Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 63, 2018
Из Истории ветров
Мы видим плывущий кусок дерева, на нем сидит птица.
Надо думать, это одна из тех слабых птах,
которым через Атлантику,
не в пример голенастым, в один мах
не перенестись. Без какого-либо оттенка
сомнения,
перед нами – простейшая модель парусного судна
из числа своих самых ранних
конструкций, лодка (как минимум) однодревка.
В определенном смысле, корабль –
тоже пернатый странник.
«Ветры дали людям крылья,
с помощью которых те научились летать
если не по воздуху, то хотя бы по морю».
Как только подует свежий северо-восточный пассат,
птице достаточно всего лишь расправить крылья,
чтобы совпасть с пространственно-временным вектором
всемирной истории. Парус пропитан щелочью моря,
словно изъеден молью.
Бэкон, История ветров*, 1622 год.
[*Historia vеntorum].
Морской виноград
Саргассово море слез.
Или – водорослей вроде наших слезных, мы бы сказали,
гроздевидных желез.
Знаменитые ржавчинные луга.
Затопленные, издали похожие на новые берега,
и зелено-желтые. То есть – совсем как те,
что видел Колумб, изучали Тернер и Ламуру.
Водяные растения фукусы. Их способность –
превращаться в легкие, плавающие по воде.
Листовидные их перепонки покрыты полыми,
служащими наподобие поплавков, пузырьками.
Мы бы сказали – легочными альвеолами.
Как последний вздох утопающего «не умру».
Кажется, он и назвал эту водоросль
морским тропическим виноградом.
Но этот-то «виноград»
представляется там в совершенно к тому обратном
смысле. Как полая изнутри слеза
посреди соленой пустыни.
Почти с гомеровского аза.
Шестьдесят саженей плюс
Вода в Карибском море
настолько прозрачна, говорит Мальт-Брюн,
т. III, с. 726, что вьюн,
преломляясь в ее кристалле,
принимает вид золотистой моли.
В сгустках медуз и в блестках рыбьих икринок
пелагическая река
подобна реке воздушной,
несущей на запад бабочек и пыльцу.
Что-то похожее на головокружение
охватывает путешественника, и по лицу
пробегает судорога, когда сквозь толщу
голубого эфира саженей в шестьдесят
он видит коралловые сады, жемчужные облака.
Подобно тому как шхуна уже словно парит в воздухе,
а не плывет, горизонт перевернут, а не простерт.
Даже и самый черт
имеет собрата в других стихиях. Не умирая,
Мальт-Брюн ощущает в воздухе прель и мед
и вдыхает цветущую фикусом тайну рая.
Совпадающее наблюдение Бродбелта
Шелестнувший ботвой геликонии легкий смерч,
после стольких лет колониальной тоски,
нет – удушья! на тропическом острове,
равносилен явлению, ни больше ни меньше, меч…
меч-рыбы в нижних слоях атмосферы,
в чувствительной жизни дна.
Индигово-синий цвет неба (неба)
доказывает, насколько возросла его глубина.
Эти измерения, давшие лишь приближенные результаты,
безусловно, следовало бы повторить:
a) имея в виду порывы
осеннего ветра, b) не столько в другой стране,
c) сколько именно на заре.
По совпадающим наблюдениям Бродбелта,
больше чистого кислорода лишь в плавательном пузыре
глубоководной рыбы.*
*Замечательное для страны, в остальном
столь дикой, наблюдение сделано Бродбелтом.
Во славу кого мы в продолженье пьем.
На прекрасных Малых Антилах
Как душу кариба и клюв перцеяда,
или как это «це», что поет цикада,
как эти печальные лепестки,
любого из них, Л’Олива и Дюплесси,
или Д’Эснамбюка,
легко могло занести еще дальше на запад.
Как того же Колумба.
О чем на прекрасных Малых Антилах
ты всегда узнаешь по дыму,
сжигая бобы какао.
Но, в конце концов, никакая,
никакая другая идея не толкует об этом четче,
чем та, что смещает на запад солнце.
Такова эта странная полоса
постоянно дующего пассата.
Европейские виды бабочек
(вероятно, первыми были моли)
становятся на прекрасных Малых Антилах
бескрылыми существами.
Потому что крылья могли унести их в море.
Потому что под действием ветра
превратились бы в паруса.
Чувствительная астрономия
Море может наскучить и лишить чувствительности
всякого, но не Шаппа.
Даже среди диких лесов
господин аббат не нашел того разнообразия,
какое якобы так часто даровало ему море.
Вероятно – если принять во вниманье, на что горазды
его перемены:
будь то пенящийся бурун, флотилия наутилусов,
кусочки пористой пемзы –
посланцы далеких огнедышащих гор,
проплывающий мимо труп с чертами лица
какой-то неизвестной человеческой расы.
Всему этому могла бы дать объяснение лишь его, аббата,
пребывающая вне дома,
чувствительность астронома.
То есть, если бы не грудная жаба,
и другое, разыгравшаяся на море желчь,
можно было бы просто сжечь
корабли: какова бы ни была разница
между фосфорическим свечением моря
и световыми волнами,
между теле-
и микроскопом, инфузорией-туфелькой
и черной мушкой на солнечном теле –
прохождением Венеры через диск Солнца
в Тобольске и в Калифорнии.
Португальский кораблик
Португальский кораблик –
единственный в своем роде, не считая Парусника, моллюск,
заслуживающий столь романтическое название. Равных
которому нет. Наземного полевого слизня,
хотя бы из-за его способности впадать в спячку,
еще можно как-то сравнить с человеческим глазом.
В данном же случае терпит крушенье разум.
Есть, однако, и в самом деле моллюски,
имеющие до такой степени тонкий и хрупкий
раковинный покров,
что, несомненно, созданы, как заключает Форстер,
для жизни в открытом море.
Или, как правильно замечено
уже в описании первого кругосветного путешествия
капитана Кука (см.: Хауксуорт, т. 2, с. 14), –
вдали от скалистых утесистых берегов.
Другой
Собственно, вся вина
его состоит лишь в том,
что, предоставив кораблю плыть по течению,
войдя в Гольфстрим,
де Аламинос – отнюдь не жертва
кораблекрушения, и однако же – ровня бочке
хорошо сохранившегося французского вина.
Девяносто на сотню, не прогорим,
если скажем, что де Аламинос был не мертвец.
Но мертвецки пьян.
До него-то легче было попасть в Новый Свет,
чем вернуться обратно в Старый. И однако же им открыто,
да еще во сне, только то, что известно
плывущему по воде цветку тамаринда.
Понятное дело, в этом есть какая-то мистика:
уподобить себя другому. А еще –
прибиваемым к берегам Ирландии
ветвям вееролистных пальм,
семенам мимозы, плодам златожелта.