Внеисторические эпизоды
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 62, 2018
Памяти борцов
с обстоятельствами
времени, места и действия.
Мениппова дубина
Менипп,
чье имя упомянуто в заголовке и цинически заключено в скобки, сам был большой
киник и измышлял сатиры, именуя их «Мениппеями», в которых гонял своих
соотечественников почем зря с Олимпа в Аид и обратно. Даже дубиной для этого
обзавелся.
Так,
с дубиной, его Данте и встретил в чистилище, где Менипп застрял после
перестройки античных потусторонних сфер. Данте поклонился издали, но оценив
дубину, ближе не подошел и не упомянул Мениппа в своих знаменитых путевых
заметках. А Менипп в чистилищном кругу широко известен. К нему и Андропов заезжал
по дороге в ад. Секретарем ЦК приглашал, но Менипп кинически отказался – у нас,
дескать, спокойнее, чем в вашем Сы-Сы-Сыр. И оказался прав.
Киники
часто оказываются правы, потому и встречаются нам в чистилище.
Анекдот
из жизни Хармса
Даниил Хармс
сел однажды за стол и сочинил заголовок «Внеисторические эпизоды».
Посидел-посидел и подумал: «Чего это мне внеисторические анекдоты писать, я уж
лучше историческим займусь, а внеисторические пусть, вон, Петраков пишет, зря
что-ль сосед. Все эти соседи – существа внеисторические, ещё в пещере
досаждали».
Зашёл к
Петракову. «Дерзай, – говорит, – сосед!»
Петраков намек
осознал и неожиданно плюнул в Хармса. «Так вот она, внеисторическая сущность
дерзания!» – озарило Хармса. Так светло озарило, что даже и не обиделся.
Яды
Один
из злокозненных Борджия, опасаясь быть отравленным
завистливыми соседями, которых, заметим, сам травил без числа и меры, решил,
подобно Митридату Понтийскому, приучать себя к ядам. Начав с малых доз,
ежедневной практикой достиг он того, что перешел на питание чистыми ядами.
Тут-то
он и был злодейски отравлен Берия, подлившем ему в чашечку утренней цикуты
парного молока.
Злодейство
изобретательно, неотвратимо, и времени неподложно.
Происхождение
Ленин
происходил из древнего дворянского рода, восходящего к австралопитекам, род
Гитлера восходил к неадертальцам, а Сталина – к питекантропам. Разного
происхождения были эти знаменитые деятели, а принадлежали к одну семейству
гоминидов. А с гоминида что взять? Он и в Африке гоминид.
Как
и мы с вами.
Из Рильке
Поэт
Рильке служил секретарем у скульптора Родена и подметил, что Роден работает не
как человек, но как природа.
В
России общество пришло в восторг от рильковской мысли, поэты так просто в
обмороки валились. А как революция подошла, похватали все, кто что мог, кувалды
с молотками, да зубила, да резцы с ножами – и давай друг над другом работать,
как природа, пока и от людей, да и от самой природы одно безобразие осталось.
А
и на Рильке любопытно бы взглянуть, поработай над ним природа роденовскими
инструментами.
Соната
Известно,
что Ленин, которому ничто человеческое не было чуждо, проводил досуги в имении
«Горки», где выезжал по ночам в каталке на террасу и выл на луну. Менее
известно, что потом он умер и сочинил «Лунную сонату».
Боярская участь
Боярин
Ромадановский качался как-то голым
на трапеции в театре Мейерхольда, упал и сломал ногу. Его потом Петр Первый
пристроил в Преображенский тайный приказ. Вот где Ромадановский ног наломал!
Сыновья судьба (триптих)
Художник
Репин взял однажды большую палку, да и убил своего сына. Потом картину написал.
Так и называется: «Иван Грозный убивает своего сына».
***
С
этим сыном еще история произошла: только папа по нему палкой заехал, как вдруг
какой-то маньяк подскочил – и всего папу ножом изрезал. Сыну – что, он и ухом
не повел, а вот папа был возмущен страшно и требовал немедленной реставрации.
***
Но
чтобы уже никогда к этому сыну не возвращаться, надо добавить, что художник
Репин с годами слегка фиолетовел и все пытался переубить своего сына
пофиолетовей, пока того совсем не отобрали.
