Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 58, 2017
В ту поездку я любил
слушать, как утром ее ступни касаются остывшего пола, как в ванной над ней шипит
душ. В старой, с видом на море гостинице он подражал прибою. Каждый раз я хотел
залезть вместе с Рафой под струю воды, но решал еще немного полежать,
посмотреть, как на потолке в солнечных отблесках колышется ажурная тень
занавески, почувствовать, как по груди скользит легкий южный сквозняк. Потом она
возвращалась с мокрыми волосами и банкой пива. В пиве я нуждался не меньше нее,
но она всегда приносила его только себе.
– Разделяем удовольствия,
– говорила. – За ночь мы отвыкли друг от друга. И должны снова привыкнуть,
прежде чем…
Рафа любила заканчивать
свои фразы этим вот «прежде чем». «Посмотри на меня, прежде чем». «Давай съедим
мороженое, прежде чем». «Пойдем к морю, прежде чем». Часто я не понимал, что
обещает это «прежде чем», но, привыкнув, задумываться перестал. Наверное, это
были просто слова, обещавшие продолжение нашей истории.
Лежа на кровати, Рафа
долго смотрела в зеркальце. Подводила глаза. Мне всегда было удивительно, что
она так долго наносила на лицо так мало косметики.
– Опять воду отключили,
– Рафа глотнула из банки. – Только ополоснулась и привет.
Мы говорили о всякой ерунде,
как прожившая долгую совместную жизнь пара.
– Я постарела. Время
надежд уходит. На меня уже не оборачиваются.
– Оборачиваются.
– Это читатели.
Портрет Рафы был
опубликован на обложке каждой из ее книг. На всех фотографиях Рафа либо
радовалась, либо удивлялась, но нигде не была похожа на себя.
Рафа называла свои
работы новым плутовским романом. Кинокритик Бусин говорил о новом бульварном
чтиве, где потаенные желания оказывались у всех на виду, а обыкновенные чувства
надо было еще поискать. Их искали усталые домохозяйки, летящие по делам
бизнесмены, студенты в пригородных электричках, рафинированные интеллектуалы.
– Посмотри. Разве это
грудь?
Рафа повернулась ко мне.
Кожа ее после душа была прохладной, как пол в нашем номере.
– Ты тоже постарел. – Рафа
была младше меня на пятнадцать лет. – Бока. Живот. Залысины. Трудно заметить
возраст в мужчине, если девять лет встречаешься с ним два раза в неделю. Нужно долгое
расставание или вот такая поездка.
Рафа любила говорить
так, словно начинала писать новый рассказ или роман. Прислушивалась к своим
словам. «Нужно идти за текстом, – говорила. – Тогда сюжет может двинуться в
направлении, о котором ты и не думал. Самое интересное писать о том, о чем не
имеешь представления. А если ты не знаешь, куда идешь, то и читатель не
догадается».
Иногда я тайком
записывал за Рафой. Шел за ней.
Но у Рафы это выходило легко,
а мне требовались каждодневные усилия, чтобы достичь хоть какого-нибудь
результата.
Черное море в том году
было горячим. Застроенные до прибоя пляжи не вызывали желания лезть в мутную от
песка и водорослей волну. Каждое утро в Сочи тяжело продирал опухшие глаза
Кинотавр. Уставший от выпивки и фильмов, он ел в гостиничной столовой, шатался
по набережной.
Жгло шею.
Мы раскланивались с
редкими знакомыми, путешествовали от кафе к кафе, от кондиционера к
кондиционеру, как будто нельзя было точно так же сидеть в Москве, где жара не
выжимала из тебя по стакану пота в час.
Фильм по нашему
сценарию был в основной программе фестиваля. Рафа впервые выступала в роли
сценариста. Мы впервые писали вместе. Текст сложился, поднялся выше желаний
Рафы и моих комплексов, выше попыток главных героев высечь из секса и алкоголя
хоть искру любви. Если ты нормальный сценарист, то будешь писать до тех пор, пока
не скажешь все, что хотел. Но по старой привычке я не верил в результат. Режиссеры
и продюсеры всегда вносили в фильм столько отсебятины, что история часто
переставала существовать.
