Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 58, 2017
Я
писал серию очерков о тверской глубинке и лето провел в разъездах по глухим
деревням. Материал уже был собран, собран с избытком, но все-таки, прежде чем
окончательно возвращаться в Москву, я решил – для полноты впечатлений –
совершить еще пеший переход по местам, где не только не ходят автобусы, но и
уже почти не живут люди.
До
Лухнова я намеревался добраться засветло. Покинув утром Васильки, я шел вдоль
Медведицы, которая вначале то и дело появлялась слева за деревьями. К полудню я
вышел к Спасоклинскому озеру. Здесь я присел передохнуть, найдя бревнышко на
пригорке.
Был
самый конец августа – то время в центральной России, когда лето и осень словно
играют друг с другом в поддавки. После холодных продолжительных дождей в
середине месяца постепенно снова стало тепло, но стоило набежать легким
облачкам, осень опять напоминала о своем близком пришествии. Лужи на дороге уже
не высыхали – так они и сохранятся теперь до первых заморозков, когда их мутную
поверхность подернет корочка льда. Листья на ветру шептались тяжело и устало, и
это был уже скорее шорох, а не шелест летней зелени. Легкий желтоватый оттенок
лег на цвета леса, но не тот – свежий, молодой, который присущ маю, а сухой,
золотистый, отдающий блеклым металлом, отчего листва выглядела припудренной.
Листья
стали шуршать уже и под ногами – нет, их было немного, но все же после каждого
сильного порыва ветра они кружились, сыпались, по одному, по два падая передо
мной на тропу.
Зато,
когда облаков не было, лето снова брало верх над осенью – без боя, игриво. Но
под прямыми лучами солнца становилось жарко.
И я
сидел на бревнышке, сбросив с плеч куртку и расстегнув еще одну пуговицу
рубашки.
Я
отшагал полпути, от Спасоклинского озера оставалось пройти примерно столько же.
Я не спеша курил и думал, что все-таки приятнее затягиваться так, сидя,
расслабившись, нежели чем на ходу. Жаль только, вместо чашечки кофе в руках
была бутыль с солоноватой минералкой.
В
последний день лета меня всегда охватывает легкая грусть. Будто кончается
какой-то этап жизни: лето пролетает всегда быстро, и вперед смотришь с
сожалением, обреченно думая, что до весны уже ничего яркого, интересного не
будет. По крайней мере, знаешь: ближайшее, чего следует ожидать, это затяжные
дожди, которые не удается переждать в уютном доме, ибо осень – это не только
погода, но и новые хлопоты и дела.
Не
уверен, что именно об этом я думал на Спасоклинье, но подобные мысли наверняка
посещали меня в тот день, как и всегда в преддверии осени. А скорое возвращение
в Москву лишь подтверждало их справедливость.
Мне
говорили, что когда-то на Спасоклинье стояла деревня. Теперь же это место было
пустынным. Да и само озеро казалось каким-то мертвым и заброшенным.
В
сосняке за Васильками мне навстречу попался «уазик», спустя час – какие-то две
пожилые женщины с сумками, где-то из-за леса доносился далекий шум трактора. А
теперь, вот уже часа два – никого и ничего.
Я
поднялся и двинулся дальше.
Когда-то
здесь была дорога. Теперь от нее осталась лишь колея, которая иногда раздваивалась,
растраивалась, потом снова сбегалась в одну. На пригорках, где было посуше, а
земля потверже, дорога вообще терялась, превращалась просто в полоску лысого
грунта, побитого пожелтевшей скудной травой. Вдоль песчаных косогоров еще
стояли серые столбики иван-чая: все, что теперь осталось от их еще недавно
розовых стройных свечек. «Огарки» – подумалось мне.
Было
жарко и даже знойно – влажная рубашка липла к телу, а куртка, хоть и висела за
спиной только на рукавах, казалась ненужной тяжелой обузой.
