(фрагменты романа)
Перевод с датского Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 59, 2017
Перевод Егор Фетисов
Йенс Смеруп Сёренсен родился в 1946 году в местечке Стаун на Лим-фьорде.
Закончил гимназию и университет по специальности
скандинавские языки и литература. Дебютировал как прозаик в 1971 году и вскоре
после этого примкнул к группе «Арена», в которую входили писатели старшего
поколения, такие, как Петер Себерг (рассказ Себерга «Крошка песик» был
опубликован в журнале «Иностранная литература», 1-й номер за 2006 год), Оле
Сарвиг и Поул Вад. Йенс Смеруп Сёренсен писал во всех жанрах, но в первую
очередь известен своими романами и сборниками
рассказов. Член Датской академии.
4. 6.
Последняя статья.
Закончил вчера. Сегодня с утра отослал. Ее уже прочитало несколько человек.
Я послал ее Боссе, ведь
я же посылаю ему обычно все свои статьи, пускай эта никак не связана ни с
Африкой, ни с Ближним Востоком, ни с какой бы то ни было не-датской частью
земного шара. Скорее, наоборот. Конечно, можно возразить, что хоспис – явление
международное, но вообще-то моему тексту скорее место в отделе, освещающем события
внутри страны.
Сначала мне просто
захотелось услышать его мнение. Он, по правде сказать, единственный, чье мнение
мне интересно.
Через четверть часа
Боссе ответил, что сейчас, прочитав мою статью, он ждет не дождется, когда наконец
можно будет оказаться в таком райском месте. Очень мило с его стороны полагать,
что я не утратил способности воспринимать его безудержное чувство юмора.
Видимо, он хочет этим сказать, что, судя по статье, я слыхом не слыхивал о том,
что такое критическая журналистика, и в этом он совершенно прав. Мне не удалось
выжать ни капли критики из своих напичканных наркотиками мозгов.
Здесь, в сущности,
никаких проблем, в этом заведении, если бы не проблема в целом. Все хорошо,
замечательно, красиво, все с тобой вежливы, а если ты, ко всему прочему, еще и
не требуешь, чтобы здесь было забавно и интересно, то навряд ли можно найти
место лучше. Раз уж все так, как есть, и по-другому быть не может.
Твое время еще придет,
приятель, утешил я Боссе. Тогда он уже признался мне, что статья охренительная,
и поздравил меня с ее написанием, но упомянул, что может запросто пройти сто
лет, прежде чем подвернется повод ее опубликовать.
Ясное дело, на первой
полосе, добавил он. Как минимум, на первой полосе вкладыша, написал он какое-то
время спустя, когда еще несколько коллег прочли текст. Как я понял, моей статье
прямая дорога в одно из воскресных приложений. Перипетии регаты, в которую я
пустился с умелым Хароном, кажется, будут освещены в рубрике «Стиль жизни».
В редакции хотят
прислать сюда фотографа сделать пару снимков, а что касается меня, то со мной
все окей, хотя тебе лучше задать этот вопрос моему перевозчику лично, ответил я.
Так что, Боссе, старина,
утряси этот вопрос с начальством! Чтобы в пятницу был фотограф, а сам можешь
заглянуть ко мне частным, так сказать, порядком, когда выдастся чудный денек, в
общем добро пожаловать, буду рад, старик. Но, пожалуйста, до Рождества Иоанна
Предтечи.
Они говорят, что дольше
я не протяну. И тут я им верю со всей присущей мне наивностью.
5. 6.
Мой единственный сын
Харальд заскочил ненадолго меня проведать.
Мне кажется, что, если
говорить о каких-то определенных частях моего организма, то я сейчас чувствую
большую усталость, чем чувствовал сегодня с утра, а с утра я был не так крепок,
как вчера вечером, а мне уже тогда не удалось спихнуть оброненный кем-то кусочек
ваты с кровати на пол.
Я лежу и коплю силы,
хочу, чтобы их хватило как минимум на после завтрака.
Набираюсь сил на
завтрашний день, а там буду набираться их на послезавтра, и так далее, пока у
меня еще будут силы набираться сил. Я всегда думал, что проживу долго. Уж никак
не меньше, чем ожидает от меня Ульрик. Хотя, конечно, это бессмысленно –
задаваться вопросом о том, как долго. Неделей больше, неделей меньше.
