Отрывки из фрагментарного романа
Перевод со шведского Керен Климовски
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 60, 2017
Перевод Керен Климовски
Мальте Перссон – о себе:
«Я – поэт, прозаик, литературный
критик и переводчик. Моя первая книга «Жизнь на этой планете» вышла в 2002
году. С тех пор я опубликовал исторический роман об изобретателе Аврааме Никласе Эделькранце, венок
сонетов о Стокгольмском метро, две книги для детей, а также многое другое. Еще
я переводил на шведский поэзию, в том числе и Генриха
Гейне. Я стараюсь никогда не повторяться. После того, как я пожил в Стокгольме
и Гетеборге (в Швеции), теперь я живу в Берлине (Германия).
Об Офиссиме
отрывки из фрагментарного романа
«В центре жизни находится зияющая дыра,
эта дыра и есть жизнь», – сказал Офиссим,
и это было первое, что он сказал.
Слух об Офиссиме
широко распространился, однако
он не слишком это поощрял.
Скорее даже, совсем чуть-чуть, а то
и вовсе нет.
Офиссим остерегался зеркал, а также окон, поскольку под определенным
углом и при некоторых условиях освещения те начинали вести себя как зеркала, а
именно – невыгодно для самооценки. По той же причине он был преисполнен
здорового скептицизма по отношению к стоячей воде и полированным металлам; то
есть вообще по отношению ко всем плоским поверхностям. Когда однажды ему
рассказали о фотокамере, Офиссим исчез и объявился лишь
спустя несколько дней: он вознамерился изучить науку об оптике, ибо врага надо
знать в лицо.
Офиссим писал о своей возлюбленной:
«Она богиня плодородия
она и плод, она и родие
она катается в повозке
из глины
город и деревня блуждают
вокруг ее совершенной орбиты
и вокруг ее медных колен
пока она идет по улице Шерш-Миди
с зонтиком из дождя
одетая в птиц и прощение»
По утверждению некоторых,
возлюбленная Офиссима была вовсе не богиней
плодородия и даже не продавщицей прекрасных плодов, а – если, конечно, все же
можно верить сладкоречивым мудрецам-всезнайкам – тощей курносой модисткой,
которую он случайно встретил на похоронах. Она никогда не внимала его мольбам,
и это позволило Офиссиму сравнивать ее с небесными
силами. Остальное следует в этом случае расценивать как поэтическую вольность, которая несомненно является величайшей из всех вольностей.
Небольшое наследство предоставило Офиссиму возможность некоторое время не работать. И эту
возможность он использовал в полной мере.
Когда Офиссим
был молод, он говорил, что намерен отправиться в морское плавание, но говорить
– не море переплыть.
У Офиссима
было два костюма, черный и белый. По нечетным датам он надевал белый пиджак с
черными брюками, а по четным – белые брюки с черным пиджаком. Однако иногда он поступал
и наоборот, не желая прослыть предсказуемым. По торжественным поводам Офиссим надевал феску – даже после того, как фески вышли из моды. Однажды он вдел в бутоньерку
гвоздику и как минимум дважды появлялся в галстуке. Нижнего белья Офиссим не носил.
Офиссим считал, что лучшее из написанного им – заметки на полях
рукописи. По этой причине он жаждал найти способ писать исключительно на полях
без необходимости сперва заполнять лист текстом, чтобы
эти самые поля создать. В поисках обходных путей он попытался писать на краях квитанций
из прачечной или судебных повесток, но это было не то же самое и к желаемому
результату не привело.
Среди изобретений особенное
восхищение Офиссима вызывала воронка. «Чем тебя восхищает
воронка?» – спрашивали у него. Офиссим отвечал:
«Свойство воронки в том, что она собирает рассеянное. Так что я восхищен ее
способностью к концентрации».
Из всех произведений Офиссима утерянные как правило
считаются также и лучшими.
«Безответную любовь, – сказал как-то
раз Офиссим когда был пьян, – несомненно пережить
тяжело. Но безответная вражда не намного лучше». После этого до конца вечера он
выражался бессвязно и стряхивал пепел сигарилл на
пол.