***
Но
пришлось вернуться. Новый ненавистник напал недавно на папу с сыном, как на злостных исказителей истории. Так уж русский человек устроен – после
бутыльца всегда его на идеологию тянет.
Стук в дверь
Пришли
в 1918 году ночью арестовывать гражданина. Постучали в дверь – а он от страха
умер.
Пришли
в 1924, постучали – а он опять умер.
Пришли
в 1928 – умер. В 1934 – умер, в 1937 – умер, в 1941 – умер, в 1946 – умер, в
1949 – умер.
Пришли,
наконец, в 1952 – и тут умер.
Стук
в дверь. Дату проставьте сами.
Обеды
Как-то
за обедом услышал Ленин о восстании Спартака и послал генерала Милорадовича в
Тамбов усмирять восставших. Только подскакал Милорадович к восставшим, как его
поручик Каховский и застрелил – тот самый, которого вскоре удавили на виселице.
Маршал
Тухачевский за обедом часто рассказывал эту историю дамам и хохотал, хохотал,
пока и его не расстреляли. Так у них и повелось.
Из мира кино
Императрица
Екатерина Великая прогуливалась на броненосце «Потемкин», когда туда прибежал
режиссер Эйзенштейн, снимавший кадры про червяков в мясе. Императрица взяла его
за руку и повела в каюту, а там вторую серию «Ивана Грозного» показывают.
Посмотрела Екатерина и говорит, попыхивая трубкой: «Бояр жалеыш, сволыч!»
Эйзенштейн
тут же и скончался от инфаркта.
Ворона и лисица
Лежит
как-то Крылов на своем диване и по обыкновению переводит басню Лафонтена, чтобы
на обеде у Оленина прочесть. А обеды у Оленина, к слову заметить, не чета
нынешним – по семнадцать смен блюд, и это не считая десерта. Только было
закончил переводить, как вдруг к нему Лафонтен и входит, рыженький такой. «Ты
что же, – говорит, – братец? А авторские права?»
Крылов
тут же прикинулся вороной и полетел на обед к Оленину, а Лафонтену кусочек сыра
оставил.
Декамерон
Граф
Ростопчин обладал демократической склонностью к
субреткам и когда приходил в спальную к жене, то тут же засыпал, как убитый.
Догадавшись о склонности графа, Ростопчина стала наряжаться попроще и
подкарауливать мужа в укромных углах. Ростопчину так и называли в обществе:
«Дама, одетая, как служанка». Она потом «Декамерон» написала. Все читали и
очень смеялись.
Левша
Поэт
Гнедич был крив на правый глаз и ко всем
поворачивался своей левой стороной, отчего и получил прозвище «Левша на обе
ноги».
Переемственность любви
Моя бабушка любила историка Тарле, поскольку он
занимательно писал, а тот любил Сталина, поскольку он его не расстрелял, а тот
любил Наполеона, поскольку он объявил себя императором, а тот любил Жозефину,
поскольку она была его женой, а та любила Мюрата, поскольку он был красив, а
тот любил Цезаря, поскольку он был его идеалом, а тот любил Клеопатру,
поскольку она была неистова в
постели, а та, а та-то, та…
Страшно
подумать, что я, Петраков, любил свою бабушку!
Варвар
Известно,
что в день своей гибели Архимед из Сиракуз рисовал тростью на песке чертеж.
Вдруг видит перед собою варвара с мечом в руке. «Не тронь чертеж, варвар, –
воскликнул Архимед, склоняясь над творением. – Там мысль моя!»
«А,
на кой мне», – ответил варвар, да мечом Архимеду череп и раскроил. Оглядел
критически мозги Архимеда, меч свой варварский вытер и был таков.
А
со временем в люди вышел, книги писать начал. Одна так и называется: «Критика
чистого разума».
Скрещенье кур
Приносит
как-то Рембрандту его Хендрике двух кур с базара и наказывает сварить похлебку.
Закладывает Рембрандт не торопясь кур в котелок, разводит очаг, помешивает
похлебку и вспоминает, что был он когда-то молод и удачлив, жил в собственном
доме, где Саския сидела у него на коленях и ждал он от нее сына – а теперь
ничего не осталось, и ждать нечего. Только Хендрике, да старость, да две куры в
котелке.
А
тут и Хендрике возвращается с пучком пастернака, заглядывает в котелок, а куры
разварились до безобразия и плавают в котелке какие-то сцепившиеся конечности.