Рафа еще не успела
привыкнуть к кино изнутри. Ей нравились его бутафория, понты, движение, ложные
ожидания, смешение возрастов. Рафе было сорок, а нашему режиссеру Глебу
Трефилову двадцать три. На площадке он вел себя как маленький Цезарь. И это
тоже нравилось Рафе. Уверенность режиссера внушает начинающему сценаристу
надежду.
Руки, грудь, спину
Трефилова покрывала татуировка, изображавшая лабиринт. Рафа сказала, что вчера
у бассейна, когда я безуспешно пытался доплыть до противоположного края, Трефилов
предложил ей провести по лабиринту пальцем и найти выход.
Из бассейна не было
видно касания, лишь склоненное над Трефиловым, серьезное лицо Рафы. Блики воды
играли на ее щеках. Такие блики появлялись по утрам у нас в гостиничном номере
на потолке.
Потом он поцеловал ее
ладонь.
– И как? Нашла?
– Нет, – ответила Рафа.
– Он боится щекотки.
Я никогда не спрашивал
Рафу, как все было на самом деле. Она всегда шла за текстом. Последние девять
лет Рафа писала о себе и о бывшем враче, который стал сценаристом, то есть обо
мне. Знакомые легко узнавали меня и в ее рассказах, и в новом романе с
названием, которое невозможно было запомнить. Да и в фильме играл похожий на
меня актер.
Истории с необузданными
страстями, пьянками, сексом в подъезде и за мавзолеем на Красной площади… Даже
шрам, который остался у нее после удаления желчного пузыря, Рафа описала как
ножевую рану, которую я из ревности нанес ей в вагоне пустого скорого поезда
Москва – Владивосток.
Без всяких на то
оснований читатели переносили на меня всё, придуманное Рафой. Ее муж Николай
Анатольевич обещал, что переломает мне ноги. А какого мнения была обо мне ее пятнадцатилетняя
дочь Мила, я и представить не мог. Рафа говорила, что Мила прочитала все ее
книжки.
Даже на каблуках Рафа
была ниже меня на голову. Дочка рядом с папой. Один из официантов в кафе «Дель Мар»
всегда спрашивал у нее паспорт, когда Рафа заказывала спиртное.
На ведущих к пляжу
ступеньках она повернулась ко мне, задом наперед пошла вниз.
– Давай купим бутылку водки,
прежде чем.
Еще не было десяти
утра.
Ступеньки каменные, щербатые.
Я подумал, что вот сейчас она грохнется и разлетится вдребезги, как графин из
нашего номера. Надо было запомнить эту фразу. При Рафе я никогда не записывал
свои мысли.
– И докторской колбасы?
– подхватил я.
– Докторской колбасы и
репчатого лука. И позвоним Бусину.
Рафа оступилась,
взмахнула руками.
Я успел поймать ее за
затылок. Ямочка на шее под волосами. Рафа вывернулась. Заспешила по лестнице.
Она не любила нежностей у всех на виду.
Начиналось то самое «прежде
чем». Мне оставалось лишь поспевать за ней, смотреть, как двигаются откинутые
назад плечи, на попу в обтянутых шортах, которые были ей чуть малы. Почти прозрачная,
Рафа тайно боролась с весом.
Бусина тошнило
вчерашним. По телефону было слышно, как он кашляет в туалете своего номера.
– Сегодня же ваша
премьера, чувак, аграаа-ххх.
Бусин не умел пить. Кто
не умеет пить, становится критиком. Кто качает водку, как насос воду,
становится актером. Скверные продюсеры курят всякое говно. Хорошие режиссеры не
пьют вовсе. А сценаристы не хмелеют. Иначе как бы они работали?
– Вряд ли я пригоден
для прогулок. – Бусин не мог отдышаться. – Может, умру сейчас нахрен. Вы где?
– В винном отделе.
– Спускаюсь.
В динамике зашумела
побежавшая из бачка вода. Я нажал отбой.
– Сегодня у нас премьера.
– Тогда… – Рафа подняла
глаза на продавца с густыми, как водоросли, бровями, указала пальчиком на
тонкогубую бутылку «Журавлей». – Две бутылки водки, пожалуйста.