Во всех видах искусства, в которых
он упражнялся, Офиссим искал абсолютную, сверхчеловеческую
чистоту и ясность. В течение какого-то времени он писал исключительно
невидимыми чернилами. А купив фортепьяно, Офиссим велел
убрать все струны из его чрева, чтобы не отвлекаться во время игры на их разные
звуки.
Офиссим с удовольствием цитировал великих писателей, но всегда
неточно, поскольку так было интересней. «Я хотел бы, чтобы таким же образом
цитировали и меня», – говаривал Офиссим, как
утверждают проверенные источники.
В те времена, когда спиритические
сеансы и медиумы достигли в салонах пика моды, Офиссим
был убежден, что и он проживает уже далеко не первую жизнь. А
именно: сперва он был дворецким у фараона,
затем морским разбойником, затем целой вереницей крестьян, крестьянских жен и никчемных
крестьянских сыновей, затем забытым философом, затем воином-варваром, затем
францисканским монахом, затем верблюдом, затем кузнечиком, затем англичанкой –
девушкой по вызову по прозвищу «веснушчатая
Дженни», затем продавщицей, повешенной за кражу, затем евнухом в гареме, затем
фальшивомонетчиком в Америке, затем снова кузнечиком, затем чем-то, а чем – он забыл, затем
человеком, который еще до Франклина экспериментировал с электричеством, но не
выжил, затем старьевщиком-евреем в Амстердаме, затем спившимся посланником у Небесных
Врат, затем карликом-попрошайкой, играющим на гармошке, затем странствующим
точильщиком ножей, затем умеренно выдающимся литературным критиком, затем
домашней хозяйкой, затем домоправительницей, затем домушником, затем оперной
певицей, непродуманно эмигрировавшей в Швецию, затем государственным экономистом
(которого никто не воспринимал всерьез,
так как тот оказался африканцем), затем боксером, затем чайкой и, наконец, Офиссимом, который являлся как бы суммой всех этих
личностей и дополнительно чем-то еще. На вопрос – в чем же состояло это самое дополнительное
и наиболее офиссимовское, он так и не получил ответа,
впрочем, если предполагать, что он вообще хотел это знать.
Офиссим гордился своим умением вести переговоры. Когда главный
театр отказался поставить его трехактную трагедию о горничной принцессы Андромахи, он изрек следующее: «Но хотя бы два акта вы уж точно
примете?» Когда руководство театра ответило отрицательно, Офиссим
заявил: «Полтора акта – это мое последнее предложение! Если вы и от этого
откажетесь, тогда лучше и вовсе не ставить пьесу». И поскольку полтора акта
театр тоже не пожелал поставить, в конечном итоге все получили то, что хотели.
У Офиссима
был брат коммерсант по имени Окассим. Как-то раз Окассим захотел заняться производством иголок для шитья и
попросил у Офиссима взаймы. Однако Офиссим – из чисто принципиальных соображений – посчитал
нужным ответить отказом. Зато в другой раз Офиссим,
надумав купить великолепного морского льва, попросил взаймы у Окассима. Но и Окассим
продемонстрировал, что хоть он и деловой человек, но у него есть принципы,
которым он следует.
По причине, которую другие
соблазнились бы назвать суеверием, Офиссим во время
своих многочисленных и познавательных прогулок по городу никогда не соглашался
поворачивать налево и сворачивал исключительно направо. Тем не менее, это не
представляет собой такого уж серьезного препятствия для географически подкованного
любителя прогулок, поскольку в разумно спланированном городе вполне возможно
попасть во все пункты посредством одних лишь правых поворотов. Таким образом, когда в последствии он приобрел велосипед, ничего не изменилось, если
не считать того, что на этом
средстве передвижения возвращаться в исходную точку (а ей всегда был офиссимский дом) ему удавалось намного быстрее (кроме
самого последнего раза), а это всегда было целью его вылазок.
Офиссим изрек: «Однажды заяц и черепаха состязались в беге, и
поскольку зайцы, как всем известно, бегают быстрее, чем черепахи, выиграл заяц».
Об этом происшествии в сказочном мире Офиссим даже
написал длинное, прекрасное произведение в размере александрийского стиха.
