Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 57, 2017
Наталью Кирилловну Загряжскую, урождённую графиню Разумовскую (1747 – 1837), называли самой остроумной и интересной женщиной Галантного века и вместе с тем «добродетельной, всеми уважаемой». Великий князь Николай Михайлович говорил, что она «пользовалась громадным значением». Прожившая по тем меркам исключительно долгую жизнь, 90 лет, Загряжская владычествовала в обществе более шестидесяти лет, став связующим звеном между культурными эпохами и царствованиями. Писатель Владимир Сологуб (1813 – 1882) уточнил, что благоденствовала она в то «авторитетное время», когда сиятельные старухи «могли быть властью и орудовать общественным мнением». Князь Пётр Вяземский (1792 – 1878) отметил: «В ней было много своеобразия, обыкновенной принадлежности людей (а в особенности женщин) старого чекана». А граф Фёдор Головкин (1766 – 1823) обратил внимание на её особую русскую оригинальность, «что во всякой другой стране показалось бы смешным».
Она была старшей дочерью гетмана Малороссии Кирилла Разумовского (1726 – 1803) от брака с родовитой Екатериной Нарышкиной (1729 – 1771). Отец «был хорош собою, оригинального ума, очень приятен в обращении»; отличался добротой, щедростью, великодушием и природной насмешливостью и вместе с тем «страстной любовью к Отечеству», что в сильнейшей степени передалось и дочери. Сын неграмотного реестрового казака Григория Розума, он волею судеб оказался в высших сферах, получил широкое европейское образование (слушал лекции в Кенигсберге, Берлине, Геттингене, Страсбурге); овладел несколькими языками, в том числе французским, немецким и латынью и – феномен, достойный книги рекордов Гиннеса! – в 18 лет (!) стал президентом Академии наук. Закончил же он карьеру «его высокопревосходительством», генерал-фельдмаршалом. И чад своих он поспешил воспитать достойными того, чтоб в «Просвещении стать с веком наравне».
Ранние годы Наталья провела в гетманской столице Левобережной Украины –Глухове, но и в сей малоросской глуши была окружена наилучшими менторами. Сметливая от природы, с редкими способностями, она хотя и получила отдававшее вольтерианством французское воспитание, полюбила Россию и всё русское до такой степени, что ненавидела «западника» Петра I, по её словам, изуродовавшего державу. Любимая избалованная дочь, она отличалась капризным характером, однако была надёжна в дружбе, заступалась перед родителями за младших братьев, став непременной поверенной всех их сокровенных тайн. И никогда не отступалась от своих, даже когда они подвергались опале. Так, когда в 1776 году над Андреем Разумовским (1752 – 1836),* соблазнившим великую княгиню Наталью Алексеевну, сгустились тучи и он был выслан в Ревель, Загряжская не только не прекратила общения с братом, но писала ему нежные ободряющие письма, что вызывало недовольство Екатерины II. Сызмальства девушка отличалась и даром занимательной рассказчицы, за что получила в семье прозвание «сирена».
Но вот привлекательной наружностью наша «сирена» не обладала. Мемуарист свидетельствует: «Она была маленького роста, кривобока, с одним плечом выше другого. Глаза у нее были большие, серо-голубые, с необыкновенным выражением проницательности и остроумия, нос прямой, толстый и большой, с огромной бородавкой у щеки». Красотой она не славилась даже в молодые годы, скорее, наоборот, её можно было бы назвать дурнушкой. Но она обладала обаянием и харизмой, потому-то и пользовалась успехом у сильного пола. И хотя, по словам очевидицы, в старости она «всем видом напоминала тысячелетнюю фею или, по крайней мере, Бабу-ягу», живость ума, добродушие и оригинальность привлекали к ней самых видных и интересных людей её времени.
Назначенная фрейлиной тотчас по воцарении Екатерины II, Наталья Кирилловна не спешила выходить замуж и отказывала многим видным женихам, пока двадцати пяти лет не была сильно поражена стрелой Купидона. Её избранником стал красавец-вдовец, бравый офицер Измайловского полка Николай Загряжский (1743 – 1821). Интересно, что по материнской линии он, как и Наталья, тоже был отпрыском гетмана Войска Запорожского, Петра Дорошенко (1627 – 1698). Молодые часто встречались во время совместных дежурств в Зимнем дворце. Их сблизило и общее горе: Загряжский незадолго перед тем потерял свою первую жену Елизавету Чоглокову (1748 – 1771) (двоюродную племянницу самой императрицы Елизаветы), а Разумовская лишилась горячо любимой матери. После женитьбы 24 октября 1772 года Загряжский был пожалован в камер-юнкеры. Молодые поселились сначала в Петербурге, в поместительном доме графа Разумовского на Мойке, но затем наняли собственную квартиру.