Расположились под забытым
пляжным зонтом у темного от загара бетонного волнореза.
Ленивый прибой и «Журавли»
дарили ощущение безвременья. Мы застряли на границе между землей и водой. Волна
солила камни. Водка глухим забором отгораживала нас от помятых лиц на берегу.
По кругу ходила вторая
бутылка.
– Какие нафиг фильмы? –
говорил Бусин, когда бутылка попадала к нему. – Чего тут смотреть?
По левой стороне его
лица разлился огромный синяк, который походил на странный синий загар из чуждой
русскому человеку галактики.
– Глянь. Это что вообще?
Откуда? – Бусин наставил на меня синюю щеку. – Утром встал, а оно есть. Ну? Ты
же хирургом был.
В своих книжках Рафа
представляла меня хирургом.
«Терапевт – это безлико»,
– говорила Рафа.
На самом деле я был
терапевтом, пока не стал сценаристом.
Не без удовольствия я надавил
большим пальцем на синюю кожу.
– Похоже на гангрену.
– Мы оставили тебя
всего на несколько часов, – сказала Рафа. – А ты ухитрился раздобыть гангрену в
последней стадии.
Известие о скорой
кончине Бусина всех взбодрило, и мы достали из пакета принесенное им «Мукузани».
– И фильм ваш будут
ругать.
Бусин легко переходил с
темы на тему. Он видел фильм раньше фестивальных отборщиков и сказал, что Трефилову
удалось передать лишь современный образ ебли бессмысленной и беспощадной, что
Трефилов по малолетству ни о чем, кроме ебли не думал.
– Этот сюжетный финт в
конце совсем уже херь, – не унимался Бусин. – Он полагает, что убил Анну. Но
она оказывается жива.
– Он думает, что стал
причиной ее смерти, – поправила Рафа.
Вместо ответа Бусин презрел
правила очередности и глотнул еще раз из «Журавлей», с широким хрустом укусил
луковицу.
– Господа отдыхающие! –
По ту сторону водочной стены раздался усиленный мегафоном голос.
Над нами возник человек.
Поначалу я принял его за Трефилова.
– Сейчас здесь начнется
съемка, так что попрошу вас покинуть пирс.
– Вадик, у тебя
закурить есть? – спросил Бусин.
Человек погрустнел.
– Нету, Григорий Ильич.
А вы, Рафа, меня тоже узнали? – он все еще говорил через мегафон, подражая
голосу Трефилова.
– Узнали, узнали… Все
тебя узнали, – сказал Бусин. – Пиздуй.
Человек грустно пошел в
сторону ближайшего кафе.
– Вадик Бажанов, – пояснил
Бусин. – Достал своими представлениями.
– Это не Бажанов, –
сказала Рафа. – Бажанова я знаю.
– Загримировался, –
сказал Бусин. – Хочет роль режиссера у Трефилова получить. Вот и пристает к
людям, а потом скажет, что никто его, сука, не узнал. Какая разница – узнали
тебя или нет? Если хочешь, чтобы тебя не узнали, иди в ТЮЗ пятый гриб играть.
– Трефилов будет снимать
про кино? – спросил я.
– Вчера на пресс-конференции
сказал, – ответил Бусин. – Ты, что, не знал?
– А должен?
– Думал, ты ему сценарий
написал, – Бусин рассматривал на свет снятую с обгоревшей шеи полосу кожи. – Он
его в тайне держит, но говорят, что хороший.
Самое неприятное в кино
– это когда твой режиссер не зовет тебя на следующую картину. Пусть она вместе
с режиссером пять раз говно. Пусть актеры на премьере потом краснеют от реплик,
которые придумал им продюсер. Но если тебя не позвали, значит с тобой не хотят
делить даже эту херь.
– И герой ваш говно. – Бусин
снова вернулся к нашему фильму и перешел на привычный российскому кинокритику язык.
– Обычный недоделок, споивший и затрахавший бабу, которая в сто раз талантливее
его.
– С чего ты взял, что талантливее?
– спросила Рафа.
Бусин кивнул на меня,
осклабился зубным протезом.
– Вот прообраз сидит. У
него спроси.