И тем не менее я строю
планы еще успеть понюхать, как пахнет распустившаяся бузина. Вот уж что совсем
бессмысленно. Или тут обратная логика: в таких вещах никогда не будет смысла,
если ты заранее рассчитываешь, что доживешь до лета еще раз десять-двадцать,
если не все тридцать-сорок.
Сейчас у меня есть
моральное право написать следующее: аромат распустившейся бузины стал вопросом
жизни и смерти.
Ну да, грубо говоря,
все, что бы я сейчас ни подумал или ни произнес, если говорить серьезно, будет
все больше походить на дурную шутку, на все более и более дурную. Я покончил с развлечениями.
И потом, ведь нет ничего такого уж смешного в том, что человек хочет понюхать,
как цветет бузина. Пусть даже у меня, скорее всего, больше не работает
обоняние.
Я легко представляю
себе этот запах. Он хранится у меня в голове и в сердце. Просто нужно поднести
его поближе к носу, такое соцветие, чтобы воспоминание и представление о нем
привели к истинному пресуществлению.
Это я заявил недавно
Камилле, пока она занималась тем, что подмывала мне зад. Если бы она могла
как-нибудь в один из дней зайти и ткнуть мне в лицо цветком бузины, если бы у
нее нашлось время еще и на это, то пришедшая мне в голову мысль о цветочном
аромате воплотилась бы в реальность.
Я признался ей, потому
что, кажется, это была правда, хотя еще и потому, что Камилле нравится, или она
отлично умеет делать вид, что ей нравится слушать, как я несу всякий вздор. Как
бы то ни было, легкая болтовня о неоднозначных понятиях – не худший
аккомпанемент к тому, что ей приходится проделывать с моим телом.
Я однозначно становлюсь
чересчур слабым для всего этого. Компьютер у меня на животе с каждым мгновением
все глубже вдавливает меня в темноту. Древний мрак, от которого все еще кружится
голова. Но в то же время у него теперь появился сладковатый привкус.
7. 6.
Наконец я снова сижу.
За своим письменным столом!
Я сидел тут очень даже
достойно уже в 10 утра, когда появился фотограф. Ему удалось сфотографировать
меня на рабочем месте!
Это порадует Боссе. Он
позволит себе несколько мгновений сентиментальности, да, пробормочет он себе
под нос, нельзя перестать быть журналистом, да, черт побери, да! И последние
слова вечного журналиста, пробурчит он, будут, умирая, падать с глухим стуком,
сбрасываемые вниз кареткой его печатной машинки.
Поэзии ради он закроет
глаза на то, что я в последний раз видел печатную машинку четверть века назад.
На самом деле, в этой болтовне что-то есть. Я по-прежнему ощущаю, что писать
несколько строк в день – неотъемлемая часть того, что я называю «жить».
Совсем необязательно
писать сотни строк. Тридцать-сорок строчек, или даже того меньше, этого вполне
достаточно. Просто несколько строк, без этого никак, иначе нельзя сказать о
себе, что ты живешь, и я, несмотря ни на что, продолжаю на этом настаивать.
Хотя, вполне вероятно, что все предыдущие годы я имел в виду не жизнь, а
работу. Заработать на хлеб с маслом и селедку к рюмке. Будучи так называемым
«взрослым человеком», я не слишком серьезно относился к писанине, видя в ней в
первую очередь средство к существованию.
Теперь, когда жить
осталось так мало, можно сказать, что я могу позволить себе писать бесплатно. И
по той же причине могу позволить себе бросить это дело в любую секунду, хотя
предпочту переложить на свои легкие ответственность и за это решение, пусть
решают они.
Везут завтрак. На
медицинском столике: один в один – шведский стол. Я ищу свой морфин. Завтра в
это же время я снова буду сидеть за своим письменным столом!
8. 6.
Нет, позавчера, в
четверг, 6 июня 2013 года, я не смог подняться. Не хватило меня в тот день и на
то, чтобы взять компьютер и положить его себе на живот.
Он весит 1400 граммов,
если я правильно помню. Но смотрю на него и понимаю, что он неподъемный.
К тому же я просыпался
так ненадолго, что не успевал набрать и нескольких слов текста. Это был день
дремы. Наркоманил с самого утра.