Но
лето лишь смеялось, играло, вовсе не желая больше властвовать. Я не заметил,
как небо нахмурилось, и вот уже стал накрапывать дождик.
Конечно,
можно было достать зонт – но как-то нелепо идти под ним по пустынной лесной
дороге. Нет, он у меня был прихвачен с собой, чтобы в Москве пасмурным вечером
раскрыть, выйдя из поезда на Ленинградском вокзале, и дойти до входа в метро.
Я
влез в куртку, втянул в плечи голову и, пока волосы не намокли, старался не
обращать внимания на падающие капли. Потом я встал под березой и, поглядывая на
небо, слушал монотонный, тихий, сливающийся с шелестом мокрых листьев шум
дождя.
Этот
дождь и спутал мои карты. Он шел не очень долго, зато дорога, которая теперь
петляла по низинам, размокла, приходилось обходить лужи – в общем, шаг сразу
замедлился. Когда солнце, вновь выглянувшее из-за туч, уже касалось верхушек
дальнего леса, я вытащил из сумки карту – до Лухнова оставалось километров
семь. Часа полтора – прикинул я и пошел, было, быстрее, но спускавшиеся сумерки
свели мои усилия на нет. Ноги то и дело скользили, я наступал в лужи, стал
чертыхаться и курить одну сигарету за другой.
А
ведь когда совсем стемнеет, в Лухнове-то уже на ночлег так запросто и не
напросишься. Ведь все больше старики и старушки сейчас в деревнях – кто впотьмах
пустит постороннего?
Эта
мысль и кружилась у меня в голове, когда я вдруг впереди на прогалине увидел
деревушку. Домики стояли не вдоль тропы, которая здесь вновь превратилась в
полевую дорогу, а были разбросаны на почтительном расстоянии друг от друга.
Здесь,
на прогалине, оказалось светлее, чем в лесу – да и было, в общем-то, не так уж
поздно – а присутствие людей сразу вселяло какую-то уверенность и отодвинуло
все мои страхи. Причем деревушка была жилая, не заброшенная – хотя в ближайших
ко мне окнах свет еще не горел, все провода на столбах были целы: верный
признак того, что в домах есть люди.
Я
все еще думал, стоит ли мне проситься здесь на ночлег или же все-таки шагать
дальше до Лухнова, где утром собирался сесть на автобус или на попутку, поэтому,
увидев у крайнего дома мужчину, просто решил заговорить. Да это было и
неизбежно – тропа вела меня прямо к нему, а явно неместный путник все равно
вызвал бы у него любопытство.
Он
стоял перед домом и словно ждал меня.
–
Добрый вечер, – сказал я, замедлив шаг.
–
Добрый… – отозвался он, разглядывая меня, но пока никак словами не обозначая
ко мне интереса.
Надо
было как-то начать разговор.
–
Фу, устал малость… А до Лухнова далеко еще?
–
Издалека идете?
Я
ждал подобного вопроса и оживился: разговор завязался.
– Из
Васильков.
Он
промолчал в ответ, и я решил, что это имя ему ничего не говорит – все-таки
расстояние приличное, да и другой район. Поэтому решил разъяснить:
–
Ну, это около Толмачей, на Медведице деревушка. Вот утром вышел, мимо
Спасоклинья…
– Да
знаю Васильки, – перебил меня мужчина. – Далеко забрели…
Помолчал,
а потом спросил:
– А
чего к нам?
– Да
я, в общем-то, не к вам, а в Лухново.
– А,
ну да… Тут мало кто ходит.
Снова
возникла пауза.
Он
смотрел на меня явно с интересом – вид у меня был не деревенский, да пришел
издалека… Потом его взгляд остановился на моей сигарете, о которой я забыл за
разговором и которая давно уже без дела тлела у меня в руке.
–
Куревом не угостите?
Я
протянул ему пачку, и он не глядя выудил оттуда сигарету. Я, было, полез в
карман за зажигалкой, но он уже вытащил смятый коробок и чиркнул спичкой.