В политике авторитет Офиссима был не велик, но и
не мал. Хотя его ни разу не избирали бургомистром, членом парламента или на
любую иную должность, именно этот факт гарантировал, что его неподкупность сохранится
неприкосновенной навсегда. При этом он мог позволить
себе не носить шляпы и не участвовать в дебатах.
«Неслыханно, неслыханно», – любил
говорить Офиссим, одновременно делая особый, единственный
в своем роде жест рукой, который, при условии наличия определенной чувствительности,
давал собеседнику инстиктивно и незамедлительно
понять, что Офиссим имел в виду. Многие даже
подражали ему, говоря: «Неслыханно, неслыханно». Но в точности имитировать жест
никому из них не удавалось, поэтому вся фраза звучала бессмысленно, пусто и немного горестно.
Как-то раз Офиссим
заперся в своей комнате на несколько недель, а когда к нему стучались и
спрашивали, чем он там занимается, он громогласно отвечал: «Я совершенствуюсь в
искусстве любви!»
У Офиссима
была привычка избавляться от приобретенной книги, как только он ее прочитывал.
Таким образом, он всегда в тот или иной момент владел только одной книгой. Тем
не менее, в один прекрасный день в его владении оказались одновременно две
книги, что немедленно вызвало озабоченность владельца: следует ли ему
расставлять библиотеку по алфавиту или нет.
Три ночи подряд Офиссиму
снился невероятный огонь, поглощающий мир. Первая мысль Офиссима
была о том, что, вероятно, он заразился венерической болезнью, и, естественно,
он нанес визит врачу. Тот признал Офиссима полностью
здоровым (точнее, «полностью здоровым телесно», как он выразился при помощи совершенно
неуместного наречия.) Тогда Офиссим пошел к гадалке.
Она пояснила, что огонь – это человечество, а Офиссим
– самая яркая горящая искра. Ответ удовлетворил Офиссима.
С тех пор ему больше не снился огонь, зато в последующую неделю приснилась
вода, невиданные массы воды. Может, его поразила инфекция мочевых путей? И т.д.
Временами Офиссима
охватывал страх перед необъятными пространствами, так же как он охватывал
Паскаля и других великих мыслителей. Но столь же сильно, как мысль о
беспредельной огромности, Офиссима мучила мысль о беспредельной
мизерности. Однако самой невыносимой была все же мысль об умеренно ограниченном
пространстве, например, о внутреннем пространстве кабины, гостиной, фабрики или
о пространстве под офиссимовским балдахином.
Как-то раз Офиссим
поймал двух мышей, которые увлеченно грызли хлебные крошки в его буфете. Для
того, чтобы проиллюстрировать произвол и
несправедливость жизни, Офиссим посадил мышей в
маленькую позолоченную банку и стал откармливать их стейком,
пирогами, сыром и другими вкусностями. Когда они умерли от старости и обжорства, он ограничился чрезвычайно краткой речью в память
о них. Мыши были, вероятно, одного пола, поскольку даже не пытались
размножаться, и их родословные на этом прервались.
Как-то раз Офиссим
составил план того, как, обладая военной властью, можно завоевать всю Европу и
часть северной Африки, – но так и не воплотил его в жизнь.
Что есть мудрость? Что есть
глупость? Что есть счастье?
Обо всем этом спрашивали Офиссима. И Офиссим вытирал закапанную соком бороду, которую он в те
времена упрямо носил, и отвечал так: «Если мудрость – это солнце, сияющее
сквозь дождь глупости, то счастье – горшок с золотом у подножия радуги».
«А как же найти этот горшок?» – спросил один безнадежно неопытный ученик, и
Офиссим был вынужден уточнить: «Это и не требуется.
Но попробуйте вишни – они великолепны». Сезон вишен был в разгаре.
Совсем по другому случаю Офиссим сказал: «Мудрость – это как перенасыщенный шоколадный
торт; невозможно съесть больше маленького кусочка без того, чтобы либо настрадаться,
либо переутомиться – даже в том случае, если торт украшен фруктами и орехами. А
вот глупость – это уподоблять мудрость шоколадному торту».
Перевод со шведского Керен
Климовски