Было, наверное, где-то
часа четыре, когда я почувствовал, что мне нужна первая доза. Еще даже солнце
не успело взойти. Но за окном между деревьями я смутно различал приближающийся
рассвет, ломающий контуры ночи. Сломал он и меня. Свет раздувался огромным,
космическим пакетом между упитанными стволами. Господь как раз пустил в ход
свой плазморез на полную катушку, и тот моментально вошел в меня, разрезав мой
труп.
Потом я задремал. Я
говорю «задремал» исключительно из почтительности по отношению к ее Величеству
Морфинной Дреме. Если величать ее другим именем, она кусает тебя. Все верно –
ведь о настоящем сне здесь нет и речи.
Хотя я видел сны. Я
снова и снова возвращался на сорок шесть лет назад, в лето 1967 года. В ту пору
я работал в Ольборге на заводе, производившем асбестно-цементный шифер.
Я видел ту частицу,
попытки которой прикончить меня теперь так успешны. После стольких лет
основательной подготовки. Я видел, как эта частица живет и светится, хотя нет,
это я сам жил, а она светилась.
Чаще всего во сне я
оказывался на заводе, мы были заняты своей повседневной работой. Вот мы, я и
ребята из моей бригады, на седьмом конвейере, подающем шифер. Потом поднимаемся
наверх и лопатами сбрасываем цемент и асбест в воронку миксера.
Какие-то эпизоды
снились снова и снова, повторяясь во сне даже чаще, чем происходили наяву. Это
был такой бесконечный сон, снившийся по кругу. Он все больше раздражал меня.
Дело было в то лето,
когда я закончил гимназию. Я успел отработать на заводе восемь недель, как у
меня уже возникло чувство, что я тут один из старожилов и работаю здесь, плюс
минус сколько себя помню. За несколько дней я освоил повседневную рутину и, что
очень важно, прекрасно справлялся сейчас во сне со своими обязанностями, ничуть
не хуже остальных.
То, о чем мы тогда
болтали, я тоже помнил наизусть. Наши разговоры появлялись в моем сне,
повторяясь не реже, чем скрежет лопаты по бетонному полу. Никого ведь не
интересовало, когда заканчивается одно скребущее движение и начинается
следующее. Сливаясь, они исчезали в бесконечности сна, снившегося по кругу.
Пока чей-то голос не
упомянул частицу: вон смотрите, одна из тех, вредоносных!
Тьфу ты, черт, и она
только что проскользнула в его легкие, произнес другой голос.
Боюсь, парень, твои дни
сочтены, добавил кто-то третий в мой адрес без лишних обиняков, и в его тоне
едва угадывался намек на сострадание.
Я и сам видел эту
частичку асбеста. Видел, как она серебрится в воздухе между нами. Как она
невероятно медленно, словно направляемая некой высшей силой, по светящейся дуге
двигалась в мою сторону, избрав мишенью мой приоткрытый рот, который я,
охваченный паническим страхом, пытался закрыть и не мог, пока частичка не
вплыла в меня через глотку.
9. 6.
Камилла пришла рано утром
и принесла газету. Хотя если проявить принципиальную точность, то газету
принесла одна из медсестер, у которой была смена в выходные. Кажется, ее зовут
Трине. И она развернула эту газету перед моим лицом с торжествующим видом.
Рубрика «Стиль жизни», первая
полоса вкладыша. Целый разворот, страницы четыре и пять, с кучей фотографий.
Вы прекрасно вышли,
сказала Трине.
Мне пришлось с ней
согласиться. На снимке в газете я выгляжу несопоставимо лучше, чем в зеркале.
Нам всем очень
понравилось, как вы это написали, сказала Трине.
Я ответил, что мне
очень приятно слышать. Произнося эти слова, я думал, как меня бесит стилизованный
под рукописный заголовок на полстраницы – «Прощаясь с жизнью, он заботится о
других».
Надо же было выдумать
такое дерьмо. Если кто и заботится о других, так это Камилла. Или Трине;
клиника прекрасно оборудована, а главное, что работа отлажена, здесь
профессионально и эффективно смягчают страдания больного, раз уж ему ничем
нельзя помочь. Вот о чем моя статья.
