рассказ
Перевод с датского Егора Фетисова
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 59, 2017
Перевод Егор Фетисов
Хелле Хелле родилась в 1965
году, выросла в Родбю (Дания). Она является лауреатом
многих литературных премий, в том числе Датской литературной премии критиков,
премии Пера Улова Энквиста, «Золотого лаврового
венка» и гран-при Датской Академии. Ее рассказы и романы переведены на 18
языков. На родине произведения Хелле Хелле выходят в издательстве «Самлерен».
Раздается звонок, я
спускаюсь, открываю дверь и вижу мужчину, который говорит, что он Рихард. Он
весь промок, уже несколько часов идет дождь, и газета на крыльце разбухла от
влаги.
Он просит извинить за
вторжение, дело в том, что он когда-то снимал квартиру в этом доме, на втором
этаже, не в ней ли я сейчас живу? Я подтверждаю, что да, живу в ней. Он снова
извиняется, уже много лет он не был в этом районе, а тут вот случайно оказался
неподалеку; надо было забрать нескольких фазанов у охотника, продававшего их
через объявление в газете. На обратном пути оказался рядом и решил остановиться,
потому что в свое время забрал не все свои вещи из подвала, когда съезжал. Там
остались картина и, скорее всего, небольшой комод.
Я объясняю, что с
минуты на минуту жду гостей. Мужчина заглядывает в парадную и говорит, что да,
ему не померещилось, здесь и правда пахнет гуляшем. Я отвечаю, что готовлю
итальянское блюдо, что-то типа густого супа с сушеными помидорами. Он не
понимает, что я сказала, просит повторить. Я говорю, что это, в конечном счете,
не важно.
Мужчина спрашивает, не
переехала ли отсюда фирма, занимавшаяся вентиляцией и отоплением, у них был
офис на первом этаже. Не переехала. Он смеется и продолжает задавать вопросы. Стоит
ли все еще под лестницей полуразвалившаяся душевая кабина. Не беспокоит ли по
ночам входная дверь, а то раньше она плохо закрывалась и хлопала, завален ли
подвал по-прежнему банками с краской и сохранился ли там старый музыкальный
автомат. Я говорю, что в этом доме, видимо, всегда царил небольшой беспорядок.
Но арендная плата по-прежнему невысокая, а летом тут очень мило, когда
распахиваешь окна, а на улице теплынь.
Я впускаю его в
парадную, говорю, что он может не разуваться, но он все-таки снимает сапоги.
Иначе вам завтра придется мыть пол, говорит он. Он только по-быстрому спустится
в подвал и заберет свои вещи, чтобы я могла снова заняться гуляшем. Он почти
уверен, что комод стоит в последнем закутке. Мне не обязательно ходить с ним,
он управится за минуту.
Он спускается в подвал
в одних носках, а я поднимаюсь к себе и помешиваю содержимое кастрюли. Достаю
из холодильника сливки, добавляю в блюдо, убираю пачку
обратно. Потом до меня доносится, как он возится в подвале с комодом, тащит его
вверх по ступенькам и водружает на пол на площадке первого этажа. Кричит мне
снизу, что если ему будет позволено побеспокоить меня еще раз, то он попросил
бы фонарик, на время, конечно. А то он никак не может найти картину, она точно
где-то там в темноте, но у него такое ощущение, что света как не было раньше,
так его и не провели в подвал до сих пор. Я кричу в ответ, что конечно, без
проблем.
Фонарика у меня нет. Но
что-то заставляет меня ходить по квартире и искать его, я с грохотом выдвигаю
ящики, чтобы мужчина внизу слышал, как я ищу. В итоге я спускаюсь к нему со
свечкой и коробком спичек.
Но это же очень опасно,
говорит он. Ни в коем случае нельзя бродить по подвалу с зажженной свечкой, там
же все эти банки с краской, они моментально воспламенятся. Хотя если я спущусь
с ним и буду держать свечу и как следует следить за ней, то он, наверное, сможет
заняться поисками. Если я, конечно, располагаю временем.
Тут я, к счастью,
вспоминаю, что есть же пара фонариков, которые я креплю на велосипед. Поднимаюсь
в квартиру, достаю их из кармана куртки и бегу обратно. Он цепляет один из них
к вороту свитера, второй держит в руке. Опять спускается в подвал, а я сажусь
на комод, который он оттуда приволок.
Я слышу, как он лазает
там внизу, никак не может найти картину. Кричит оттуда, не мое ли это кресло, в
прекрасной сохранности, стоит тут прямо посреди подвала. Я кричу в ответ, что
оно из офиса этих ребят, которые занимаются вентиляцией. Он отказывается
понимать, как можно такое хорошее кресло взять и бросить тут. Потом спрашивает,
нельзя ли будет воспользоваться моим туалетом, раз уж он все равно полез в
подвал. Конечно, откликаюсь я, напевая себе под нос.
Он поднимается по
лестнице и спрашивает, можно ли заодно помыть руки в моей квартире, просит
прощения за такую навязчивость, объясняет, что привык мыть руки после туалета.
Я пропускаю его вперед и вхожу за ним в квартиру.
Он тщательно моет руки
на кухне, вытирает их о брюки, все равно они уже мокрые, говорит он и снимает
крышку с кастрюли. Я спрашиваю, не налить ли ему стакан воды, пока гости не
пришли. Да, он с удовольствием выпил бы воды.
Он заходит в гостиную.
Говорит, что это поразительно, как сильно мебель может изменить облик комнаты.
Тут в углу у него стоял телевизор, а обеденный стол был там же, где и у меня.
