Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 62, 2018
***
Пофоткал в пятницу Володю,
его глаза и седину.
А был он, вроде бы, моложе –
на фортепьянную струну
похожий, наполняя звуком
любой объем, куда был вхож.
Я долго собирался с духом,
расспрашивая про наркоз.
Как там, в неслышном измеренье:
есть лестницы и этажи,
смолисто тополей кипенье,
и те же юркие стрижи?
Сравнимы осени пожары
и вьюга также холодна,
и каково быть просто шаром
(во всем мелодия одна)?
Больной глядел в окно пустое,
сухую муху между рам.
(Скажи, но что-нибудь простое
другим понятное мирам!)
И в этой низенькой из комнат,
где трещина на потолке,
я понял: ничего не помнит,
он растворился, как в глотке.
Он ничего не понимает
про шум земли, рассветный шум.
Но фотография живая
есть, где живущий не угрюм.
И где-нибудь на расстояньи
руки, в глотке растворены,
всей нашей памяти деянья
на птичьем языке видны.
Видны в лазури, в юном зное,
особенно, когда вдвоем.
Мы ничего уже не скроем,
хотя, наверное, умрем.
***
Пошли мне весточку, а, может быть, письмо –
не там, где штамп и вид с волнистой кромкой.
Пусть будет провидение само
мне выговаривать, как горный воздух ёмкий.
Пусть всколыхнутся волосы страниц
не глаженные мной раскрытой книги;
я разговор цветной узнаю птиц,
и все сойдется в узнаванья миге:
лицо и шум, примета и шаги
(останется придумать только имя),
приятели пусть будут и враги –
я самого себя найду меж ними.
Пусть время чуть помедленней течет,
пусть я застыну в черном дирижером,
как бы смеряя звуки, нечет, чёт,
задумавшись под красным светофором.
***
На сепии фотоснимка
блестит молодая слеза.
Что если я просто соринка,
попавшая маме в глаза?
Черёмухи гроздь у балкона,
слова на кирпичной стене.
Что если я жил незаконно,
где быть не положено мне?
Как оттепель в марте, как иней,
молчанье у темных ворот.
Что если я тоже повинен
за чувства такой оборот?
Отлива узорная галька –
горчайшая из укоризн.
И жалко, по-своему жалко
мелькнувшую влажную жизнь.
Ее воскресить бы, иначе
растенье поставить на свет.
А мама украдкою плачет,
ни слова не скажет в ответ.
***
Заботы младшая сестра
чуть отвернулась от работы –
на пламя дачного костра
глядит. Стремительные соты
съедают старую траву,
окурки, прошлогодний мусор.
А дева грезит наяву
о встрече с огненным искусом.
С ней рядом верный кавалер
пропалывает палисадник,
и письменами набран вверх
малиновый закатный задник.
Весну, которой всё живет,
кликушествуют жабьи хоры,
та женщина не устает
ему в трудах служить опорой.
Осталось выкрасить сарай,
поправить крышу и ограду –
их брошенный семейный рай
на лето сделается садом.
Пойдут цветы и корешки,
из яблонь – мельба, штрифель низкий;
их каждой осенью мешки
они пристраивают близким.
А если будет недород –
варенье сварят и компоты.
И, дел пока невпроворот, –
пылают огненные соты;
Трещит бумага, шелуха.
Так оба заняты уборкой,
что ткань зеленого платка
ее запомнит запах горький.
Она поправит пальтецо,
наденет розовые тапки,
и, к мужу обернув лицо,
на корточках присядет с тяпкой.
***
И часа четверти не минуло
после размолвки, как, спеша,
она спустилась вниз в гостиную
диковинку смотреть, ежа,
слёз не смахнув. А рядом вторит ей
подростков и прислуги хор:
заместо Шлоссера истории –
ежа купили и топор.
– Зачем топор? – Полтину спрашивал
мужик, а уж топор хорош.
Вот и подарок князю вашему –
с салфеткою в корзинке ёж.
Оспорила, вручила денег и
ежа просила передать
глубокого в знак уважения.
– Прикажете как понимать
всё это? Ёж тут – аллегория?
Досада? Шалость, может быть?
Но слышен смех ее, и более
всего он украшает быт.
– Голубчик, только уж не вырони!
– Покойны будьте, донесу!
Мелькают в переулке спинами,
иголки держат на весу.
Получен ёж. В смущенье деть его,
куда не знает. Но, смеясь:
– Как это хорошо, что дети мы!
– Не то: она вас любит, князь.
***
Подбежать к коляске, в нее взглянуть:
что оттуда смотрит, что понимает,
не умея высказать. Эта суть
многое изменяет.
Как на ножки встанет, начнет скользить,
задавать немыслимые вопросы:
Что есть жизнь и с кем мне в нее дружить?
Ах, как разноголосы –
суетливы, пряничны, скупы, злы –
потекут, что твой листопад, ответы.
Но прямыми в осень стоят стволы,
помня лето.
И тогда натянутою струной
между первым в жизни транспортным средством
и тобой сегодняшнею одной
вспыхнет детство.
Станут говорить деревья, дома,
мамин взгляд, Шопен, луны половина,
и – за горизонтом – сама зима –
сущего пуповиной.