Опубликовано в журнале Новый берег, номер 60, 2017
Довлатов жил в нашем
районе, Форест Хиллс, позже
прославлeнном
им в повести «Иностранка». Говорю «позже», так как события, о которых я тут
пишу, случились до, вот и всё.
Мой брат с ним дружил.
Я не знаю точно, как и где они встретились. Брат был старше меня, и он не всё
мне рассказывал. Много лет спустя я читала в письмах Довлатова Игорю Ефимову
упоминания о моём брате, в связи с каким-то планом Довлатова зарабатывать на
жизнь продажей книг, и поскольку у моего брата тогда была машина, он играл
какую-то, не совсем мне понятную, роль в этом планe. В конце концов, брат решил не
участвовать, план провалился, не обязательно из-за него. Тем не менее Довлатов
и брат продолжали время от времени встречаться на 108-й. Вы, конечно, угадали,
чем они там занимались. Ну да, пили.
Однажды брат пропадал
где-то с Довлатовым, было уже поздно, около двенадцати ночи, мама наша не
знала, где он, и, как всегда, волновалась. У мамы была трудная юность: отец её
– мой дедушка – был расстрелян в 37-ом, мать – моя бабушка – была арестована, и
моя мама осталась совсем одна в юном возрасте; я даже не могу себе представить,
как она выжила, уверена лишь, что юность, проведенная в качестве «дочери врага
народа» накладывает неизгладимый отпечаток на человека. Родившимся в Советском
Союзе это понятно и не требует никаких объяснений, но я пишу не только для
родившихся там, а объяснить это тем, кому посчастливилось родиться за пределами
СССР, почти невозможно, поэтому я просто скажу, что какое-то беспомощное
беспокойство было для неё естественным состоянием. Она постоянно беспокоилась
обо мне и брате, и моя главная задача и в те годы, и позже, заключалась в том,
чтобы звонить ей по много раз в день, чтобы она знала, что со мной всё в
порядке. В тот вечер мне было недостаточно ей сказать, что со мной все в
порядке. Для того, чтобы развеять ее беспокойство, я должна была разыскать
брата. Разыскивать его она меня не просила, так как было уже поздно, и она вряд
ли хотела, чтобы я вообще выходила из дому, но я тем не менее пошла его искать.
Я их увидела сразу, как только дошла до угла 108-ой улицы и 65-й авеню.
Довлатов и мой брат стояли на углу. Оба были пьяны, настолько пьяны, что, хотя
они ещё как-то держались на ногах, ходить, как обычно люди ходят, они уже не
могли.
«Мама беспокоится, –
сказала я брату. – Пора домой».
Я не помню, как он
дошел до дома. Возможно, Довлатов ему помогал, хотя он ходил не лучше брата –
оба спотыкались на каждом шагу. Наверно, мне стоит быть благодарной моей памяти
за то, что она не сохранила все детали; помню лишь, что в какой-то момент
шаткая ходьба Довлатова превратилась в неуклюжий бег. Было впечатление, будто
медведь бежит из-под наркоза, и что бежит он за мной. Я понятия не имела,
почему он внезапно начал за мной бежать, но в тот момент я не задумывалась о
причине – он бежал за мной, я – от него. В этой сцене, наверное, было что-то
первобытное, что-то из мифов – самец бежит за самкой, сатир за нимфой, хотя в
тот момент, я, конечно, об этом не думала. Я была уже дома, когда вернулся
брат. Через несколько секунд – или минут, точно не помню – раздался ещё один
звонок. Папа открыл дверь. Довлатов стоял, покачиваясь, перед моим удивленным
папой. Папа сотрудничал с ним в «Новом американце», но возможно, это было
позже. Теперь перед ним стоял огромный медведь, покачивавшийся из стороны в
сторону. Сначала он просто покачивался, потом поднял руку. Указал на потолок.
Приложил руку то ли к носу, то ли к глазу, посмотрел на указательный палец, как
будто впервые его видел, затем дал своей руке распоряжение вновь отправиться в
путь, но на этот раз не поднял её выше лица. «Я Вашу дочку…», – сказал он
хрипло и замолчал, как будто не знал, что сказать дальше. Наступила неловкая
пауза. «…Ни одним пальцем не трону», – наконец договорил он.
Папа продолжал на него
смотреть с удивлением, или, по крайней мере, мне так казалось, так как я сама
на него смотрела с удивлением. Я была очень наивна в том возрасте. «Пальцем не
трону?» О чем говорит этот человек, похожий на медведя, этот писатель, с которым
пьет мой брат?
Не помню, что произошло
после этой сцены у двери: что ответил мой папа и как
Довлатову удалось добраться домой. Как-то, наверное, удалось – не впервые ведь.
Было уже поздно, на следующий день мне надо было рано вставать, поэтому я пошла
спать. Скорее всего, ничего больше не произошло.