А ни о каком в задницу
не моем прощании с жизнью! Прощание – это грубое хрюканье. Прощание – это восемь
букв и точка в конце. Иначе оно не влезло бы ни в какие воскресные газеты. И
большой вопрос, вместилась ли бы вообще моя жизнь во что-то, напечатанное на
бумаге.
Ладно, хоть факты не
переврали. Пусть будет нечто вроде некролога. Из статьи ясно следует, что я один
из тех журналистов, кто многого добился в области критики, и сейчас я имею
полное право обойтись без нее. Нельзя не одобрить такую красивую надгробную
эпитафию, ведь добрые слова, на которые претендует любой умерший, могут пойти
немного на пользу и умирающему.
После таких
гуманистических размышлений мне понадобился отдых.
Потом я решил еще раз
пролистать все целиком. Проверить, что они там повычеркивали, что вставили от
себя, и вообще, что они сделали с текстом.
Меня адски это утомило.
И я решил вопреки тому, что подсказывал мне мой опыт, слепо положиться на их
уважительное отношение к перу мастера. Все-таки три-четыре превосходных статьи
в год я им сдавал.
10. 6.
Я рассказал Камилле и
Ульрику про частичку асбеста. Он приходит с ней в мою палату, чтобы разбавить
ее добросердечную заботу обо мне несколько более трезвой оценкой моего
состояния. Два – три раза в неделю Ульрик заново оценивает лекарства, которые я
принимаю. Опираясь при этом, к сожалению, исключительно на мои попытки описать,
как меняются мои болевые ощущения в течение суток, а меняются они не сильно.
Сегодня я не видел
смысла вдаваться в подробности, да и желания не было никакого. Я заменил их
рассказом о частичке.
Но сперва я попросил
его сказать, как рак плевральной полости легких называется по-латыни. Он
записал мне название: мезотелиома.
Красивое и страшное
название. Звучит, как спрессованный мрак. И все-таки я почти приободрился,
услышав его. Так, наверное, человек после затянувшейся судебной тяжбы вздыхает
с облегчением, услышав решение судьи, и, хотя он проиграл дело, к его жизни и
поступкам отнеслись всерьез и вынесли решение, которое кажется тем
глубокомысленнее, чем непонятнее оно звучит. Я как-то сказал им об этом. Слоги,
звучащие как магическое заклинание, придают абсурду в моих глазах особенно
четкую форму.
Взять мою частичку –
какой я наконец увидел ее во сне. Я настойчиво попросил Камиллу найти стул и
посидеть рядом с Ульриком, пока я рассказываю. Обо всем, включая завод, о моей
работе на нем, о том, как мне жилось тогда.
У них всегда есть на
меня время. И они понимают меня. Я всегда был в этом уверен, не сомневался в
этом ни секунды.
Им не кажется, что у
меня начинает ехать крыша, потому что я расписываю им во всех подробностях свои
бредовые галлюцинации. Они согласны, что мне нужно найти подходящий способ для
выражения своего бессилия что-либо изменить. Способ, который подходил бы еще и
в том отношении, что они могли считать его своим, как будто он был почти их
собственным.
Из этого может что-то
выйти, только если я постоянно буду помнить, что нельзя перебарщивать с
жалобами и стенаниями. Я хочу хотя бы немного отблагодарить их за помощь, чем
отчасти продиктовано мое стремление спрятаться в моменты возникшей неловкости
за дурацкие шутки. Как и юмор висельника, с которым я изрыгаю остроты. В них
давно уже не осталось ни смелости, ни находчивости – на это у меня просто не
хватает воздуха.
Хотя они все равно
смеются. Слегка. Особо не усердствуют. Они понимают меня. Во всяком случае, так
мне кажется.
Нет, больше того, они
сопереживают мне! То, что я демонстрирую минимальную силу характера, они воспринимают
как подарок, по крайней мере, помысленный с моей стороны. Так вы берете заржавевший
гвоздь, который протягивает вам карапуз, вытащив его из кармана.
Я же совсем их не знаю.
Я не знаю их. И несмотря на это, они мне сейчас ближе, в эту секунду, чем люди,
которых я знал всю жизнь.
Может, я хочу ненадолго
выбраться в парк?
Ульрик что-то говорил о
том, что на улице наступило настоящее лето. А мне меньше всего хочется проявить
пренебрежение к любому из их предложений.