Обычная ирония Бусина на
этот раз задела меня. Вспомнилось, как он недавно сказал: «Вот ты вкалывал всю
жизнь, как папа Карло, кучу всего наваял, но так и остался автором одного
самого первого сценария, написанного двадцать пять лет назад. И теперь представляешь
себя художником, у которого отняли краски и кисточки. А я бы на твоем месте
просто радовался, что поработал с Рафой».
Я и радовался. А еще когда-то
я занимался боксом. И чтобы навалять Бусину, взял его мягко за воротник. Он же принял
это за мужскую ласку и по-дружески меня обнял.
Две бутылки водки,
бутылка «Мукузани» и прилипший к горлу кагор привели нас за круглый стол в один
из зальчиков отеля «Жемчужина».
За столом сидели
хороший сценарист Шурик Пчелкин, плохой сценарист и хреновый режиссер Вова
Серов, душевная и легкая Дуня Шиянова. Она была самым интересным сценаристом из
нас и никогда не закусывала. Продюсер Нахабский как обычно избегал встречаться
со мной взглядом. Он всегда смотрел мимо людей, которым заказывал работу, а
потом не платил.
Было несколько
критиков, продюсеров. Их фамилии я не помнил. И еще мужик в футболке с Микки
Маусом на шарообразном животе. Он устроился в дальнем углу под кондиционером и смотрел
в планшет.
Сидели тесно. Бусину
повезло больше. Он председательствовал, потому находился во главе стола на
некотором расстоянии от остальных. На круглый стол Бусин идти не хотел. Падал.
Говорил, что увидит Шиянову и умрет. Что его стошнит на Нахабского. Для
протрезвления я дал Бусину разведенную в минералке половинку ампулы кофеина,
верное, но опасное для сердца средство. Мы сменили ему запачканную ткемалевым
соусом рубашку, сбрызнули здоровую щеку одеколоном. Запах лука и лаванды
конкурировал со спиртовой мощью «Журавлей». От этого казалось, что за столом собрались
суровые сибирские садоводы, которым чужды условности и прочий дресс-код.
Бусин был непривычно
торжественен и строг.
– Итак, друзья, –
сказал он, – сегодня мы собрались, чтобы обсудить состояние дел в сценарном
цеху.
Тема была пакостная.
Сценарии уже давно никто не читал. Может, и режиссеры не читали. Сценарии
награждали и ругали, глядя на экран.
Высказываться не
спешили.
Сценаристы поглядывали
на продюсера Нахабского, который в своё время заявил, что не знает в России ни
одного сценариста, но тот ни с кем не хотел встречаться взглядом.
А я вдруг вспомнил, как
вчера Бусин незадолго до гангрены отплясывал вместе с Дуней Шияновой посреди
набитого гостями банкетного шатра. Они тоже были на пике любви и тоже не знали,
что на нем делать. После танца Дуня, не стесняясь гостей и фотографов, кричала
на Бусина и махала около его лица подносом из-под поросенка с хреном, заляпав хреном
всех, кто оказался в зоне поражения. Бусин, наверное, тоже вспомнил и бережно погладил
синюю щеку.
Любовь, ревность,
расставание на Кинотавре могли возникнуть в любой последовательности и даже
одновременно. На фоне этой чехарды наши отношения с Рафой казались вечными.
– Что ж, в таком случае
начнем разговор с новичка в сценарном ремесле – Рафы Сабаевой, – сказал Бусин.
– Мы все ее прекрасно знаем. Рафа – замечательный прозаик со своим стилем и
взглядом. Рафа, расскажи, какие трудности ты испытала при написании своего
первого сценария? Рафа! – позвал громче.
Рафа открыла глаз.
«Банка пива натощак,
две бутылки водки, «Мукузани», кагор, жара, – подумал я. – И мы не пили кофеин».
– Очень трудно написать
сценарий без слов «хуй» и «пизда», – сказала Рафа.
За столом начали дышать.
Шаркающий по разлитому на полу солнцу фотограф сделал несколько снимков Рафы.
– Использование ненормативной
лексики запрещено соответствующим правительственным постановлением, – мягко
возразил Бусин.