По словам Натальи Кирилловны, «её муж был слишком хороший человек и потому только не разошёлся с нею с первых же дней свадьбы», а всё из-за её несносного характера. Долготерпеливый Николай подчинялся жене во всём и, по слухам, воспротивился лишь однажды, когда принёс ей лист бумаги и карандаш со словами: «Нарисуй мне, матушка, как мне лежать в кровати, а то всего ногами затолкала». После тридцати лет супружества они всё-таки разъехались (Загряжская поселилась на Фонтанке, близ Цепного моста, в доме бывшего III отделения), что, однако, нисколько не отменило их дружеских отношений и каждодневных встреч. Женой она слыла верной, тем не менее, уже будучи древней старухой, как-то по секрету всему свету поведала о том, что, хотя мужа всегда уважала, «добродетель её однажды была на волоске», чем вызвала общий взрыв смеха.
Николай, по мнению современников, был «добрым, но бесцветным и крайне недалёким человеком». Поэт Денис Давыдов (1784 – 1839) в стихотворении «Сон» (1802) с иронией говорит о гипотетической возможности того, чтобы «поумнел Загряжский». Впрочем, Николай был любителем словесности, и не менее известный пиит Василий Капнист (1757 – 1823) презентовал ему свои «Лирические сочинения» (1806). И хотя Загряжский был лишь бледной тенью своей харизматичной супруги, однако (не в последнюю очередь благодаря жене, занимавшей в петербургском обществе одно из почтеннейших мест), дослужился до чина действительного тайного советника и обер-шенка.
Загряжская сохранила оригинальный обычай XVIII века принимать визиты во время своего одевания. По воспоминаниям современников, на нее навьючивали сначала рыжие букли, потом сверх чепчика повязывали пестрый платок с торчащими на темени концами, потом ее румянили. Она выходила в гостиную, ковыляя и опираясь на костыль. Впереди обычно бежал любимый казачок Каркачек, а сзади шла, угрюмо насупившись, ее неизменная спутница, приживалка Авдотья Петровна, «постоянно вязавшая чулок и изредка огрызавшаяся». Карты сделались потребностью Натальи Кирилловны. Каждый вечер у неё собиралось множество гостей играть в бостон, который она страсть как любила. Назначая обыкновенно ставку по 25 коп. за каждую партию, она играла дурно и часто проигрывала. Но не огорчалась, а коли побеждала, вырученная сумма всегда шла в пользу бедных, которым она не уставала покровительствовать.
Игра длилась бесконечно долго, так что за карточным столом не только длили жизнь с азартом, но и покидали сей мир. Граф Фёдор Ростопчин сообщал, что 9 октября 1799 года за бостоном у Загряжской от апоплексического удара внезапно скончалась «умная и любезная женщина» Мария Зубова (1749 – 1799). Обычно после игры гости оставались ужинать. Наталья Кирилловна демонстративно говорила с ними по-русски (хотя французский язык в ее гостиной всё же преобладал), являя свой патриотизм даже в том, что костерила знакомых, проживающих за границей, удивляясь, как можно надолго оставлять свое Отечество и жить с чужими людьми.
Она умела ладить с людьми самых противоположных свойств, привлекая к себе внимание бойким и острым умом, колкими замечаниями, резкими выходками, во время которых не стеснялась ничьим положением и званием. Вот как аттестовала она сколь румяного, столь и легкомысленного красавца Александра Рибопьера (1781 – 1865), в будущем действительного тайного советника, сделавшего головокружительную карьеру уже при императоре Павле I: «Розовый мальчик, ветер причесал».
Ещё в 1774 году она сблизилась с легендарным Григорием Потёмкиным (1739 – 1791) (она была его свойственницей по мужу). Они были очень дружны (поговаривали даже об их платоническом романе). Вот что рассказывала Загряжская об их последней встрече: «Потемкин приехал со мною проститься. Я сказала ему: «Ты не поверишь, как я о тебе грущу». – «А что такое?» – «Не знаю, куда мне будет тебя девать». – «Как так?» – «Ты моложе государыни, ты ее переживешь; что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком». Потемкин задумался и сказал: «Не беспокойся; я умру прежде государыни; я умру скоро». Предчувствия его сбылись. Уж я больше его не видала».
