера. Эва вышла замуж в
Терезине и с нами прибыла в Освенцим. Там мы полуголые должны были крутиться
перед немцами. И они увидели по груди Эвы, что она беременна. Они сказали: «Ты
беременная, отправляйся в лазарет». Но она была умная и в лазарет не пошла.
Крутиться ни перед кем больше было не нужно, и она пряталась под одеялом. Пока
ее не отправили в Мерцдорф. На фабрике у нас была врачиха-еврейка Лея, из
Латвии. Она дошла со своей дочерью до газовой камеры, и там у нее отобрали
девочку, а саму отправили. Она была чокнутая.
Живот у Эвы рос, и 21 марта, – мы хотели, чтобы это было
7-е, день рождения Масарика, но ребенок этого не знал, – родился Томаш.
Конечно, она присутствовала при родах, но командовала
Лилька. Она принимала роды в Терезине два года подряд. При всем при том врач
Лея тоже что-то делала, так мне рассказывали, и в конце она сказала, что все в
порядке, хотя у Эвы так сильно болел низ живота, что она не могла сидеть.
Еще бы, родила здоровенного красавца! И молока у нее было
на четверых. От пустых супов и худой еды – молока на четверых. Томи, конечно,
женат, и у него есть дети.
Наши эсэсовки на это промолчали и даже принесли Эве что-то
для ребенка. И тут явился Менгеле. В ту пору уже не было Освенцима. Если не
ошибаюсь, он прибыл из Гросс-Розена и говорит: «Как это я пропустил, как это
случилось, что ты родила здесь»?! Ох и испугались мы, что он что-то сделает, но
он ничего не сделал, может, времени не было?
Эва с Верой где-то нашли коляску, так что все сорок
километров Томаш ехал до границы как датский принц. Забыла главное – отец Томаша
вернулся, вместе с братом. Они приехали в Прагу, и мы сказали, ты что, не
знаешь, что у тебя есть сын?! Видишь, постепенно все становится хорошо! Еще по
капле виски? Наливай, а я пошла за закуской.
Мириам удалилась со сцены и вернулась в наш театр с кубиками
сыра, проткнутыми зубочистками.
Я тебе сейчас такое расскажу… смешное, но неприличное… Лучше
не записывать… После родов у Эвы внутри все слиплось, и она снова стала
девственницей. Муж не мог ничего с ней сделать, все заросло. Она отправилась к
профессору, чтобы он переделал ее на женщину. Чтобы открыл путь. Сделали
операцию. Все в порядке. Конец хороший, правда?!
Мы чокнулись – за хороший конец.
Но это еще не все. Муж Веры, врач по профессии, не
вернулся. А она так ждала его, тем более, Эва получила все, а она – ничего. И
знаешь, что случилось? Брат мужа Эвы женился на Вере! Она пробыла вдовой всего несколько месяцев, сыграли свадьбу, она родила…
Это можно записать.
О том, как мы вернулись, я расскажу, если ты пообещаешь
не доносить вашим красноармейцам. Обещаешь?
Обещаю.
Вышли мы из лагеря, и сразу наткнулись на роту русских
солдат, – они пили водку, ели трефное, на земле стояла пирамида из скорлупы –
они жарили яичницу. Вечером одна из наших девушек, которая изучала в гимназии
русский язык, объяснила русскому офицеру, что нам необходимо добраться до
границы. Ясно, лично нас они не спасли, но, если бы они не выиграли войну, мы
бы неизвестно где оказались.
Один из них был с гармошкой. Они силой заставили нас
танцевать. И мы танцевали. Можешь себе вообразить этот танец черепушек, надетых
на тощие тела и покрытых мхом пробивающихся волосиков! Не смотри на меня. Это
пух! А у нас поросль была густая, и были мы молоды. Офицер предложил нам заночевать.
Сначала он беседовал с той, кто понимала по-русски, и пригласил ее к себе. Она
сказала: «Что ты от меня хочешь, ты же женат»! А он сказал: «До жены сотни
километров, а ты рядом». Она сказала: «Ты что, мы из концлагеря, ты что»!
Деваться нам было некуда. Мы ввосьмером сгрудились на
полу в комнате. Но они были пьяные. Пьяные в дым. И ночью стали ломиться. К
счастью, им не удалось проломить стену. Они или изнасиловали бы нас, или убили.
Ешь сыр! Все идет хорошо. Два дня пешего хода – и мы переходим границу. Получаем
бесплатные билеты на поезд в Прагу.
В Праге мы с Зузкой нашли дядю, – он был женат на чешке,
и потому был всего три месяца в Терезине. Его жена сказала: «Все снимите с
себя!» Испугалась, что мы вшивые. Мы вошли в дом голые, и прямиком в ванную. Переночевали
у них и уехали в Брно. Немку из Судет, что поселилась в нашей квартире, мы выставили
вон. В 38-м они нас, в 45-м мы их. Опять же нам с сестрой везло. Мало кто из
нас попал к себе домой.
Я была не единственной, кто потерял мужа. Прошло больше
года, никаких сведений о Герберте. Потом пришла одна подруга и сказала: «Чего
ты ждешь? Кого? Он не вернется. Кто у тебя здесь есть? А Эрвин по тебе с ума
сходит, выходи за него, будут у тебя дети, семья». Эрвина я знала с детства, он
был нашим соседом в Брно. На 14 лет старше меня, холостой. Я за него и вышла, и
у нас родилась дочь. Все хорошо.
Но тут начали донимать коммунисты. Они хотели запихать Эрвина
в партию, а он твердил одно: «Я еще не изучил, что написал Ленин и что сказал
Сталин». Мы стали готовиться на выезд. В марте 49-го года мы уехали оттуда, так
и не изучив Ленина и Сталина.
Мы приехали в Израиль, я родила Гидеона, и через три дня,
в 56-ом году, Эрвин умер. Я осталась с двумя детьми, старшей исполнилось
девять. Эрвин был в страшных лагерях, в Бухенвальде, и еще и еще и еще в
разных, и полгода в Освенциме. Но, похоже, у него от рождения было больное
сердце.
Я работала у людей в няньках, потом перешла в интернат
для умственно отсталых, занималась с ними физкультурой, проработала там 20 лет.
Они меня по сей день помнят. Как увидят, бегут обниматься, Мириам, Мириам. В
интернате я познакомилась с Вернером, зубным врачом, и через два года вышла за
него замуж. Он был разведен, у него была дочь, и мы вырастили вместе троих
детей. Прожили вместе с 58-го до 85-го года, но и у него что-то случилось с
сердцем. Уже почти 12 лет я одна. Но не утратила чувства юмора, нет. Ой, у меня
кружится голова.
***
Утром позвонила Мириам и говорит:
Я вспомнила того, из-за кого ты ко мне приехала. Его
звали Швенк.
Невысокий, с густыми бровями. Он играл на фисгармонии, а
дети под это танцевали. Но это не было кабаре…
Верно, это была постановка «Светлячки», с детьми.
Тебе это как-то может помочь?
Конечно!
Знаешь, я пожалела, что не играла в кабаре. Я представила
себе тот эпизод с пирамидой из яичной скорлупы и нас, танцующих под гармошку.
Это кино!
Пусть будет кино. Знаешь фамилию режиссера?
Нет.
Небог. Пишется слитно.