– А слово «сука» стало
использоваться слишком часто… – сказал я. – Что серьезно обедняет эмоциональный
ряд картины.
Я не понял, почему
изъясняюсь так официально, и не смог объяснить себе, что такое – эмоциональный
ряд. Мне вдруг представился строй казаков с бидонами молока. А на горизонте дымил
серым цементный завод.
– И это как раз происходит
потому, что слова «хуй» и «пизда» запрещены к использованию, – подхватила Рафа мою
забуксовавшую у цементного завода мысль.
– Следует с уважением
относиться к правительственным постановлениям, я считаю… – как с трибуны
отчеканил Вова Серов и почему-то поглядел на мужика с Микки Маусом на животе.
Серов как раз снимал
картину, где мы побеждали американцев с помощью белой магии, и считал, что
находится на острие идеологической борьбы. Что такое белая магия, Серов с продюсером
картины Нахабским так и не решили. Потому тупо сделали всех наших волшебников
блондинами и добавили им в помощь белого медведя.
Но таких, как Серов,
Рафа не замечала.
Рафа с грохотом отодвинула
стул, встала, расправила тонкие плечи. Как я любил эти плечи. Никакая кагорная
липучка в мозгах не могла затуманить эту любовь. Откинутые назад. Выводящие
спину в вертикаль. Крепко держащие стебель шеи.
– А кто и почему
опасается мата? – громко продолжила Рафа. – Почему единые речевые особенности народов
России, те, что отражают их самость, мешают нашим чиновникам и законотворцам? –
Самость! Рафа так и сказала. – Ведь это не просто мат. Это гендерные полюсы
нашего с вами существования, – продолжала она. – Неужели вы полагаете, что наши
народы можно лишить пола и загнать в рамки безэмоционального трепета форм?
От трепета форм сидящие
за столом ожили, будто включился еще один кондиционер.
Тут я заметил, что
мужик в Микки Маусе направил на Рафу объектив своего планшета. А заодно подумал,
что все сейчас поймут – Рафа пьяна.
Пришлось отвлекать
внимание на себя.
– Если мы оценим
качество фильмов за пять лет до и после постановления об изъятии мата из
текстов, то премированных на фестивалях и отмеченных критикой работ до запрета
хуя и пизды будет гораздо больше, чем после.
Мы рассуждали трезво.
Нас не шатало. Язык не заплетался. Мысль была чиста. И было еще что-то важное. Будто
мы стояли в поле спиной к спине в ожидании тысячи скифов, которые за горизонтом
пили пиво, или что там они пили.
– Вот что значит
соавторы, – пошутил Нахабский.
Но шутки его никто,
кроме меня, не заметил.
Все с опаской косились
на человека в Микки Маусе, который, пытаясь заснять сидящих, поднял планшет над
головой.
– Нет, нет, я не
согласен, – глядя в глазок планшета, громко сказал Шурик Пчелкин, смутился и
принялся темным ногтем ковырять трещину на столе.
С чем он не согласен,
мы так и не узнали.
Над собравшимися повисло
молчание.
– Что ж, подведем промежуточный
итог, – Бусин изобразил задумчивость не отбитой стороной лица. – Мат выпал из современного
российского сюжета. И тогда мы утратили главное – гендерную страсть. Страсть,
которая через вербальное единство чувственно объединяет разноязыкие племена,
населяющие нашу великую страну. Текст не терпит даже точечных купюр. Насильно
выкидывая из него слово, мы обрекаем произведение на серость и немоту, а
человека на одиночество.
После кофеина Бусин стал
бунтарь.
– Давайте напишем
письмо, – предложила Дуня Шиянова.
Интересно, она уже пила
или нет?
– Куда? – с готовностью
поинтересовался Бусин.
– Лучше без адреса, –
сказал я.
– Если напишем без
адреса, – подхватила Рафа, – то письмо обязательно дойдет.
– Я вот что хотел
сказать, – пытаясь прервать железную логику обсуждения, Нахабский повысил голос.
– Можно?
– А вы кто? – к удовольствию
всех сценаристов спросила Рафа.
Нахабский растерялся.
– Ладно, продолжайте, –
сказала Рафа. – А нам пора. У нас премьера.