Теперь
я тоже его рассмотрел. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Из-под серой
кепки выбивались жидкие бесцветные волосы, глаза были невыразительные, такие же
бесцветные, но иногда смотрели пронзительно, в упор – при этом, мне казалось, в
них вспыхивала какая-то веселая искорка, что совершенно не вязалось с его не
выказывавшим никаких эмоций лицом.
Затянувшись
и выпустив дым, он кашлянул, а потом, словно вспомнив мой первый вопрос,
сказал:
– До
Лухнова-то недалеко будет. Так вот через перелесок, потом полем и к мосту
выйдете. А там и Лухново.
– За
час доберусь?
Он
опять затянулся, помолчал, а потом неуверенно пожал плечами:
–
Как идти…
Он
был не похож на деревенских выпивох-философов, которым только дай повод и
возможность поговорить. Но в то же время ничто не выдавало в нем и тип
хозяйчика, который бережет свое время, подозрителен и прижимист. В общем,
нехарактерный персонаж.
Мне
показалось, что он уже закончил разговор, дав мне понять, что на гостеприимство
рассчитывать нечего, и я готовился сказать: «Ну ладно, я пошел…»
Но
он продолжал рассматривать меня: я чувствовал резкие и одновременно насмешливые
взгляды, которые он между затяжками бросал в мою сторону.
В
это время снова начало моросить.
–
Давно уже не курил… Может, еще дадите? – попросил он.
Я
протянул пачку и уже наверняка решил, что эта просьба означает прощанье, но он
вдруг предложил, перейдя на «ты»:
–
Давай в дом войдем, чего мокнуть-то?
– Ну
ладно, спасибо, дождик немного пережду… Правда, так до Лухнова только к ночи
уж доберусь.
– А
чего в Лухново-то ходить? Там есть кто знакомый?
– Да
нет…
–
Ну, у меня тогда и заночуешь. А то вишь, в лесу темень какая, дорогу не
разберешь…
Забора
перед домом не было, он поднялся по ступенькам на крыльцо, толкнул дверь и
вошел первым.
Мы
оказались в сенях, где стояли только голый деревянный стол, лавка да колченогий
стул.
На
него он и сел, а мне показал рукой на лавку.
– Да
и не ждет там тебя никто, в Лухнове… – продолжал он.
При
свете, хоть и слабенькой, но лампочки он снова принялся разглядывать меня.
Я
тоже постарался рассмотреть своего хозяина получше. С возрастом я вряд ли
ошибся, хотя столь невыразительное лицо могло быть у человека любых лет. На нем
был старый пиджак с латаными, но все равно дырявыми локтями, под ним столь же
ношеная фуфайка…
На
стол вместо пепельницы он поставил грязную чашку с отколотой ручкой. Но в нее
он стряхивал только пепел. Докурив сигарету, бычок он затушил и положил в
коробочку, которую принес из дома. В коробочке таких разномастных окурков было
уже множество – из нее пахнуло застарелым дымом и каким-то тленом одновременно.
Он
перехватил мой взгляд, но ничего не сказал.
Повисла
пауза. От нее мне стало еще неуютнее. Запах прелой травы смешивался с вонью от
старых окурков, хотя коробочка была уже давно закрыта. При этом из окна, в
котором не хватало одного стекла, тянуло холодом.
«Пожалуй,
я пойду», – подумал я и уже собирался встать, но хозяин дома, словно поймав мою
мысль, произнес:
–
Не-е-е, оставайся. Вообще-то у нас спокойно. Но всякое бывает…
Оставаться
мне не очень хотелось, но и это «всякое бывает» тоже не вызвало оптимизма.
–
Что бывает?
– Да
тут как-то тоже один из Спасоклинья шел, так вот убили его.
–
Кто убил? Давно?
–
Кто-кто… Ясно, кто, – ответил он. Затем еще раз быстро, но словно
рассматривая, бросил на меня взгляд, и добавил, хмыкнув:
–
Тот, кто убил. А было это… Годков уж десять.