«Ты
куда смотрел? – кричит Хендрике и в негодовании бьет Рембрандта по берету
пучком пастернака. – Ты о чем думал?»
«О
нас думал, – невозмутимо отвечает Рембрандт, продолжая помешивать останки кур:
«Скрещенье рук, Скрещенье ног, Судьбы скрещенье».
Истина
Эдисон
и Яблочков долго спорили, кто первый придумал лампочку. Каждый кричал, не
слушая другого: «Лампочка Эдисона!» «Лампочка Яблочкова!» А оказалась лампочка
–Ильича.
Так
в споре рождается истина.
О памяти сердца
Игнатий
Лойола – популярный иезуит, фанатик и сжигатель ведьм – в детстве упивался
книжками про Феликса Дзержинского, под одеялом их читал, с фонариком. Книжки
эти его в такое вдохновение приводили, что он даже поэтом стал, стих сочинил
пламенный: «Делай жизнь с товарища Дзержинского!»
И
сделал. Да так похоже, что его и по сей день помнят. А вот самого Дзержинского
стали понемногу забывать, только ведомственно и вспомнают.
Прав
был поэт Припешоков: мы ленивы и неблагодарны.
Антигона
Софокл, написавший
известную трагедию, в которой сестра очень хотела похоронить своего неживого
брата, к старости стал путать имена и упорно называл Антигоной Марию Ильиничну
Ульянову.
Зеркало
Лев
Толстой к старости терпеть не мог зеркал. Подойдет, бывало, бороду расчесать, а
в зеркале – жуть кромешная: то режут кого-то, то грабят, то жгут, то насилуют,
то расстреливают.
За
это Ленин и любил Толстого, ласково называя его матерым зерцалом русской
революции.
Друг Платон
Платону
не повезло после смерти. И государство он, как выяснилось, какое-то скверное
придумал, тоталитарное, и с Сократом диалоги переврал, и с женщиной из-за него
простому человеку не переспать, поскольку любить, дескать, надо платонически.
Поэтому,
Платон вроде бы и друг – кого ни встретишь, все в один голос: «Платон мне
друг…» А как до дела доходит, то кто во что горазд:
«…
но истина дороже».
«…
но Шурочка дороже».
«…
но курица дороже».
И
только самому Платону Платон по-прежнему дорог. Правда, платонически.
Петух
Суворов
и Меншиков были генералиссимусами и все, бывало, стреляли друг в друга из
самопалов.
Суворов
выстрелит: Бах! «Ты убит!» – кричит. «Протестую! – кричит в ответ Меншиков и в
Суворова стреляет: Бах! «Это ты убит!» «Протестую!» – кричит Суворов. – Бах!
От
них все куры разлетелись, а петух со страха даже в Иерусалим попал, прокричал
там три раза и ноги протянул.
Так
с тех пор и сидит у протестантов на шпиле.
Единство противоположностей
Курофобов
был деятелен и оглядчив. Он читал Островского Н.А. и чистил зубы три раза в
день, но так увлекся идеей, что спать перестал и никогда не выпускал из рук
книгу, а изо рта – зубную щетку.
Курофилов,
напротив, был ленив и беспечен. Он читал Островского А.Н. и никогда не чистил
зубы, хотя они портились, гнили и донимали всю жизнь адской болью.
Какие
разные были люди, а кончили в одной палате, за одной решеткой, на один куст
глядя.
Встреча
Встретились
Гете и Державин. Один говорит: «Я поэт!» Другой отвечает: «И я поэт!»
«А
я министр!» «И я министр!» «А я масон!» «И я масон!» «Зато я – старец!» «И я – старец!»
Так
и разошлись ни с чем. Только Менипп, к которому они вскоре попали, с ними и
разобрался.
От романтизма к реализму
Писатель
Горький испытывал романтическую любовь к людям, заблудшим в потемках прошлого,
даже сердце вырвал у своего Данко, чтобы осветить им путь на строительство
Беломорканала. Каторжные подвиги этих людей Горький воспел уже в скупой
реалистической манере.
Совсем
как Федор Толстой по прозвищу «Американец», пылавший романтической страстью к
обезьяне и вполне реалистически сожравший ее при наступлении голода.