Бродили по выброшенным
на пляж водорослям. Заглядывали в кафе. Рафа звонила Трефилову. Его телефон был
выключен. Не то чтобы мы торопились его найти. Просто искали оправдание
движению.
– Я даже не знаю, в какой
гостинице его поселили, – сказал я.
– В «Жемчужине», –
сказала Рафа. – Этаже этак на двадцатом.
– В «Жемчужине» всего
семнадцать этажей, – сказал я.
– А он на двадцатом, –
сказала Рафа.
Я знал, что Трефилов
работает, что он, паршивец, работает больше меня и у него на это больше сил.
Что он плюет на все круглые и квадратные столы со своего двадцатого этажа.
Рафе на голову села
чайка, посмотрела изюминкой глаза. Рафа замерла и впервые стала похожа на те
фотографии с обложек собственных книг, на которых она либо радовалась, либо удивлялась.
– Сфотографируешь? – прошептала.
– Нет, – ответил я. –
Запомню.
Чайка в ее волосах как
на облаке. А может быть, это маленькая Рафа уперлась головой в небо. Сначала подумал,
что хорошие фразы, что надо их записать. Потом, что фразы так себе. Безделье
заставляло меня жалеть об упущенном для текста времени.
Задержались в «Дель Мар».
Здесь подавали самую холодную «Столичную».
Переход с «Журавлей» на
«Столичную» казался путешествием с окраин мира в центр цивилизации. От темной
сочинской воды, в которой варились дельфины, до надраенных ветром московских
куполов. Захотелось легких пуховиков, поземки под ногами, чтобы Рафа шла рядом.
Чтобы можно было заглядывать ей в глаза. Для этого надо было остановиться и
отодвинуть нависший над ее лицом капюшон.
От текста меня отвлекла
Дуня Шиянова. Она уже давно подсела к нам за столик и щелкала пальцами у меня
перед носом.
Теперь было заметно,
что с утра Дуня приняла больше нашего и казалась усталой.
В прошлом году по ее
сценарию вышел мультфильм про зебру. Мульт был странен. В сети была лишь одна
положительная рецензия – от Бусина. Так они и познакомились.
– Где Бусин? – спросила
Дуня.
– Занят, – ответил я.
– Вот же гад, – сказала
Дуня. – Как круглый стол закончился – он фьиить, и нету.
– Гад, – кивнул я.
– Я без него сейчас жить
не могу, а он – фьиить, – в голосе Дуни гуляла тихая скорбь. – Боится он меня,
что ли?
– С чего бы вдруг?
На всякий случай я взял
со стола и положил к себе на колени тяжелое блюдо с салатом Цезарь.
– Ну и навели мы
шороху, братцы, на этом круглом столе, – сказала Дуня.
– Просто мололи всякое.
Голос Рафы был тих и
далек.
– Может, и так, – Дуня
налила себе в бокал что-то густое, похожее на кетчуп. – Если бы с нами не было
этого Микки Мауса, то можно и так сказать. Полагаю, он из органов. Я их за
версту чую. Так что народ не просто так волновался. Вова Серов, например,
предложил вас исключить.
– Откуда?
Я никогда не состоял даже
в союзе кинематографистов, а у Рафы был разве что единый проездной билет.
– Отовсюду. – Настроение
Дуни тяжелой хозяйственной сумкой упало под стол. – Скажите, почему все и всегда
не бывает хорошо? Мы же для этого здесь. – Дуня раскинула руки, чуть не смахнув
со стола бокалы. – Здесь должно быть хорошо всем. Правда?
– Правда, – сказал Рафа.
– Тогда почему? –
спросила Дуня.
Этот вопрос показался
ей достаточным, и она собралась уходить.
– А у тебя получилось, –
сказала Рафе. – Читала. Классный сценарий. Никаких алкоголиков и поножовщины.
Никаких страданий в полной жопе. Он, она и тишина такая, что летать хочется. – Запинаясь
о неправильно лежащие камни, Дуня уже брела в другое кафе. – Трефилов мне роль предложил.
Ха. Но он вообще понимает… Вот, думаю, пойду, хоть и не актриса. Раз такой
сценарий – пойду.