Он узнает вон тот древесный узор на балке над диваном, спрашивает меня, по-прежнему
ли дует в оконные щели. Раньше сквозняк был такой, что рядом с окном свечу
задувало. Я отвечаю, что, правда, не знаю. Он просит у меня разрешения
продемонстрировать это. Не принесу ли я свечку и коробок, которые предлагала
вместо фонарика? Зажигает свечу, подходит с ней к окну, пламя гаснет, и он
кивает.
Он пьет воду, которую я
ему налила, маленькими глотками. Все-таки обидно получилось с картиной, говорит
он. Подарок брата, они тогда еще были молодыми. На ней был подсолнух, растущий
посреди моря. Когда ему исполнился двадцать один год, брат подарил ему эту
картину на день рожденья. Теперь ему уже сорок один, а мне сколько? Тридцать
два, говорю я. Что не совсем правда.
Пока он сидит и
занимается узнаванием своего прошлого, я захожу в спальню. Быстро снимаю
картину со стены и запихиваю под кровать. Он входит за мной следом. Говорит,
что у него кровать стояла на этом же месте, хотя тут, если честно, вариантов-то
не так много. Спрашивает, где я покупала платяной шкаф. Я купила его в большом
универмаге. Он спрашивает, можно ли заглянуть внутрь, и я отвечаю, что нет,
нельзя. Он просит прощения за любопытство, дело в том, что он как раз
подыскивает себе шкаф, и в нем должно быть как минимум две полки для обуви. Я
возражаю, что можно ведь ставить обувь и не на полки. Он говорит, что нет,
никак нельзя. Есть полки, которые специально разработаны под обувь, у них
другое покрытие и определенное расстояние до других полок; я говорю, что теперь
буду знать.
Он спрашивает, не нужно
ли помочь мне накрыть на стол. Нет, говорю я, у нас с друзьями уже сложилась
традиция, они приходят и сами это делают. У вас, наверное, совсем
непритязательные друзья, те, что придут в гости, говорит он. Может, он хотя бы
разложит салфетки или ножи с вилками? Нет, говорю я.
Он садится на
подоконник и продолжает расстраиваться из-за картины. Брат купил ее, когда ездил
в Берлин, и умудрился уронить ее, выходя из поезда. Поэтому прежде чем подарить
подсолнух Рихарду в день его двадцатиоднолетия, брату
пришлось заказывать стекольщику новую раму. Так что у картины, можно сказать,
своя история, и, как он уже говорил, на ней был подсолнух, корни которого,
переплетаясь, уходили в море, и еще множество мелких рыбешек, задыхавшихся в этом
сплетении корней.
Он спрашивает, кладут
ли по-прежнему запасной ключ от офиса фирмы, занимающейся вентиляцией, под
вазон с клумбой во дворе. Скажем, кто-то из сотрудников наткнулся на картину в
подвале и повесил ее в офисе, например, секретарша, ей запросто могла прийти в
голову такая мысль. А так он просто взял бы ключ, заглянул к ним и проверил,
нет ли там картины.
Я иду в спальню и
вытаскиваю картину из-под кровати. Отдаю ему и объясняю, что по тому, как он
описывал задыхающихся рыбок, догадалась, что речь, наверное, о ней. Я нашла ее
внизу, в темном углу подвала, сразу после того, как переехала сюда, и принесла
в квартиру: мне хотелось повесить что-нибудь на стену. Но картина так все это
время и пролежала под кроватью в спальне, я как-то про нее совсем забыла.
Он очень обрадован,
держит картину перед собой. Спрашивает, не буду ли я теперь по ней скучать.
Ведь стены у меня почти голые. Я отвечаю, что едва ли буду скучать по вещи,
которая просто лежала у меня под кроватью.
Тогда получается, что
он получил все, за чем заходил, говорит он. В том числе комод, надо только его
отмыть, чтобы можно было пользоваться. Картину он повесит над комодом, а комод
поставит рядом с платяным шкафом, тем самым, который еще предстоит купить. А то
обувь валяется в полнейшем беспорядке, ему на самом деле необходимо место, где
он мог бы ее ставить.
Он спрашивает, не
соглашусь ли я взять у него фазана в знак признательности за мою отзывчивость.
Он только что купил у охотника пятнадцать штук и будет рад подарить мне одного,
его только что подстрелили, в прошедшие выходные, тушку надо просто подвесить
на несколько дней за голову, а потом ощипать. И в кастрюлю.
Я говорю, нет, спасибо,
я не могу принять от него фазана, да я и не знаю, куда мне его девать. Он предлагает
мне вывесить птицу за окном на кухне, он мог бы это сделать. Я говорю, нет,
спасибо, я понятия не имею, как их ощипывать. Научить меня? Нет, отвечаю я и
иду к двери. Очень жаль, говорит он и спускается вслед за мной по лестнице.
Надевает сапоги и жмет
мне руку, потом взваливает на себя комод и тащит его под дождь. Картину он
положил в один из ящиков.
Я стою на кухне и
помешиваю в кастрюле. Проходит какое-то время, и я слышу, как отъезжает его
машина. Накладываю еду на тарелку, иду в гостиную, включаю телевизор. Сажусь на
диван и ем. Беру пульт, убираю звук. Тишину нарушает только шум дождя.
На лестничной площадке
все еще горит свет. Я спускаюсь на первый этаж и проверяю входную дверь,
защелкнулся ли замок. Потом решаю выглянуть на улицу. Совсем стемнело; ни одной
проезжающей машины. На крыльце лежит фазан, мокрее воды. Как будто его,
застреленного, после этого еще и утопили. Перья у него коричневые и зеленые.
Перевод с датского Егора Фетисова