Гости беседовали в гостиной Загряжской свободно и непринужденно. Усердными посетителями её гостиной были Михаил Сперанский (1772 – 1839) и Карл Нессельроде (1780 – 1862), Дмитрий Блудов (1785 – 1864), Фёдор Ростопчин (1763 – 1826) и другие представители тогдашней интеллигенции.
Граф Андрей Шувалов (1744 – 1789), галломан, блестящий царедворец двора Екатерины II, приятель Вольтера и Лагарпа, который писал стихи, приписываемые потом лучшим французским поэтам, был её почтительным обожателем. Он посвятил Загряжской несколько стихотворных посланий, в которых, по словам современника, «много страсти и вместе с тем много сдержанности и рыцарской преданности». Пётр Вяземский сделал русский подстрочный перевод одного из них, оговорив, что передаёт лишь смысл («повторяем, смысл, а не душу») оригинала: «Эта непобедимая любовь, которую ношу в груди, о которой не говорю, но о которой всё вам свидетельствует, есть чувство чистое, пламень небесный. Питаю её в себе, но увы! напрасно. Не хочу быть апостолом обольщения: я был бы благополучен, встречая вашу взаимность; проживу свой век несчастным, если вы меня не полюбите; умру со скорби, если вы полюбите другого».
Она была очень дружна и с президентом Академии художеств, графом Александром Строгановым (1733 – 1811), её соседом по Мойке, чьей уникальной коллекцией произведений искусства не уставала любоваться. Как это ни странно, но она сблизилась и вела нескончаемые разговоры с гувернёром сына Строганова Жильбером Роммом (1750 – 1795), отчаянным французским революционером, подписавшим впоследствии смертный приговор Людовику XVI. А замысловатый граф Луи Филипп де Сегюр (1753 – 1830), французский историк, посол Франции при Дворе Екатерины II, c благоговением вспоминал об «оригинальной и острой беседе госпожи Загряжской». Литераторы дарили ей свои книги, как, например, Александр Бибиков (1765 – 1822) с его дарственным автографом Загряжской на сочинении об отце «Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова» (Спб., 1817).
Примечательно, что на правах родственника с удовольствием навещал графиню и Пушкин: Николай Загряжский был двоюродным дедом Натальи Гончаровой (1812 – 1863), его будущей жены. В письме к невесте в июле 1830 года Александр Сергеевич рассказывал: «Приезжаю, обо мне докладывают, она принимает меня за своим туалетом, как очень хорошенькая женщина прошлого столетия. – Это вы женитесь на моей внучатой племяннице? – Да, сударыня. – Вот как. Меня это очень удивляет, меня не известили, Наташа ничего мне об этом не писала… А теперь, когда мы породнились, надеюсь, сударь, что вы часто будете навещать меня… – Мы расстались очень добрыми друзьями».
Для Пушкина старая Загряжская стала подёрнутой флёром живой легендой мира Потёмкина и Екатерины. По словам того же Вяземского, он «заслушивался рассказов Натальи Кирилловны. Он ловил при ней отголоски поколений и общества, которые уже сошли с лица земли; он в беседе с нею находил необыкновенную прелесть историческую и поэтическую». «Загряжская любила рассказывать про старину, – вторит ему Валерьян Сафонович, – и часто повторяла одно и то же. Пушкин записывал некоторые из ее анекдотов и языком, каким она рассказывала». По совету Василия Жуковского (1783 – 1852) Пушкин решил собрать для потомства истории, поведанные Загряжской. Девять таких её рассказов вошло в его сборник «Застольные беседы» (“Table-talk”, (1836)). Он находил в её воспоминаниях необыкновенную прелесть, историческую и поэтическую, «потому что в истории много истинной и возвышенной поэзии, и в поэзии есть своя доля истории».
А в образе старой графини из пушкинской «Пиковой дамы» (1833) несомненно нашли воплощение некоторые черты Натальи Кирилловны (хотя считается, что прототипом Пиковой дамы ему послужила княгиня Наталья Голицына (1741 – 1837). И сам поэт признавался Павлу Нащокину (1801 – 1854), что «ему легче было изобразить Загряжскую, чем Голицыну, у которой характер и привычки сложнее». Пушкин даёт графине характеристику, которая вполне применима и к нашей героине: «Графиня была своенравна, как женщина, избалованная светом… Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду».