Ее слова заглушил шепот
прибоя.
– Так это ты написала
Трефилову новый сценарий? – спросил я.
– Написала, – ответила
Рафа.
– Здорово. От Шияновой
похвалы хрен дождешься.
– Еще тем летом в
Ярославле, – сказала Рафа. – Мы с тобой поссорились, и ты со съемок уехал. Помнишь?
Тогда мы с Трефиловым и придумали все. Случайно. А тебе не сказала, потому что
ты бы расстроился.
– Какая разница,
расстроюсь я или нет? – старался говорить бодро. – Главное, что написала хорошо.
Рафа задрала
подбородок, вытянула шею, потерлась носом о мою щетину. Она всегда так делала,
когда между нами случалось что-то не то.
– Он получился совсем
другой, – сказала.
– А я в сценарии есть?
Рафа положила голову мне
на плечо. Оно сразу стало мокрым.
– В нем нет обычной
нашей дури. А есть только… Только нежность.
Блюдо с салатом все еще
лежало у меня на коленях.
Из разговора вдруг пропали
слова.
Для меня всегда было
загадкой, как Рафа при весе, вдвое меньшим чем мой, ухитрялась выпивать столько
же. Я просто наливал ей и смотрел, как движения ее обретают плавность, как
подрагивают пальцы, как темнеют глаза.
Я должен был еще что-то
сказать ей. Что-то совсем простое.
Но я молчал.
И Рафа меркла.
Бутылки на столе
опустели.
– Возьмем еще? –
спросила.
– Хватит.
В номере снова закончилась
вода.
Рафа сидела в наполовину
заполненной ванной, а я – на кровати с ее ноутбуком. Рафа дала почитать свой
новый сценарий. Только успел открыть файл, как в углу экрана всплыло окошко с
фамилией Трефилов. Пришла почта.
«Привет! Готова к
премьере? Осталось полчаса! Когда я буду представлять тебя публике, то возьму
за руку и выведу вперед. Чур – не брыкаться)))))) Скучаю по Ярославлю».
В Ярославле проходил последний
месяц съемок. Тогда Рафа сказала, что хочет переехать ко мне с Милой, а я от
такого известия укатил на неделю в Москву. Я испугался ее разочарования – моих стоптанных
тапок в прихожей, молчаливого завтрака, выходных, когда не знаешь, куда идти,
потому что мы все уже собрались в одном месте. Я не хотел, чтобы наступило такое
«прежде чем».
После моего отъезда пошел
дождь, и съемочный день пропадал. Тогда у Трефилова появилась идея объединить
пропущенный и следующий эпизоды в один. Он позвал Рафу на площадку, чтобы это обсудить.
Она должна была поправить диалог героев. Лило крепко. А группа не расходилась. Дурачилась.
Рафа поскользнулась, упала, перепачкалась в грязи и вдруг заплакала. Трефилов оттирал
ее своей курткой и что-то долго говорил. Все это мне рассказала второй режиссер
Машка Немессер. И глазки у нее блестели от удовольствия. Сучьё киношное.
В который раз накатило
ощущение упущенного.
Экран мигал полоской
курсора на белом поле.
Ампула кофеина.
Заостренные тушью ресницы. Синее в пол платье. Рафа стояла на сцене Зимнего
театра.
Трефилов взял ее за
руку, вывел из неловко переминавшейся шеренги съемочной группы.
Хотя фильм еще не
показали, сидевший на третьем ряду вместе с Дуней Шияновой Бусин крикнул:
«Браво!»
Зал застучал руками.
Зал ломился, лопался,
кружился вокруг нас. Скользкие колонны, втиснутые между ними балкончики, складчатые
портьеры с кистями, словно экспроприированные в тридцать седьмом у расстрелянного
за городом члена партии.
Первые ряды блестели
бриллиантами и пятнами пота на дорогих платьях. Актрисы оглядывались,
вытягивали шеи, искали направленные на них объективы.
А Рафа стояла. Улыбалась
поверх голов направленному на нее свету.
Я не остался на
просмотр. Рафа просила не уходить. Я ушел.
Чем дальше от моря, тем
меньше качает землю.
