Опубликовано в журнале Новый берег, номер 60, 2017
Бежали
по вязкой ноябрьской хляби. За деревьями в сумерках мелькали скелеты
развороченных домов брошенного хутора. Шум дыхания, хлюпанье грязи под ногами,
крики за спиной, слишком близко, чтобы опомниться. Чем дальше, тем темнее и
тяжелее воздух.
Автоматная
очередь сзади трассирующими по веткам в метре над
головой. Вжаться бы в землю, в грязь, в овраг, пропустить вперед и уйти в
сторону. Оглядываюсь, притормаживаю, но Егор ловит меня за рукав и выдыхает:
–
Валим, братуха! Грохнут!
–
Давай за мной! – я резко поворачиваю вправо, в сторону хутора, который весь –
как на ладони, но Егор не спорит, нет сил.
Вторая
попытка побега за неделю. Попадемся на этот раз – шлепнут. Бойцы Комендантского
взвода не церемонятся. Поставят к стенке, пулю в лоб – и закопают, как собаку.
Я
прибавляю скорости. Сто метров и – в открытые ворота, через двор к лестнице,
приставленной к чердачной двери. Вверх. Пропускаю Егора вперед в пахнущую
деревом и сеном темноту, отталкиваю лестницу – глухой звук удара о землю –
закрываю дверь, и теперь только слушать и ждать. И долгая-долгая, секунд в
пятнадцать пауза… Затем, как выстрел – скрип калитки внизу, и крик, так
близко, что остановилось сердце:
–
Через хутор побігли!.. Грек, отрежь их от лесу!
Ростов c ним. Кортес, за мной! Миленко,
останься здесь.
И
тишина…
Где-то
там внизу человек без позывного, кто-то по имени Миленко
остановился в сумерках, в неуютном открытом пространстве, на краю леса,
озираясь по сторонам, прислушиваясь, осторожно поворачиваясь всем телом,
крайней точкой которого стал ствол АК.
–
Хана нам. По следам найдут! – шепот Егора слишком громкий, такой, что я
вытягиваю руку в темноту, чтобы поймать его идиотский
рот.
–
Заткнись… Не найдут… Темно…
Сейчас
бы кстати ливень, чтобы, как в первый день…
Полгода
тому назад, измотанный грунтовыми дорогами, щурясь на низкое пасмурное небо, я
вылез из раздолбанной «газели» с рекламой стирального
порошка на облезлом кузове. Унылое двухэтажное здание школы, из дверей которой
вышел человек в камуфляже, оглядел нашу разношерстную ораву
– нас было семеро – усмехнулся и крикнул: «Строиться!» Мы – будущие бойцы
ополчения – как были, с рюкзаками и сумками, выстроились в кривую шеренгу.
Легкий летний дождичек будто бы только этого и ждал – тут же влупил по нам холодным шквальным ливнем.
Потом
из школы вышел Сотников. Тот самый. Седой, взлохмаченный, с винторезом за
правым плечом. Такой же, как на ютьюбе. Говорил он
долго, так, что глубокий след в вязкой грязи у первой ступеньки бетонной
лестницы наполнился водой и скрылся в образовавшейся луже. А мне хотелось
спать, поскорее что-нибудь – что там в таких случаях положено – подписать и
рухнуть под ближайший навес, на любую горизонтальную поверхность, чтобы
назавтра проснуться – и обязательно в бой. Положить сотню за каждого сожженного
в Одессе… Но Сотников говорил и говорил, а дождь лил и не останавливался ни
на минуту всю последующую неделю…
–
Что будем делать? Тикать надо. Найдут ведь…
Глаза
привыкли к темноте, мы уже видим друг друга, и я прикладываю палец к губам:
тише!
Стараясь
не шуметь, пробираюсь по балкам крепежа через разбросанный в беспорядке хлам к
разбитому чердачному окну. Окно выходит в небольшой соседский двор. Ворота
заперты, калитка прикрыта, под навесом, прилегающим к воротам, – бежевая
«шестерка» с открытым багажником.
В
темноте – приближающиеся голоса. Через полминуты уже отчетливо:
–
Да не могли они через поле уйти так быстро. Говорю тебе, заховались
они здесь. Искать надо.
–
Давай. Сколько тут дворов?
–
Примерно двадцать. Но по темному они могут…
–
Лады! Пошли Кортеса за фонарями и начинайте с северу. Шуганите там, а мы с Миленкой
здесь встретим, если что. Давай. Выкурим сволочню, –
и громко: – Миленко, ко мне!
Все… Отсидеться не получится.
–
Ты из них кого-нибудь знаешь?
–
Нет, – говорю я. – Грека видел в расположении. Но лично не знаком.
–
Ясно…
Важно,
чтобы Егор не запаниковал. Я пытаюсь улыбнуться:
–
Не дрейфь, укроп. Прорвемся.