С другой стороны,
сказал я, мне кое-как удается следить за летом и через окно. И, наверное, в
моем случае будет очень трудно найти время на то, чтобы послоняться вокруг.
Я ведь еще не закончил
писать.
11. 6.
Срочные новости:
объяснение в любви у смертного одра бывшего мужа.
Не знаю, сколько
времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел Лотту. Не один год.
Мы развелись в 95-ом,
то есть получается 18 лет. И примерно половину этого времени мы не виделись, в
последний раз мы встречались, если память мне не изменяет, в связи с каким-то
событием в жизни Харальда. А может, и еще раньше – на его конфирмации.
Ей удалось здорово
прихорошиться, Лотте. А может, просто жизнь без меня сделала ее красивее.
Ее осанка была
безупречной, а движения бодрыми. А ее дружелюбие, полное веры в себя, было несколько
наигранным, но я чувствовал, что ее не слишком это напрягает.
Судя по всему, дела у
нее шли неплохо. Она объединила свою фирму с одной из крупных адвокатских
контор и теперь была бизнес-партнером в крупной компании. И ее новый брак,
говорят, неплохо держится на плаву.
Собственно, под «говорят»
я имею в виду Харальда. Он время от времени отпускает замечания в адрес мамы, и
мне было приятно узнать, что ее он также в большей или меньшей степени посвящает
в обстоятельства жизни своего отца, рассказывая о его печальной судьбе.
Поэтому она и пришла.
Хотела мне что-то сказать. Но сперва похвалила меня за то, что я с таким
вниманием отнесся к клинике. Она разделяла мою позицию, потому что, помимо всех
прочих плюсов, это давало ей и таким, как она, возможность заглянуть ко мне
проститься. Хоспис – это как раз то место, где такие посещения не должны
казаться навязчивыми.
Она, разумеется,
тщательно заготовила свою речь. И в качестве вступления заявила, что пришла ни
в коем случае не для того, чтобы упрекать меня. Это уже дело прошлое. Нет
никакого смысла опять поднимать эту тему.
Нет, нет, никакого. Мне
вспомнилось, как ей в свое время всегда, ну, или почти всегда удавалось обоюдоостро
повернуть любую из наших семейных историй.
Но если она по сей день
считала мои прегрешения такими постыдными, то, предлагая не заострять на них
внимание, должно быть, исходила из того, что спасти меня от виселицы можно было
одним-единственным способом: все силы бросить на мою защиту, осветив те стороны
моего характера, которые с некоторым допущением можно было назвать
положительными.
Она подчеркнула, что я
в целом ряде ситуаций проявил терпение.
Что я, помимо того, продемонстрировал
сноровку, выполняя мелкий ремонт по дому.
Что я нередко, когда
находился на этой половине земного шара, играл с нашим сыном.
Но главное – когда она
вспоминает наше первое время после знакомства, то с чистым сердцем может
признать, что я был забавным, обаятельным и сексуальным. Да, как ни крути,
получается, что я отличный мужик. Этого она ни в коем случае не отрицает.
Будь я среди
свидетелей, дающих показания в суде, посетила меня неблагодарная мысль, я бы
подумал: да, барышня под конец так пересластила, что вся картина в целом
перестала быть хоть сколько-нибудь правдоподобной.
Но я не стоял на
свидетельском месте, я сидел напротив женщины, которую бесконечно люблю, и не
знал, куда девать взгляд.
Странная
взволнованность, где-то глубоко, куда эмоции проникают редко. И я противился
этому ощущению.
И чувствовал себя по
отношению к происходящему мелочным, эгоистичным дерьмом.
Видимо, кое-как
собрался с силами, поблагодарил ее за то, что пришла.
За годы, прожитые
вместе, надо было сказать ей. Но прежде, чем я отважился на такой шаг, ее уже
не было в палате.
13. 6
Не знаю, страшно ли
мне. Я перестал различать, когда мне страшно, а когда нет. Здесь заботятся о
том, чтобы мне не было страшно. Хотя да, я боюсь, боюсь попросить их:
перестаньте заботиться о том, чтобы я не чувствовал страха.
Пришлось большую часть
вчерашнего дня провести в маске.
Так и не смог заснуть
ночью. После прихода Лотты.
Может, еще не давал
уснуть свист в легких. Этот свист наконец стал другим.