Долго на ходу тыкал
пальцем в смартфон. Набирал в поисковике: Рафа Сабаева. Я всегда набирал ее
имя, когда оставался один.
На youtube появился
новый ролик. Его автором оказался тот самый мужик с Микки Маусом на животе. Он
оказался бухгалтером из одного прибрежного кафе.
Рафа ходила вокруг
сидящих за круглым столом, размахивала руками. В ее голосе сквозил легкий,
принесенный из уфимского детства акцент, которого я раньше не замечал. И каждый
– Бусин, Нахабский, Пчелкин, Шилянова, даже Вова Серов – смотрел на Рафу, как
ребенок, впервые увидевший птицу. Могу поклясться, что так на нее никто не
смотрел. Что это выдумки камеры на планшете Микки Мауса. Игра света и тени. Что
все это просто кино.
Трефилов позвонил через
час.
Он сидел посреди номера
в одних шортах.
На кровати среди
разбросанных простыней и страниц в задранном до колен платье лежала Рафа. Смазанная
на левом глазу тушь. Кожа уже начала приобретать несвойственную живому человеку
бледность.
Рафа была мертва уже
пятнадцать минут.
Острая сердечная
недостаточность на фоне алкогольной интоксикации и приема кофеина. Я будто
заносил слова в протокол.
Трефилов не выглядел
испуганным. Скорее – усталым.
– Фильм решили не
смотреть, – сказал он. – Думали поговорить о новом сценарии.
На журнальном столике –
бутылка «Боржоми».
Теплая минералка колола
пузырьками рот.
– Она при мне никогда
не пила, – сказал Трефилов.
«При мне».
– Ты поэтому позвонил
мне, а не в скорую помощь?
– Да. Я хотел вам это
сказать.
Трефилов протянул руку
к минералке.
Я отдал ему бутылку.
Трефилов пил. Кадык его
дергался. По вытатуированному на груди входу в лабиринт текли капли.
Бутылка опустела.
Трефилов рыгнул.
– Однажды на съемках вы
куда-то от нее свалили, и было видно, что ей хреново. Тут еще дождь на
площадке. Упала. Перепачкалась. Я вытирал ее своей курткой, а она улыбалась изо
всех сил. – Трефилов провел ладонью по мокрому подбородку. – Я только одного не
пойму. Зачем вообще вы были ей нужны? Старый, бездарный, желчный. Почему она
везде таскала вас за собой? Даже на Кинотавр выторговала для вас билет.
Трефилов говорил долго
и путанно. А я слушал его и никак не мог понять, почему думаю о его словах, а
не о лежащей рядом Рафе? Почему складываю их в абзацы, переставляю предложения,
выбрасываю лишнее.
Зазвонили телефоны.
В Зимнем театре
закончился наш фильм.
Все, кто видели нас,
думали, что Рафа заснула у меня на руках.
Я принес ее в номер.
Уложил на кровать.
Много раз видевший
трупы в анатомическом театре, я на самом деле не верил, что когда-то они были
живыми. Но это была Рафа. И она не любила выглядеть плохо.
Оттер от песчинок ступни.
Раздел. Расчесанный укус комара на правой кисти. Бледный отпечаток моих зубов
на плече. Вставил палец во влагалище. На нем не было следов спермы и смазки
презерватива.
Стучали в дверь. Я
прижал дверь креслом. Бусин говорил что-то в замочную скважину. Звонил телефон –
не брал трубку.
Для того чтобы
покрасить ресницы, надо было поднять Рафе веки. Но я не хотел, чтобы она смотрела
на меня.
Из чемодана достал для
нее свежее белье.
За окном у темного моря,
как упавшие с неба китайские фонарики, светились банкетные шатры. По стенам комнаты
эхом прыгала далекая музыка.
Тело Рафы в темноте
казалось светлым.
Укрыл простыней ее ноги.
Лег рядом.
В ванной зашипел душ.
Рафа забыла закрыть кран.
Я сидел на берегу,
бросал в чаек камни.
Если вы думаете, что
чайки — дуры и будут спокойно смотреть, как в них летят камни, то вы
ошибаетесь.
Чайки видят человека
сразу. Понимают, каков он есть и стоит ли просить у него хлеб.