Физически
чувствую его ненавидящий взгляд, и тут же… осторожный скрип перекладины
деревянной лестницы – воображение рисует, – аккуратно приставленной к стене.
Мысленно сливаюсь с темнотой и жду. Показалось или нет?
Как-то
не сразу доходит, что у нас не осталось времени. Надо выдвигаться.
Я
осторожно выглядываю в окно. Сквозь тонкую рябь облачности тускло просвечивает
луна. Чтобы хоть что-то рассмотреть, нужно некоторое время переводить взгляд с
предмета на предмет, как бы собирая еле уловимые контуры в осмысленное
очертание. Рядом с задним колесом «шестерки» – канистра, возле нее –
пластмассовая воронка. Значит, бензин есть – или уже в бензобаке, или еще в
канистре. Это хорошо. На машине можно оторваться. Главное, чтобы «героя» не
потянуло на подвиги. Смотрю на него.
Ему
девятнадцать. Он сын известного телеведущего. Папаша работает везде, где
водятся деньги, не принципиальничает. Егор – другой. Когда
пошла буза, отправился на Майдан с пневматическим глоком
в кармане натовского камуфляжа. На Грушевского ему «прилетело» сразу, и
все закончилось больничной палатой. Потом под отборный мат родителя поехал
«мстить», и делал это отменно. Довольно скоро сменил коллиматор на оптику. Сколько он положил наших, не знаю, но думаю, делал это так же, как
проходил шутеры – с легким удовольствием от хорошего
выстрела, особенно от эффектного хэдшота.
Я
заметил его сразу – он менял дислокацию, а я охотился на
таких, как он. Решил подпустить его ближе, стрелять наверняка. Вскинул автомат
– и тут же угодил ногой в валежник. Хрустнула ветка, он дернулся, прыгнул в
ложбину. Но я успел дать короткую очередь и рванул вперед на добивание. Через секунду я стоял на краю оврага, где сидел
он с перекошенным от боли лицом, правое плечо было
прострелено. Увидев меня, он не испугался, не задрал руки, а как-то совсем
по-детски зажмурился. И только поэтому, вместо того, чтобы нажать на курок, я
заорал: «Оружие на землю! Встать, сука!»
Он
оказался ценным трофеем. Поводом для получения выкупа. С такими по накатанной: Машинститут, подвал Комендантского взвода.
После
этой истории я попросился в тыловые. Меня закрепили за
группой, занимавшейся гуманитаркой. Егор стал
последним, в кого я стрелял на этой войне.
–
Что теперь? – Егор спрашивает меня громким шепотом.
–
Я думаю… Посмотри по-тихому, что в тех коробках. Курить хочется.
Он
послушно пробирается к двум еле заметным в темноте массивным картонным
коробкам.
–
Не понимаю, зачем твой папаша поднял такой шум. Он тебе родной вообще? Вроде
умный мужик, – говорю я. – Ты давай, ищи-ищи.
Вспомнил,
как увидел Егора в Машинституте через месяц после
того, как передал его Гнедому. Грузовик с гуманитаркой
разгружали четверо. Среди них был Егор, потухший и похудевший. Я подошел. Он
меня узнал, кивнул.
–
А ты что здесь? Думал, ты уже дома. Что, папашка не
выкупил?
Он
пожал плечами. И виновато улыбнулся:
–
Денег много запросили, собирает, наверное, – оглянулся на конвоира, ухватил
ящик с консервами и тяжело потащил его к распахнутой складской двери.
А
еще через месяц наш пост-ап забурлил от перемен.
Борьба за власть неизбежна в любом человеческом муравейнике. Фронтовые
поперли на тыловых, тыловые на фронтовых, погибли
хорошие, близкие мне люди. Начались разборки, в результате которых я «до
выяснения» переехал поближе к Егору – на нары. Теперь мы разгружали грузовики
вместе. Меня не били, но допросы вели с пристрастием – кто, когда, в каких
боевых операциях участвовал. Складывалось впечатление, что меня сливают
укропам. И это уже была не моя война.
На
прошлой неделе дело передали Гнедому, которого я расспросил по старой дружбе,
что да как. Гнедой сказал: на мой счет решение пока не принято, а Егорку
определили в расход в назидание. И это было не в духе ополчения.
Я
поделился с Егором, и мы попытались «затеряться в толпе». Далеко не ушли. Нас
быстро вычислили и основательно помяли. А сегодня вот удалось. Почти.
–
Может, вернемся? Типа никуда не уходили.
–
Смешной ты, Егорушка, ей-Богу. Сам-то веришь, что
прокатит? Ты думаешь, они не в курсе, кого ищут? Знаешь, что такое
необратимость? Все, обратного пути нет, брат. Совсем, никак… У меня случай
был в детстве… Ты слушаешь?.. Пришел к другу… Мы жили в частном секторе.
