Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 61, 2018
Каждое лето Кролик ждала
его отпуска.
Он приезжал в пятницу. Оставлял
на кухне сумки, переодевался, ужинал. Пока ел, она сидела рядом.
Потом гуляли.
Остальные еще играли на
куче песка или бегали по канавам. А они уходили далеко, туда, куда сама она бы
не пошла. И болтали, и молчали.
Самое приятное, что это
не был еще сам отпуск.
Отпуск начинался на
следующий день с треньканья велосипедных звонков в сарае. Пятясь, он выволакивал
на свет сначала свой, большой и легкий, а потом – снова ныряя в прелую прохладу
сарая – ее, низкий и тяжелый, голубой велосипед.
Выезжали из поселка,
налево мимо круглой площади с беленым зданием магазина. На площади всегда пахло
сухим, сладким хлебом. Затем огибали газовую станцию с забором из железных
прутьев и после станции пересекали невидимую границу между дачными поселками.
В чужом поселке улицы
были шире, дома больше и загадочней. Потом центральная улица сужалась, переходя
в петляющий проезд, в конце которого скрывался круглый, как пятак, низко
посаженный пруд. Но они стремились за него, туда где
некогда обнаружилась куча кварцевого гравия, переливчатого, лилово-сизого с
вкраплениями перламутровых пятен, напоминавших маленькие ногти. Тут спешивались,
и Кролик набивала карманы камнями.
На обратном пути
заезжали еще в одно место: туда, где по канаве росли мелкие голубые хризантемы,
светившиеся в сумерках.
Стебли хризантем – крепкие,
как бумажные бечевки, были завернуты в узкую листву, которую по науке называют
ланцетовидной.
Он ждал, пока Кролик
устанет рвать цветы и потом пристраивал букет позади сидения, под которым
болталась коричневая сумка из твердой кожи, похожая на миниатюрный ранец. В ней
гремел-погромыхивал гаечный ключ.
Вернувшись, мыли на
улице руки, и на клеенке, рядом с тазом рукомойника лежала кучка набранного,
теперь потухшего, гравия. В ногах – дрожь и слабость, как бывает после долгой велосипедной
прогулки.
В то лето все шло по
плану.
Кролику было семь.
Отец приехал в пятницу
вечером.
В среду она попыталась
избавиться от пластиковой куклы-моряка. Провалявшись забытой в песке, та полиняла
и стала страшной. Лицо моряка почернело. Кролик спрятала ее под домом, но это
не помогло. Вечером стало хуже. Под фундаментом, в темноте и сырости, моряк разросся
и скребся изнутри. Из-за этого Кролик спала урывками, а утром вытащила и снова
бросила его на песок.
Проблема была в том,
что моряка подарил отец. А в подарках он смыслил не очень-то. Однажды купил ей
два зимних сапога на одну ногу, левую.
Теперь, с тяжелым
сердцем едва дождавшись, когда он закончит ужин, Кролик принесла куклу и
сказала, что хочет ее выбросить.
И даже не поняла,
вспомнил ли отец, что сам ее купил.
«Так в чем дело?»
Пошли к компостной
куче.
«Пластик бабушка сюда
не разрешает», – вспомнила Кролик.
Он почесал голову.
Потом перегнулся через дощатое ограждение так, что она подумала – сейчас не
удержится и завалится внутрь вместе с досками. Но нет. Он вытянул руку и
посадил моряка прямо в центр, на горку посиневшей яичной скорлупы: «Теперь будет царем компоста».
Моряк уверенно сидел на
скорлупе, скосив потекшие глаза на картофельные очистки. И, что важно, сидел за
ограждением.
«И пусть регулирует
процессы распада», – сказал отец и закурил. Что означает эта фраза, Кролик не
поняла, но уточнять не стала.
Наутро бабушка варила
какао, а Кролик смотрела, как муха ползет по морскому пейзажу, нарисованному
дедом на кухонной стене, обшитой изнутри листами коричневого картона. Называлось
это «морское панно». Было слышно, как под бабушкой пружинит фанерный пол.
С улицы доносились
голоса детей.
Обычно после завтрака
Кролик бежала к ним, но не сегодня.
