Стихи
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 62, 2018
1
Когда мы вышли в сухой февраль
из квартиры, уже пустой,
и воздух нас полоснул, как сталь,
безлиственно-холостой,
был праздник вооружённых сил
и в небе фабричный дым,
и тополь во льду за нами застыл
ссутуленным часовым,
сторожа казарменный свой сугроб,
сто восемьдесят жилых,
и ветер в кровли бетонный лоб
бил, покуда не стих,
и мы внизу на пластинке льда
проявлялись, как негатив,
и нас обоих одна беда
пытала, пуще сроднив,
чем от зачатия были мы
родные отец и сын,
чуя холодную кровь зимы,
корни её седин.
2.
Стены эти вместили нас
в табачном своём дыму.
Туда входили, прищурив глаз,
тесно, по одному,
через открытую настежь дверь
с вывернутым замком,
сказать, что всякий другому зверь
и никто ни с кем не знаком.
Садились на пол, жались в углах,
ввязывались в разговор.
Спирт по стаканам гулял, как страх,
и выходил из пор.
И на этой плоскости нежилой,
вернее, жилой пока,
оставался в кухне стеклянный бой
и полтора глотка.
А потом была толкотня, и лифт,
one way ticket, купе,
и тёрся рядом какой-то клифт,
незаметный в толпе.
3
Сокрытье фамилии, кровных уз,
забвенье отцовских черт,
надзорный клифтовый профсоюз
и прочее на десерт…
Всё это было в нашем меню
по рыбным дням и мясным,
и мы жевали свою фигню,
и фиг, мы твердили, с ним.
О ты, диета из всех диет
повсюду, что ни проси!..
Отцы канали, как на тот свет,
за Shelomya, D. C.
А мы любили их шеломя,
величье чужих равнин,
и нас очаровывали, томя,
билеты в конец один.
За это не стоило нас казнить,
косивших от кислых щец.
Своя плелась у каждого нить,
у каждого свой отец.
4
Не поднадзорный, не отказной,
ты был, а потом исчез,
как будто подолгу молчал со мной,
и вдруг оказалось, без.
И я ловил о тебе, ловил
всё то, что прежде не мог,
«you are healthy» и «you are ill»,
теперь уже назубок,
и научился, как ни хотел,
молчать у любых столов,
потому-то сам и остался цел,
и жив, и даже здоров.
А когда ты воскрес для меня опять,
в новые времена,
я тебе ничего не успел сказать,
за всё отмолчать сполна.
За нашу «приму» и «партагас»,
за тот и за этот свет
прости меня сегодня, сейчас,
когда тебя вовсе нет.
28.07.2017
Опция: резервное копирование
Резервное копированье сна:
насыщенная моросью весна,
нет, моросью насыщенная осень.
Вся речь теперь – клубочек шерстяной,
шипящий суффикс, корень составной,
не только чернота и серь и просинь.
Ты скажешь: «Wald», и собеседник твой
поправит: «Welt», качая головой,
смахнув с куста паучью паутинку,
затем смешает в кружке Ost и West
и личный завершит Oktoberfest
с подвыпившим оркестром под сурдинку
и будет прав тем более: во сне
не важно знать, на чьей ты стороне
и что перед тобою, Wald ли, Welt ли.
Ты просто произносишь: «дом и дым»,
и это будет жительством твоим,
где в сумерках скрипят дверные петли
и слово произносят: «кошеня»,
и тут же серых лапок мельтешня
замрёт, как на холсте, в оконной раме.
И это будет мова — твой язык,
Чумацький шлях, i сiль його, i сiк,
небесный ковш с незримыми краями.
Пока мы спим, названия вещей
ясны без тонкачей и толмачей
с неверным и надменным дарованьем.
Продлись, мой сон, мой вольный перевод,
пока ночной словарь меня ведёт
Чумацьким шляхом, часом этим ранним.
11.10. 2017
Ицхок Башевис Зингер, «Экспедиции души»
Шоша, Шоша, был бы я с тобою
на Крохмальной, в номере седьмом,
и твердил под белою хупою
о любви на мёртвом и немом,
на живом и мёртвом, предвоенном,
нам теперь его не сохранить, –
только кровь тянулась бы по венам,
вязкая и ветхая, как нить
нашего скрипичного галута
с музыкою конской у щеки,
только оставалась бы минута
приберечь в дорогу башмаки
до того безвыходного часа,
что казался прежде незнаком…
<. . .>
Слиться, стать безликими, как раса
в полосатой робе с номерком.
12. 11. 2017
Борису Фарафонову
1
В её неприбранном саду
под белою звездой,
у чёрных сучьев на виду
я встану на постой.
Дохнут ледком к началу дня
кустарника снопы.
Звезда скользнёт, как пятерня,
в рукав печной трубы
и вытянет из рукава
светильник-фитилёк.
Займётся, выпорхнув едва,
газетный мотылёк.
Займётся он и озарит
дом комнат и теней,
и яр вдоль улицы разрыт,
и свет в ночи видней
до белых вод и белых звёзд,
до ледяной слюды
ещё недавно певчих гнёзд
на разные лады.
2
В моём неприбранном саду,
в моём глухом дому,
приму я зимнюю звезду
и летнюю приму
и снова стану одинок,
как был тому назад
давным-давно прожитый срок
и позабытый взгляд.
Я всё исправлю, разберусь
и сам пройду насквозь
всю эту грязь, и топь, и гнусь,
откуда что взялось,
и стану чище и верней
тому, что было мной,
хотя бы на излёте дней,
вот этою зимой,
пускай бы даже без неё,
забывшей путь сюда
и словно впавшей в забытьё
под оболочкой льда.
3
В её неприбранном саду…
01. 12. 2017
Посвящения
1. Следуя Пастернаку
Такая скудная зима…
В ней нет ни сердца, ни ума,
ни отклика, ни зова.
Одно лишь в воздухе сыром –
как будто кто сорит пером
черно и предгрозово.
Как будто серенький зенит
не санным полозом звенит,
а каплет мокрой крышей.
И если свет возник в окне,
то где-нибудь на стороне,
и всё какой-то рыжий.
А где гроза? А нет грозы.
Черты её былой красы
хранят стволы нагие.
Где двор под жаром бушевал,
теперь там каменный провал
и холод ностальгии.
А ностальгия-то о чём?
Ни крохи снега под лучом –
сыпучая щебёнка,
и между рам зудит одно
прижитый на зиму давно
комарик тонко-тонко…
Чего же нам достать? Чернил?
Пластинки скоренький винил?
Чтоб круг настольный света
напомнил бы о феврале,
о том, что скрыто в белой мгле,
не тут, но хоть бы где-то.
17. 12. 2017
2. Следуя Ходасевичу
Неутолимая простуда,
берлинский холод горловой…
Мотор возник невесть откуда.
В нём то ли клёкот, то ли вой –
от поворота к повороту,
от фонаря до фонаря –
влачит мучительную рвоту
без ваты и нашатыря,
не различая, ночь ли, день там –
сырой чахоткою томим…
Что ж, дорожи своим клиентом,
терпи его табачный дым,
когда он, дёрнув дверцу справа,
на краткий миг едва живой,
в канаву падает коряво,
вниз головой.
21.12.2017