Чтобы
как-то поддержать разговор, хотя мне он не особенно и нравился – причем даже не
то, о чем, а как он говорил – я сказал:
–
Ну, раз в десять лет такое, наверное, везде случается…
– Не
скажи, – задумавшись, возразил мужчина. А потом продолжил: – Из Спасоклинья к
нам редко кто захаживает, тем более на ночь глядя…
Мне
почему-то показалось, что и меня он тоже имеет в виду, поэтому я решил
откреститься от Спасоклинья:
–
Я-то из Васильков иду, Спасоклинье просто по дороге проходил. Думал засветло до
Лухнова добраться, да тут дождь, дорога грязная. В итоге вот видишь: девятый
час уже, – добавил я, взглянув на часы и тоже почему-то перейдя на «ты».
– Ну
что, в дом пойдем? – никак не прореагировав на мои слова, сказал он.
Я
пожал плечами, а вместо ответа спросил:
–
Деревня ваша как называется?
Мне
почему-то при нем не хотелось лезть за картой в сумку.
–
Долино.
– А
жителей-то много?
– Да
как много… Ну, есть… В семи домах живут.
Он
открыл дверь в дом, пошарил рукой по стене и зажег свет – такой же тусклый, как
и в сенях.
В
некоторых деревенских, даже бедных домах, бывает по-своему уютно. Фотографии на
стенах, иконки в углу, вышивки, печка…
Здесь,
кроме печки, ничего этого не было. На печи стояла какая-то посуда, рядом был
непокрытый стол, когда-то давно выкрашенный в белый цвет – на нем тоже стояли
пара стаканов и тарелка. Тут же рядом располагался топчан, на котором, по всей
видимости, спал сам хозяин, а мне он указал на кровать в углу. Железную кровать
с панцирной сеткой.
Да,
небогато. Но все-таки не так, как в той избе, куда вчера звал в Васильках сосед
Коля – послушать игру на гармошке.
Коля
в Васильках личность известная: плотник – золотые руки, тракторист-мастер, да и
просто крепкий, высокий, симпатичный парень. Только вот пьет. Рассказывали,
как-то зимой, в соседних Толмачах, заснул на главной площади, обняв памятник
Ленину. Так его утром и нашли.
Но
вчера он был трезв и повел меня, дабы развлечь гостя из Москвы, к своему
соседу, послушать, как тот играет на баяне.
Вот
там в избе было хоть шаром покати. Вообще ничего. Только две лавки.
Сосед-старик,
весь в бороде и, несмотря на лето, в ушанке, взял баян, с продранными мехами,
и, каким-то образом зажимая дыры, начал играть. А Коля слушал, но все просил:
«Ну давай, как ты, помнишь, такой переборчик делал? Ну, давай, помнишь?»
Но
то ли дед не помнил, то ли не удавалось ему в нужный момент зажимать дыры, то
ли я был не слишком благодарным слушателем – только никакого «переборчика» я не
уловил. А Коля, уже обращаясь ко мне, повторял: «Ну, как играет-то, во,
здорово!»
Этот
рваный баян был, похоже, единственной вещью в избе, помимо лавок. Даже чайника
и стакана я не заметил.
Поэтому
дом моего хозяина в Долине показался мне все-таки не таким уж и пустым. А
панцирная кровать без всякого матраса и белья меня даже порадовала. По крайней
мере, не нужно будет скрывать свою брезгливость, ложась на нее, да и
раздеваться не придется. И насекомых в ней точно не будет.
–
Спасибо, – сказал я. – Спасибо, что приютили. Уж извините, что так получилось.
Видите, не успел засветло…
– Да
уж чего там… Из самого Спасоклинья шел.
Я не
стал в очередной раз объяснять ему, что иду из Васильков. Какая, в сущности,
разница?