На её вечерах собирались сливки общества, в том числе генералитет и даже члены царской фамилии. Надо заметить, что с августейшими особами она, благодаря положению чиновного отца, общалась непосредственно ещё с ранней юности. Достойны внимания её свидетельства о Петре III, который был чуть ли не завсегдатаем в доме Разумовских. «Я была очень смешлива; – вспоминала она, – государь, который часто езжал к матушке [Екатерине Ивановне Разумовской, рожд. Нарышкиной – Л.Б.], бывало, нарочно меня смешил разными гримасами; он не похож был на государя». И ещё – «Государь (Петр III) однажды объявил, что будет в нашем доме церемония в сенях. У него был арап Нарцисс; этот арап Нарцисс подрался на улице с палачом, и государь хотел снять с него бесчестие. Привели арапа к нам в сени, принесли знамена и прикрыли его ими. Тем и дело кончилось».
А однажды к Загряжской пожаловала императрица-мать Мария Фёдоровна, которую та, как следовало, встретила радушно и торжественно. В тот же день её пенаты посетила и императрица Елизавета Алексеевна, однако, посидев немного, откланялась, поскольку собралась принимать экзамены в Патриотический институт. «Государыня, я думаю никто никогда в таком затруднительном положении не находился, как я теперь, – обратилась к ней Наталья Кирилловна. – Ваше Величество осчастливили меня своим посещением, и я обязанностью считаю Вас провожать; каким же образом могу я это сделать тогда, когда императрица Ваша матушка у меня находится?» Императрица её успокоила: дескать, переживать нечего и провожать её не следует; потому как никак нельзя оставить в одиночестве императрицу-мать. Примечательно, что в 1798 году она из рук благоволившей к ней Марии Фёдоровны получила орден св. Екатерины. Впоследствии сам Николай I не забывал время от времени посещать дом Загряжской и даже беспокоился, как его примет сиятельная старуха. И великие князья не забывали поздравить её с именинами и почитали за честь общаться с ней.
На сей счёт существовал строго определённый ритуал: когда вошедший гость добирался до кресла, на котором она сидела у карточного стола, старуха откидывалась боком к спинке кресла, подымала голову и спрашивала своего слугу: «Каркачек, кто это такой?» Каркачек называл гостя, и приём был обыкновенно радушный.
Но далеко не всякий, несмотря на высокое положение в обществе, удостаивался чести посещать Загряжскую. Так, она отказала от дома царскому любимцу, военному министру Александру Чернышеву (1785 – 1857), упекшему на каторгу своего родственника, декабриста графа Захара Чернышева (1796 – 1862), в расчете завладеть его наследством. Согласно литературному преданию, однажды к ней с визитом явился сановник, не заслуживший её уважения. В присутствии многочисленных именитых гостей Наталья Кирилловна громко приказала своему казачку: «Ступай к швейцару и объяви ему, что он дурак! Ему велено не пускать ко мне этого господина». Сконфуженный сановник (не Чернышев ли?) поспешно покинул зал.
Надо заметить, даже во время войны 1812 года Загряжская не оставила свои великосветские приёмы. Вместе с общим потоком беженцев она прибыла в Тамбов, и её обширный особняк на Дворянской улице, равно как имение в селе Кариане с многочисленными землями и угодьями, стали центром томящейся, сидящей на чемоданах толпы аристократов, потерявших московские дворцы и ждущих скорейшего окончания войны.
Вообще, в поведении Загряжской находили немало экстравагантного, если не сказать странного и сумасбродного. Она очень боялась простуды, и во время пеших прогулок по городу старый лакей нёс за ней несколько мантилий, шалей, шейных платочков: смотря по температуре на улице, по переходу с солнечной стороны на тенистую, она то надевала, то скидывала один и другой убор. Однажды, возвратясь домой с прогулки, она, смеясь, пересказала свой разговор с лакеем. Тот на очередное её требование подать новое платье немного замешкался, и та вспылила: «Да подавай же скорее! Как надоел ты мне. – «А если бы знали вы, матушка, как вы мне надоели», – проворчал старый слуга, перебирая гардероб, которым был навьючен.