14. 6
Вынужден был попросить
Харальда почти сразу уйти. Надо выбрать день и поговорить с ним подробно, о
похоронах.
На следующей неделе.
Надо набраться сил для такого разговора.
Я уже поболтал на эту
тему с медсестрой, сменившей Камиллу, о том, что надо набраться сил. Это была
не Трине.
Мы с ней вышли в парк.
Посидели немного на скамейке и поболтали.
Она работает недавно,
чувствует неуверенность. Хотела рассказать мне что-нибудь совсем обыденное,
заговорила уже было о том, как собирается провести летний отпуск, и осеклась.
Ей показалось неловким, что она будет наслаждаться жизнью, когда меня не станет.
Камилла давно уже
плюнула на все эти угрызения совести.
Не знаю, что она думает
на самом деле, но говорит таким тоном, как будто не дожить до конца этого дня –
естественно и логично, так мы и должны к этому относиться, и нужно, по мере
сил, радоваться каждому мгновению. Включая данное мгновение с его ожиданием
следующего, и следующего, и следующих десяти и сотен тысяч мгновений.
Этой медсестре я обязан
был помочь. У меня было такое чувство, что это мой долг. Я расспрашивал ее о планах
на будущее и искренне радовался тому, что оно обещает быть безоблачным.
15. 6.
Если мы предположим,
что Вселенная или то, что мы называем одной из бесчисленного количества
вселенных, думая, что имеем о ней какое-то представление, развивалась и
продолжает развиваться согласно некоему плану, то мы тем самым предположим, что
наш земной шар и его существование суть часть этого плана и что план в
отношении меня так же предполагает, что я должен раскрыть потенциал своего
существа и своих возможностей.
Сейчас мне предстоит
справиться с наиважнейшей или второй по важности частью этой задачи.
Мне предстоит умереть.
Убраться с дороги и освободить место для дальнейшей реализации плана.
Я бы хотел этого.
16. 6
Написал старине Боссе. Пришлось
ответить на его вежливые, полные раскаяния попытки выяснить, в какое время ему
лучше всего зайти меня проведать. Ему, видимо, неловко раз и навсегда признать,
что у него самого нет на это времени.
Я ответил ему, что для меня
важнее всего, чтобы он в первую очередь сделал все дела по работе, и это была
неправда.
В языке заложен
потенциал солгать, который мы так толком и не использовали за все время нашего
долгого и счастливого сотрудничества.
Хотя исключение только
подтверждает правило, и я написал ему, чтобы он не волновался: у нас еще масса
времени на то, чтобы выбрать не загруженный, чудесный денек, когда мы наконец
окончательно обсудим все детали нашего плана по спасению мира.
17. 6.
Я уже несколько раз
здоровался с Кристиной. Она как бы мимоходом спрашивала меня, не заинтересован
ли я, говоря начистоту, в услугах церкви, но я оставлял этот вопрос висеть в
воздухе, и разговор на эту тему затухал.
Сегодня я согласился.
Потому что я какое-то время лежал и размышлял о Вселенной, и я сразу заверил
ее, что вера в Творца кажется мне гораздо более приятной и разумной, чем претенциозные
иллюзии науки по поводу того, что мы, биологическая разновидность, обитающая в
крошечной солнечной системе, в удаленном закутке галактики, существующей наряду
с миллиардами других галактик, каким-то образом способны разобраться хотя бы в
чем-то из происходящего.
Не говоря уже о том,
что заповедь о любви к ближнему для меня глубочайшая и единственная истина,
призванная спасти нас, грешников. И что я, заметим между делом, тоже член
церкви, в которой состоит сама Кристина.
И что ну… стало быть
так.
Она сказала, что этого
вполне довольно, Кристина.
Она много смеется. Но
ведь науку тоже можно, хихикнула она, раз уж она делает наш мир все более таинственным
и загадочным, рассматривать как не завершившуюся еще попытку доказать
существование Господа?
Жалкая попытка,
позволил я себе вставить слово.
Да, может быть, но она
хочет сказать, что для нее представления о вечной жизни – в любом случае
реальность, и у меня есть все основания рассчитывать, что я там окажусь.