***
То ли до, то ли после
этого эпизода было еще два. Я помню их совсем смутно, поскольку это было очень
давно. Помню себя, сидящей на диване рядом с Норой, мамой Довлатова. Может, это
был не диван, а кушетка или кровать, точно не помню. Между мной и ею на этом
диване валялись вырезки из разных публикаций с рецензиями на рассказы ее сына.
Они были на английском, поэтому каждый раз, поднимая очередную вырезку, мама
Довлатова вздыхала, передавая ее мне. «Что тут сказано?» «А тут?» Я переводила
не всю рецензию, а только то, что мне казалось главным, остальное просто
пересказывала, потом отдавала ей вырезку, и она вкладывала её в папку.
Наверное, именно поэтому я и была в тот день в квартире Довлатовых: Нора, должно
быть, попросила меня зайти, чтобы перевести ей рецензии. Честно говоря, иначе я
и не знаю, почему бы я сидела в тот день рядом с матерью Довлатова на диване
среди всех этих вырезок? Пока я переводила, мама Довлатова подсовывала мне
печенья и варенье; я прерывала перевод, засовывала в рот очередное печенье,
намазанное вареньем, потом возобновляла перевод, потом снова принималась за
печенье.
«Ведь он мне ничего не
показывает!» вздыхала она. Печенья было много, я не могла всё съесть, поэтому
то, что осталось, она положила в полиэтиленовый пакет, чтобы я взяла с собой и
доела дома.
***
Третий эпизод я помню
еще более смутно, чем первые два. Так как Довлатов и мой брат довольно часто
встречались, я, наверное, тоже иногда с ним общалась, но вскользь, так как
пьянками я не интересовалась, и даже если иногда и присутствовала, помню очень
мало, мне это было совсем неинтересно. Каким-то образом Довлатов узнал, что я
пишу стихи и рассказы; сама я ему ничего не говорила, поскольку была очень
застенчива и не начинала разговоры со старшими. Скорее всего, мой брат упомянул
во время очередной пьянки, что, мол, младшая сестра что-то пишет.
Как-то раз мы стояли на
улице, и Довлатов сказал: «Покажи, что ты написала». Я пошла домой и принесла
ему напечатанный на папиной машинке рассказ, который я написала неделю назад.
Речь шла о двух влюбленных, которые не знают, что их любовь не выдержит
испытания старостью, хотя читатель знает это в самом начале рассказа.
«Талант у тебя есть, –
сказал Довлатов на следующий день, стоя на своем обычном месте – на углу Йеллоустоун и 63-ей драйв. «У меня только настойчивость, а
у тебя талант», – сказал он. Даже сейчас, спустя столько лет, не знаю точно,
почему он это сказал. Пошутил? Поскромничал?
Потом он спросил,
почему я замазала эпиграф из Гоголя. И процитировал эпиграф: «Бедная Катерина!
Она многого не знает из того, что знает душа её».
Я удивилась, что он,
вообще, знает, что у меня там раньше стоял эпиграф.
«Ведь я его замазала!»
Я имела в виду, что замазала его при помощи white—out – белой жидкости, которой
пользовались в докомпьютерную эпоху для исправления опечаток. Я и до сих пор
иногда ею пользуюсь, когда по каким-то причинам нельзя исправить ошибки в
компьютере.
Он сказал, что хороший
писатель знает, что люди хотят скрыть, и, хотя он вовсе не считает себя хорошим
писателем, он хорошо разбирается в том, что люди пытаются от него скрыть. Вот
так он и обнаружил этот замазанный эпиграф с цитатой из Гоголя, сказал он.
«Продолжай писать, –
сказал он. – Только не пиши постоянно букву Н».
«При чем тут буква Н?»
– подумала я.
Он пояснил, что, когда
ему в голову ничего не приходит, он берет чистый лист бумаги и пишет первую
букву своего имени много раз. Первая буква его имени – полукруг, поэтому он как
бы рисует по много раз на каждой строчке маленький полукруг: СССССС. А моё имя
начинается с буквы «Н», поэтому он предостерегает меня от писания Н.
«Не будь, как я, –
повторил он. – Не пиши Н, когда ничего не приходит в голову».
Увидев, что я не совсем
убеждена, он объяснил, как он сумел прочитать замазанную цитату. «Я просто
посмотрел на обратную сторону листа», – сказал он. Действительно, если
вглядеться, на обратной стороне можно было различить бледные буквы эпиграфа.
Если бы я была
американкой, я бы сказала с улыбкой: «Спасибо за полезную информацию». Но я не
была ни американкой, ни русской – вообще, не совсем понятно, кем я тогда
была… поэтому я ничего не сказала. После этого разговора я довольно долго
вообще ничего не писала – почему-то не хотелось писать после того, что он
сказал о буквах С и Н.