Мало того, домашние превратились в заложников её страхов и фобий. Когда она узнала, что Александровская колонна (высотой в 47,5 метра) никак не закреплена и держится только на собственном весе, она строго-настрого запретила своему кучеру проезжать по площади: «Неровен час – провалится и задавит».
Так, старуха страшилась воров и не любила ездить по Цепному мосту возле Летнего сада – «вдруг как из леса выскочат разбойники и на меня бросятся». А однажды услышала, что воры обчистили богатый дом по соседству. И не придумала ничего лучшего, как заставить своего дворника купить балалайку, с тем, чтобы он всю ночь ходил по тротуару, громко играл и пел, чем должен был, по её разумению, отпугивать злоумышленников, что и было исполнено. Но однажды в трескучий мороз дворник пошумел-пошумел да и ушёл спать. Ночью она проснулась и, когда не услышала знакомый перегуд, сама закричала благим матом. Вбегает испуганная приживалка: «Что случилось?» – «Скажи, матушка, чтобы Каркачек побежал на улицу и спросил, отчего дворник не веселится? Я хочу, чтобы он веселился».
Или попросила как-то знакомого офицера «достать самого крепкого табаку Русского». Тот осведомился, для какого употребления, ведь старуха, как он знал, предпочитала французский. – «Я-то всегда нюхаю Французский, – парировала Загряжская, – но мне нужен самый крепкий Русский; ты знаешь, какое теперь опасное время! Беспрестанно привозят заговорщиков в крепость; а кто их знает, может, их много шатается по улицам; вот я часто прогуливаюсь, и когда замечу какое подозрительное лицо, я тотчас и насыплю ему в глаза». Офицер возразил, что можно эдак ослепить и невинного. – «Нет, я тотчас узнаю подозрительное лицо и никак не ошибусь…»
Переживая свою бездетность (она была горбата), Наталья Кирилловна привязалась к своей племяннице Марии Васильчиковой (1779 – 1844) и вознамерилась воспитать её сама. Ей мнилось, что она имела на это полное моральное право, поскольку отец и мать Маши женились не по любви, следовательно, и дочь свою любить не сумеют. Загряжская похитила девочку прямо из родительского дома. Всполошившиеся Васильчиковы стали было добиваться возвращения Маши. Но Загряжская объявила, что, если ей оставят девочку, она сделает ее своей единственной наследницей. И те решили не препятствовать счастью дочери. Наталья Кирилловна в своей воспитаннице души не чаяла и в 1799 году подарила ей в качестве приданого свое имение Мухалатка в Крыму.
Впоследствии она выдала её замуж за одного из самых именитых женихов империи, Виктора Кочубея (1768 – 1834). По словам Николая Греча, то был человек «прекрасный наружностью, умный, высокообразованный, несказанно приятный в обращении, в делах трудолюбивый, сметливый и (сколько можно) справедливый; он вышел в люди очень рано: на двадцать четвёртом году от рождения был тайным советником». При императоре Павле был вице-канцлером, получив, в числе прочих наград, и графское достоинство. Безоглядно влюблённый в Марию, Виктор, опасаясь непредсказуемого нрава Натальи Кирилловны, долго не смел объясниться. И подтолкнул его к сему, сам того не желая, государь-император, у которого на счёт Кочубея были свои матримониальные планы. Вызвав его к себе, царь объявил, что приискал ему хорошую невесту, а именно, свою фаворитку Анну Лопухину (1777 – 1805). Отказать августейшему свату было неслыханной дерзостью, тем не менее, Кочубей объявил, что выполнить желание императора никак не может, так как, к вящему своему удовольствию, уже обручен, и избранница его – никто иная как внучатая племянница гетмана Разумовского. Кочубей сказал неправду: никакой помолвки не было и в помине. Так что, пришлось срочно ехать к Марии, каяться и просить ее руки у тетушки. Несложно представить реакцию не терпевшего отказов импульсивного Павла: свадьба молодых послужила причиной опалы Загряжской. Павел винил во всём Наталью Кирилловну и искал способ поквитаться с ней. И придрался к тому, что та якобы не кланяется на балу статс-даме княгине Екатерине Лопухиной (1763 – 1839) – родственнице Анны, и что он долее «допускать такого невежества не намерен». В тот же день (27 февраля 1800 г.) на многолюдном придворном балу Наталья Кирилловна, встретив княгиню Лопухину, низко ей поклонилась, сказав громко: «По именному Его Величества приказанию, мною сегодня полученному, честь имею поклониться Вашей Светлости». На другое утро разъярённый царь распорядился немедленно выслать её из Петербурга. По счастью, он тут же отменил свой приказ.