Дары данайцев
Профессору
Троянцеву излеченный им пациент Данаев подарил
лошадь. Но та лягнула профессора, и он немедленно умер.
С
тех пор никто дарёным лошадям в зубы не смотрит, и без того знают, что лошадь
данайская. Другой не подарят.
Сибирь
Ермак
уехал за Уральскую гряду и погиб там от ножа хана Кучума. Ермаков вернулся из-за
Уральской гряды и погиб тут от ножа слесаря Кучумова. Поэтому все это место за
Уральской грядой так Сибирью и называют.
Лауреаты
Писатели
Семен Бабаевский и Борис Полевой учились языку у
народа и настолько успешно, что в 1949 году стали лауреатами Сталинской премии.
Только
сели лауреаты обмывать свои премии, как с улицы домработница вернулась, бабка старорежимная,
неграмотная.
–
В охоцком обществе была, на полставки нанималась, – сообщила бабка писателям. –
Вот страху натерпелась!
–
В охотничьем обществе, – поправил Семен Бабаевский. – Это в каком?
–
Да, недалечко тут, прямь за болваном Пушкину.
–
За памятником, бабушка, – поправил Борис Полевой. – За памятником Пушкину.
–
Пущай, за памятником, – согласилась бабка. – А в обществе охоцком ентих
памятников, как на добром погосте. Сове – памятник, рыси – памятник, медведю – памятник.
Тольки я за тряпичку – сове памятник протирать, а ён глазом – зырь, зырь…
Веришь ли, батюшка, сомлела вся со страху. А как тому медведю памятник
протирать отважисси?
Посмеялись
писатели, за народ выпили. Тут лауреат Полевой и говорит:
–
Оно конечно, языку у народа учиться – первая наша задача, но ты как знаешь, а я
лично статуй никогда памятником не назову.
–
Оно конечно, – согласился лауреат Бабаевский, разливая по-новой. – Статуй, он
статуй и есть – что медведю, что Пушкину.
Пионер
Царь
Эдип при советской власти по понятным причинам выдавал себя за скромного
заштатного учетчика, но был разоблачен и сдан в ГПУ своим сыном Павликом
Морозовым. Доктор Зигмунд Фрейд тепло приветствовал пионера советского
фрейдизма, впоследствии умерщвленного сатрапами фивийского царя. Памятники
Павлику до сих пор украшают города брадатого востока в виде величавых
минаретов.
Сенатор
У
Калигулы был плюгавый, но хитрый восточный жеребец,
которого он хотел сделать сенатором. И сделал.
Пластилиновый эпилог
Осилил
кое-как Даниил Хармс свой Исторический эпизод, повеселел – и давай анекдоты из
жизни Пушкина сочинять.
Стук
в дверь, 1941 год. Упал Хармс на пол, выколол себе глаза, проткнул уши, откусил
языки, а заодно и сердце пламенное вынул. Лежит себе, как труп в пустыне и
думает: «Пророк я теперь, как есть, пророк! Пусть таким и берут!»
Тут
дверь распахивается, сосед вбегает и кричит: «Восстань, Петраков, в овощной
мясо завезли!»
Хармс,
как был, в недоборе членов, вскочил – и за мясом. «Пророк я, – объясняет
публике, мыча выразительно, хотя и внутренне, и без
очереди лезет. – Мне моря и земли обходить пора, стоять некогда».
Понятно,
что публика для полноты картины еще и руки с ногами ему пообрывала, как мухе, и
выбросила на улицу.
Лежит
Хармс на мостовой и думает: «Теперь-то я, как есть, бессмертен, один дух и
ничто, считай, больше. Сам же и писал про такое «ничто», оно у меня еще
спиртуоз пило. Только почему это Бога глас все к Петракову, да к Петракову
взывает? Пора бы и ко мне!»
Только
подумал – и такой тут страшенный дохнул глас мимо гремящего грузовика – того
самого, исторического, на котором революцию делали, – что затрясся Хармс всем
своим ничтом. «Никогда! – воскликнул громко, хотя и внутренне. – Никогда не
буду исторические эпизоды писать! Прости, Господи!» А грузовик намотал Хармса
на заднее колесо и увез к Мениппу на овощную базу.
Закончу
поскорее и я, Петраков, эти Внеисторические
эпизоды, дабы не попасть под исторический грузовик.