Сегодня они с отцом провезли
велосипеды к калитке между клумб с позорными, по сравнению с другими участками,
астрами и флоксами. А все потому, что в начале сезона дед умудрился выкосить
цветочные посадки, и было большое расстройство и скандал, а затем спешная
высадка хоть чего-нибудь, чтобы не оказаться на бобах.
На отце была защитная
рубашка, он рылся в карманах брюк, проверял зажигалку.
– Ну, вперед?
Предвкушение.
Кролик поставила ногу
на педаль.
Но что-то изменилось. Ногам,
пальцам, носу вдруг стало морозно.
Она вспомнила прошедшую
неделю: как проводила в воскресенье вечером родителей на станцию, это было очень
давно.
В понедельник неделя
выстлалась перед ней полотенцем.
Вторник она забыла, а в
среду нашла куклу-моряка и начала маяться.
В четверг стало
пасмурно, они сидели у соседки Юльки Большой на веранде – Юлька шила на машинке,
а Кролик валялась на отсыревшей кушетке, мечтая приблизить вечер пятницы.
В пятницу сходили с
бабушкой в магазин, а вторую половину дня она проболталась на углу улицы, ждала
отца.
И все, поняла Кролик, абсолютно
все служило приближением к этому мгновению.
Но теперь, когда правая
нога уже легла на педаль, а отец вопросительно смотрел на нее своими темными
хитроватыми глазами, она ясно осознала, что все ее густые и такие безразмерные
переживания исчезли. Словно время было гусеницей, которую она, Кролик, притащила
сюда за собой на веревке, и гусеница эта сжевала неделю и теперь пережевывает все,
что есть вокруг. И будет жевать дальше. И не остановится. Стоп.
Как не остановится? В
ушах зашумело.
Так что, значит, наступит
и пройдет все остальное? Букет хризантем, камушки, ужин,
начало отпуска, его середина, и лето, и папа, и осень, и Новый год, и еще одно
лето? А потом? А дальше?
А бабушка?
А мама?
А вообще?
А если не двигаться? Если
замереть? Сжаться и не шевелиться? Она сжала ребристую резину руля, та вошла в
мякоть ладоней.
Все разваливалось на
глазах, куда-то ухало, распадалось, превращалось в одну большую дыру. Впереди
ждала темнота, соткавшаяся из потеков под глазами пластмассового моряка. Пальцы
обмякли.
Кролик выпустила
велосипед, тот тренькнул и больно жахнул по ноге.
Невыносимо.
Она бросилась к отцу,
обхватила.
«Эй, эй, дружок».
Он терпеливо ждал пока,
она отрыдает.
Она помотала головой,
размазав сопли по его рубашке. В горле было темно и
горько. Она посмотрела ему в лицо: от неостановимой гусеницы обязательно должно
быть спасение. Просто не может не быть. Отец подмигнул.
«А про мороженое
помнишь?»
Вчера он привез пломбир,
завернув его в тряпку, газету и целлофановый пакет.
Краем глаза она
заметила, как бабушка вышла из кухни и пошла за угол, на компостную кучу. Ладонь
отца грела макушку.
Со стороны кучи донесся
вопль.
Теперь бабушка плыла
обратно, в руках – пластмассовый моряк.
«Ну
кто ж так делает-то, а? Аж зубы заныли! Черти! Черти!»
Она шла к ним, потрясая
моряком.
«А ну держите чудище
ваше. На помойку везите».
Кролик судорожно
сглотнула.
– Бе-жим, – сказал отец и засмеялся. – А после обеда
пломбиру жахнем.
Что-то в его лице
сказало Кролику, что он знал – знал про гусеницу и знал, как с ней справляются.
Отец поднял ее
велосипед, подождал, пока она усядется.
– Не отставай. Маршрут
обычный.
Оттолкнувшись от земли,
она нажала на педали.
Отец уже вильнул,
подпрыгнул на кочке, дзинькнул и оказался впереди.
Ветер обнял и вскоре
высушил ее щеки.
Сзади бабушка обещала
выпороть обоих.
Мрак отступил, лишь
где-то по краям выглядывали его побледневшие бахромчатые края.
Их стоило не замечать.
И Кролик сказала себе,
что ни гусеница, ни моряк, ни мрак, ничто, ничто, ничто не испортит ей
путешествия. Надо ехать.