Я
был рад, что он не спрашивает, откуда я забрался в их глухомань. Из Твери, тем
более из Москвы здесь гости явно бывают нечасто. Да и москвичей не все любят. А
еще не знаю, как бы прореагировал, узнав, что пишу. Сейчас ведь на пишущую
братию реакция может быть непредсказуемая. Все беды на нас порой списывают.
Или, наоборот, решит жаловаться – напишите про то, про это. Думают, раз из
Москвы, из журнала, то все можешь. А врать не хотелось.
Из
Спасоклинья – так из Спасоклинья. Какая разница? Хотя по тому, как он
внимательно меня рассматривал, я понимал, что вряд ли он признает во мне
местного жителя. Или это ему было все равно? Или – глаза видели одно, а думал
он совсем о другом?
Кровать
подо мной прогнулась, зазвенела множеством переливов, когда я на нее присел.
Сумку я положил в изголовье – будет вместо подушки, а накроюсь курткой.
Хозяин
тоже уселся на свой топчан, пиджак снимать не стал, только кепку повесил на
гвоздь. Я думал, что сейчас он уляжется спать, но он лишь откинулся к стене и
продолжал сидеть, поглядывая на меня.
У
меня в сумке была бутылка водки: в какой-то миг возникла мысль пустить ее в
ход, но что-то останавливало. Собеседник мой – хозяин никакой, закуски нет,
только вот повод – вроде бы как за предоставленный кров. Даже за знакомство и
то не выпьешь: он не представился, да и моего имени не спросил. А водка
все-таки предполагает общение.
Я
сидел в нерешительности, задумавшись.
–
Есть не хочешь? – прервал молчание хозяин.
– Да
нет, – соврал я.
Пару
бутербродов, что захватил с собой из Васильков, я съел еще на Спасоклинском
озере, а рассчитывать на что-то путное у этого человека едва ли приходилось. Да
и неудобно: голь-то какая. Конечно, наутро можно было бы и деньги предложить.
Ну что, картошки отварит в лучшем случае… А какая сейчас картошка. Нет, лучше
без ужина.
– А
попить?
Я
неопределенно пожал плечами и вспомнил про недопитую бутылку минералки в сумке.
Полез за ней, отвинтил пробку и отхлебнул пару глотков.
– У
меня есть…
– И
что, чаю не будешь?
Чаепитие,
как и водка, предполагает общение, разговор. А я чувствовал, что разговора у
нас так и не выйдет. Не то что хозяин был молчун. Нет. Но на мои вопросы, если
он и отвечал, то не сразу, а сам меня ни о чем не спрашивал. Фразы, обращенные
к нему, словно тонули в вате, откуда выкарабкивались в каком-то усеченном и
преломленном виде. Такое общение меня угнетало. На кровати можно было заснуть,
притвориться спящим – и помолчать. А сидеть с чаем друг напротив друга и вымученно
пытаться разговаривать – о чем, кстати, разговаривать? – было бы слишком
тяжело.
–
Не, спасибо, устал чего-то.
–
Неужели чай не любишь? А я люблю. Очень…
Он
встал с топчана, подошел к печке, а потом, обернувшись, снова, но на этот раз
как-то напряженно и, как мне показалось, даже испуганно, спросил:
–
Точно не будешь чаю?
Я
покачал головой.
– А
я попью. Сейчас сделаем… – сказал он, теперь словно расслабившись, с
облегчением.
Громыхнул
чайником, плеснул из ведра воды, принес из сеней несколько березовых поленьев
и, вытащив откуда-то из-за печки топорик, стал возиться с дровами.
Как
все сельские жители, он ловко управлялся с топором, но меня удивляла сила,
которая скрывалась в его весьма небогатырской фигуре. Он бил вроде бы слегка,
не напрягаясь, а поленья раскалывались, как щепки.
–
Топориком-то того и убили, – вдруг обернувшись ко мне, сказал хозяин.
–
Кого того? – не понял я.