Свои дома… У него перед домом в песочнице возился младший братишка. Сашок. Годика три ему было. Жара была, лето. Сашка –
мелкий, худющий, в шортиках, белобрысый, как… Ну, короче, там стояла такая
двадцатикилограммовая гиря. Я ее поднял и перекинул через себя. Рисанулся перед другом, значит. Кидал назад, куда – не
смотрел, мелкого не видел. Она упала рядом. Десять сантиметров. Чуть-чуть – и
хана, позвоночник бы в хлам. Убил бы мелкого. Я смотрю, а он зажмурился, чтобы
не заплакать. На десять сантиметров дальше – и все… Понимаешь? Десять
сантиметров и – другая жизнь. Необратимость.
Егор
молчит.
–
Я, между прочим, в тебя не пальнул потому, что ты тогда в овраге…
–
Что? – он поворачивается ко мне и ждет.
–
Ладно, не суть… Я хочу сказать – нельзя никого лишать жизни. Понимаешь?
–
Враг не ребенок, – говорит Егор, – не нужно путать.
–
Ты же верующий, Егорушка. Как же первая заповедь? Ты же крест носишь. Там нет
конкретики и нет условий, которые выключают «не убий»…
–
А зачем ты сам приехал? Какое твое москальское дело? Че ты
здесь потерял?
–
Не зли меня, малой, – я стараюсь говорить спокойно, но у меня плохо получается.
– Я защищаю людей от выродков, а ты, сука, в тир
приехал пострелять, сучонок долбанный…
–
Усіх вас поріжемо на криваві ремені, суки! — шипит
Егор.
Ушатать
бы этого малолетнего придурка…
Мы долго молчим. Я не выдерживаю первым.
–
Нас сейчас обоих кончат на этом чердаке, – говорю я. – Что там? – киваю на
коробки, – Ну?! Не слышишь что-ли?
–
Что?! – огрызается он. – Шмотки. Гражданка и постельное.
–
А ну-к, – я протягиваю руку в темноту.
Он
кидает мне что-то скомканное светлое. Ловлю. Рубаха.
–
Под низ самое то! – говорю я.
Переодеваемся.
Натягиваем поверх чистого свое, дубовое, воняющее
потом и грязью. Егор крестится. Какое-то инстинктивное желание сделать то же
самое в подобных обстоятельствах – при чистой рубахе и близости смерти.
–
Давай так, – говорю я, – ты легче, спустишься первым, осмотришься, глянешь
машину. Если все путем, попробуй открыть ворота. Только замок. Не заводи и не
распахивай! У нас один шанс – завести тачку и уехать. Сразу. Понял? Давай,
родной. Потом будем решать, кто прав. Сначала надо выжить.
Я
сворачиваю жгутом и связываю узлами три белые простыни, привязываю этот
бельевой канат к балке. С осторожным усилием открываю окно, Егор вылезает,
стараясь по возможности все делать левой рукой. Видимо, плечо все еще болит.
Вот
он уже на земле, пригибаясь, перебегает к дощатому забору, оглядывает улицу,
потом бросается к машине, открывает дверь, ныряет внутрь. Потом к воротам,
возится с задвижкой. Умница! Возвращается к машине. Все делает быстро и почти
бесшумно. Повезло мне тогда, что я его первым заметил…
Вдруг
он пропадает. Никакого движения ни у машины, ни у ворот. Я высовываюсь из окна,
чувствую на лице снежинки – вот и зима, – внизу кромешная тьма, слегка
подсвечиваемая размытым пятном луны. Ушел, что ли…
И
тут я слышу, как открывается дверь чердака. Секунда и – щелчок затвора. Я
переваливаюсь через окно – на линии огня, другого выхода нет. Автоматная
очередь обжигает спину и правую ногу. Я падаю с пяти метров высоты слишком
долго, бессознательно успеваю схватиться за висящий бельевой канат, не
удерживаюсь, но и не разбиваюсь. Вскакиваю и тут же падаю – кость перебита
пулей. Машина заводится. Я это слышу, но не вижу – все плывет от чудовищной
боли. Меня подхватывают и тащат. Егорушка! Мужчина!
–
Окно, окно, – хриплю я.
Сверху
для стрелка мы сейчас – удобные мишени. Одна надежда на темень.
Егор
вталкивает меня в салон, захлопывает дверь, прыгает за руль. Газует. «Шестерка»
срывается с места, толкает корпусом распахивающиеся створки ворот. Сейчас
налево, немного проселка и асфальт. Мы поворачиваем, Егор включает фары, и я
вижу, мы оба видим на дороге Грека с двумя бойцами. Недостаточно далеко, чтобы
не попасть под прицельный обстрел, и недостаточно близко, чтобы помешать этому.
«Прости
нас, Господи…» – шепчу я и, прежде чем пуля, летящая сквозь первый в этом
году снегопад, пробивающая лобовое стекло, куртку, грудную клетку, взорвет мое
сердце, вижу Сашку… Летнее солнце, Сашка смотрит на меня и улыбается.