Ладно, сказал я, из-за
меня не будем суетиться. Вот если бы можно было избежать разговора о восстании
во плоти из мертвых, вообще какого бы то ни было упоминания об этом. Было бы
здорово, если бы они избавили меня от своей болтовни об этом гротескном, безо
всякой нужды макаберном идиотизме!
На секунду я даже
разгорячился.
Она успокоила меня.
Откровенно расхохотавшись. Больше ни слова об этом.
Но мне все-таки нужна
была пауза. Сделать кислородную ингаляцию. И она начала, хотя я совершенно не
виню ее в этом, подробно рассказывать мне о церковных догмах. О том, что их
следует воспринимать как символы. И о связи с тысячелетней традицией.
После этого спросила,
не хочу ли я причаститься.
Я снял маску и ответил,
что я крещенный и что с момента крещения я понимал это в том смысле, что в
каком-то дополнительном отпущении грехов нет нужды.
Попытался рассмеяться
ей в унисон. Она хочет, чтобы я вел себя так.
Тут вы совершенно
правы! Она и правда смеялась. После крещения вам никогда уже не нужно искупать
наследственные грехи! Как мы любим их называть.
И я сказал ей, что об
этом мне нужно подумать, и мы могли бы увидеться еще раз через какое-то время.
18. 6.
Ульрик больше не
обсуждает мое самочувствие, по крайней мере, со мной.
Зайдя в палату, он
теперь просто болтает о чем-нибудь приятном. Но потом пришел Харальд. И пробыл
у меня достаточно долго, так что нам удалось, мне кажется, обсудить все важные
дела, которые должны быть улажены.
Псалмы, правда, не
обсудили. Тут ему придется ограничиться разговором на эту тему с пастором или
его помощниками.
Но мы оговорили, что
Боссе будет одним из тех, кто понесет мой гроб.
И главное – что никто,
кроме пастора, не будет произносить речей у гроба. Никаких славословий от газетного
начальства и прочей фигни. И никакой болтовни о моей личной жизни.
Я слишком высокомерен
для того, чтобы меня хоронили как человека, которым я случайно оказался.
Харальду, конечно,
больше всего хочется, чтобы все это уже было позади. Я поцеловал его в лоб.
19. 6.
Я давненько не
чувствовал себя так хорошо, как в этот день. Удивительно.
Мне захотелось выйти на
улицу. Не то чтобы болезнь отпустила и я нормально задышал. Нет, да и аппетита
не прибавилось, я по-прежнему почти ничего не ел.
Я почувствовал себя
хорошо в другом смысле – это невозможно описать словами.
И я сидел так почти
целый час в парке и не думал ни о чем глобальном, кроме сирени и жасмина.
Крапивника, скворца. Занимался не-думанием.
И совсем чуть-чуть о
наследственном грехе. Грешно быть человеком. В особенности грешно писать, в
этом я уверен.
20. 6.
Может, я на самом деле
бродил так и верил в то, что во всем вдруг обнаружится какой-то смысл.
Обнаружится. Для меня.
Под конец.
Верил, что в последнюю
минуту моя участь окажется более счастливой, чем другие участи, которые мне
довелось наблюдать, людей, которых забивали как скот, морили голодом и бросали
на гору других трупов. Не знавшее границ издевательство, заканчивавшееся
смертельным ударом или выстрелом.
Надеялся, что я, умиротворенный,
увижу свет.
Надеялся на
просветление. На то, что в этот раз не буду таким идиотом, чокнутым,
закомплексованным кретином, как всегда. Просветление в голове и в сердце. Сдохнуть
в поле, как прочие божьи твари.
Хотя болезнь утешает.
Болезнь, которую ты ненавидел за то, что она хотела лишить тебя жизни. С ней
примиряешься, именно потому, что она таки это наконец делает.
23. 6.
Кажется, уже больше нет
сил продолжать писать. И все-таки обращаюсь к единственному читателю, которого
я способен помыслить: Господу. Если Он или Она, конечно, существует и у Него
или Нее есть время читать.
Господу/Госпоже нужно
написать, что здесь есть женщина, которую зовут Камилла, и она как ни в чем не
бывало сидит рядом и держит меня за руку, так, словно сострадание – самое
естественное чувство на свете, и я совсем не жалок.
27. 6.
Мезотелиома. Морфин.
Вчерашний день – или позавчерашний – стоило, конечно, отпраздновать.
Перевод с
датского Егора Фетисова