–
Ну, того, из Спасоклинья…
–
Вот так, – добавил он после небольшой паузы и в очередной раз обрушил на полено
топор…
Мне
стало немного не по себе.
Огонь
быстро разгорелся, чайник стал урчать. Хозяин казался теперь миролюбивым, и я
бы совсем расслабился и, может, даже заснул, если бы не его взгляды –
пристальные, но смеющиеся – которые он время от времени бросал в мою сторону.
Он
снова полез за печку – я подумал, что прячет обратно топор, но тот так и
остался лежать на полу среди щепок. Оттуда он вынул металлическую коробочку:
точно такую же, как та, в которой хранил окурки, и держал он ее столь же
бережно. Я даже решил, что это она и есть. Но он открыл ее над старым
закопченным заварным чайником и бросил в него из нее пару щепоток.
Он
обернулся, поймал мой взгляд и снова взял в руки заветную коробочку, которую,
было, поставил на печь. Встряхнул ее, как бы проверяя, сколько осталось в ней
заварки, и, еще раз глянув в мою сторону, спрятал за печку.
Вода
уже поспела. Мужчина плеснул кипятка в чайничек и вдруг, впервые за весь вечер,
расплылся в улыбке:
– Ну
вот, еще немного и готово. Будем пить.
Я
тоже слегка улыбнулся в ответ.
– А все-таки,
может, налить?
Теперь
я уже засомневался. Горячего чайку на ночь было бы неплохо. Вот если бы хоть на
полчаса пораньше, точно бы не отказался. А теперь я уже наконец-то как-то
пристроился на дребезжащей и сильно прогнувшейся железной сетке, расслабился, и
вставать было лень.
Хозяин
отхлебывал из кружки чай, явно с удовольствием, почти с блаженством. Он
улыбался самому себе, выглядел дружелюбно, и я больше не жалел, что остановился
на ночлег в этом доме.
На
столе стояла вторая кружка, и я подумал, что, если не усну сейчас, все-таки
встану, тоже плесну себе чайку.
Веки
мои почти слипались, но все же я видел, что мужчина по-прежнему время от
времени бросает на меня свои взгляды, и довольная улыбка тогда слетает с его
лица.
«Чего-то
я напридумал, – пытался я убедить самого себя. – Разные люди бывают, тем более
в деревне. Нормальный мужик. Ну не разговорчивый… Мало ли что. А может, кому-то
мой взгляд не нравится? Что с того…»
И
все-таки, несмотря на тяжесть в веках, сон не шел.
«Может,
правда, чайку?» – думал я.
Свой
он уже почти допил – я это понял по тому, как он нагибал кружку, отхлебывая –
когда спросил меня:
–
Спишь?
Я
сделал какое-то движение плечами: вроде еще не сплю, но уже и не бодрствую.
– Ну
спи, спи.
Он
еще долго ходил по избе, открывал и закрывал печку, переставлял чайник,
выглядывал на крыльцо… Чего ему не спится?
Когда
я проснулся, было около восьми. Я сразу же поднялся и сел – кровать отозвалась
усталым звоном металлической сетки. Хозяина в комнате не было.
Я
немного посидел, ожидая, что он войдет, потом встал, выглянул в сени. Ни там,
ни на улице около дома его не было видно.
Я
закурил, постоял на крыльце еще минут десять и вернулся в дом.
Уходить,
не поблагодарив и не попрощавшись, было как-то неудобно. С другой стороны –
сколько его еще можно было ждать? Полчаса, час, два?
Я
взял с кровати сумку, отхлебнул еще пару глотков воды из бутылки, накинул
куртку и, по привычке окидывать перед отъездом место ночлега, обычно
гостиничный номер – не забыл ли чего – оглядел еще раз комнату.
Мелкие
щепки так и лежали около печи, но топора на полу уже не было, как не было на
плите чайника и кружек на столе.
Я
вышел, закрыл дверь в дом – она запиралась только на деревянную щеколду – и не
спеша побрел через деревню.
Людей
не было видно, только около одной избы бродили куры. В грязновато-сером свете
пасмурного утра деревня казалась не более живой, чем накануне вечером.
Дорога
шла перелеском, потом вышла на поле. А еще через полкилометра она вывела к
мосту через Тифину. Мост был почти совсем новый, бетонный, большой и смотрелся
как-то неестественно после не наезженной полевой дороги. Почти сразу за мостом
начинались избы Лухнова.
Поднявшись
от реки до развилки двух улиц, я ненадолго задержался на углу, раздумывая, в
какую сторону идти. Увидев справа ветхую деревянную часовню с обвалившейся
колоколенкой, я направился к ней – в моем представлении, там должен был
находиться центр деревни. Не прошел я и сотни шагов, навстречу мне из калитки
вышла немолодая женщина.
–
Здравствуйте, – обратился я к ней.
–
Здравствуйте, – ответила она приветливо, хотя при этом с интересом и
любопытством оглядела меня.
–
Скажите, автобус на Спирово где останавливается? И скоро будет?
–
Автобус-то? Да должен где-то через час… А вам в Спирово?
– Ну
да.
–
Так сейчас наш «уазик» от правления пойдет, я на него иду. Пойдемте.
– А
посадят меня?
– Да
чего же не посадят. Вы ведь из Твери?
– Да
нет, из Москвы.
– Ну
как же гостя из Москвы не посадить. Довезут… Пойдемте, только к сестре зайду.
Мы
зашагали по тропинке между домов обратно вниз к реке. Женщина шла быстро и
энергично – возможно, она была моложе, чем я вначале подумал. Но в деревнях
старятся рано – вроде, лет еще не очень много, а с виду – уже бабушка…
Она
завернула в один двор, выходящий на реку, крикнув «Насть!», зашла на минутку в
дом, и мы с ней пошли дальше – теперь уже по берегу.
–
Обычно к концу лета Тифина совсем мелеет, а тут дожди идут – воды в ней,
видите, сколько…
Я
молча кивнул.
–
Вон и Вася идет, – продолжала говорить женщина, показывая на этот раз на
человека, который, не спеша, брел по противоположному берегу.
Я
посмотрел на него и сразу признал в нем своего вчерашнего хозяина.
– А
что, его Василий зовут?
–
Да, Вася…
Я
хотел, было, сказать, что знаю его и ночевал в его доме, но моя спутница уже
продолжала:
–
Наш местный дурачок…
–
Да? – только и сказал я.
– Он
вообще-то в Лихославле в сумасшедшем доме сидит. Но дурак-дурак, а умный: там
ведь работать надо, вот он и сбегает. В Долино дом сестры его остался, а так он
по соседям ходит – кто накормит, кто обогреет. Пока его из Лихославля не найдут
и снова не заберут. Народ-то у нас добрый, жалеют его. И он вообще-то тихий.
Вот опять куда-то идет. Куда, зачем – одному Богу известно. А вечером к себе в
Долино подастся. Сейчас, пока тепло, там живет…
– А
чего он в сумасшедший дом попал?
– Да
была тут история…
–
История?
–
Десять лет назад человек из Спасоклинья забрел, у Васьки ночевать попросился. А
Васька с детства чай обожал. Так вот ему показалось – не знаю, что уж на него
нашло – что тот мужичок из Спасоклинья его обпил, слишком много чаю выпил. Он
вообще-то и раньше был странный, только тогда что-то с ним случилось – взял
топор и зарубил спасоклинского гостя, когда тот спал.
Комиссия
признала, что он «того», в сумасшедший дом его определили. Первое время на
строгом режиме был, но, говорю, он тихий, вот и стали давать поблажки – он и
сбегает. Да и мы к нему привыкли, жалко его, никого у него не осталось… Хотя,
не знаю, ночью не хотела бы с ним встретиться…
В
«уазике» было тесно и пыльно. Но он показался мне очень удобным…