Но дабы быть подальше от капризов взбалмошного венценосца, Наталья Кирилловна выхлопотала себе дозволение ехать с мужем к отцу, в новую столицу гетманщины Батурин, где родитель строил грандиозный дворец в барочном стиле. Пожив какое-то время в Батурине, она получила заграничный паспорт, чтобы сопровождать зятя и племянницу в Дрезден. Интересен её рассказ о разговоре, который состоялся у нее тогда с Алеханом [Алексеем Орловым-Чесменским (1737 – 1808) – Л.Б.] , также уехавшим от Павла I за кордон: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой… Мы разговорились о Павле I. «Что за урод? Как его терпят!» – «Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? Ведь не задушить же его?» – «А почему ж нет, матушка?» – «Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?» – «Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!» Не сторонница столь радикальных и преступных мер, Загряжская укоризненно прибавляет: «Вот каков был человек!»
По воцарении Александра Благословенного Кочубей, получивший новое назначение, поспешил вернуться в Петербург, а следом за ним последовали Мария с новорождённой дочерью и сама Загряжская.
Она весьма уважала своего титулованного зятя, с коим долгие годы прожила бок о бок в одном доме, где держала собственные апартаменты из шести комнат. И когда в 1834 году Кочубей скоропостижно умер, говорить об этом ей побоялись – неизвестно, как отреагирует старческий организм на такое горе. Но, как сообщал Александр Пушкин в письме жене 11 июня 1834 года, печальное известие Наталья Кирилловна восприняла без особых переживаний: «Она утешается тем, что умер он, а не Маша». А спустя два месяца Загряжская уже сердилась на племянницу, оплакивавшую супруга: «Господи, да все мы потеряли наших мужей и однако же утешились!» Но особенно она негодовала на Кочубея: зачем он, негодник, умер и тем огорчил её Машу!
Мария Кочубей была не единственной, кого вырастила Наталья Кирилловна. Побочный сын её брата, министра просвещения Алексея Разумовского (1748 – 1822), Николай Перовский (1785 – 1858), в будущем действительный статский советник и губернатор Таврии, до четырнадцати лет воспитывался у благотворительной тёти. Как отмечает мемуарист Филипп Вигель, здесь «с малолетства дышал он придворной атмосферой. И надобно сказать правду, он имел всё, что отличает русского аристократа».
Покровительствовала она и другим своим родичам. Принимала участие в судьбе Екатерины Гончаровой (1809 – 1843) и определении её фрейлиной к императрице. А в письме от 20 июля 1833 года Иван Гончаров (1810 – 1881) пишет брату Дмитрию (1808 – 1860), что Загряжская чуть ли не каждый день настойчиво просит Кочубея устроить его адъютантом к генералу Иллариону Васильчикову (1776 – 1847).
Наталья Кирилловна по доброте своего сердца имела обыкновение всегда о ком-нибудь хлопотать. Однажды на балу попросила подозвать к себе великого князя Михаила Павловича. Тот, пожав плечами, сказал: «Верно опять какая-нибудь новая просьба!» Отказывать ей было трудно. Этого не умел делать и Потёмкин-Таврический, всегда шедший ей настречу. У неё жила мамзель, которая давала уроки музыки её любимой племяннице. И когда та пригрозила, что покинет Петербург, если ей не прибавят зарплату, Загряжская обратилась прямо к светлейшему: «Как ты хочешь, Потёмкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь». – «Ах, моя голубушка, сердечно рад; да что для неё сделать, право, не знаю». И что же? Через несколько дней приписали эту мамзель к какому-то полку и дали ей приличное жалованье.
Но правда и то, что в иных своих неожиданных ходатайствах она не знала меры. Вот однажды приступила к одному сиятельному князю: «Я знаю, что ты коротко знаком с митрополитом Филаретом (В.М. Дроздовым (1782 – 1867); не можешь ли ты ему написать письмо об одной хорошо знакомой мне игуменье; близ её монастыря протекает река, то нельзя ль от той реки провести воду, чтобы она протекала ближе к монастырю?» Тот воспротивился: «Помилуй, Наталья Кирилловна, можно ли мне писать ему о подобных делах? Он подумает, что я помешался». – «Я наперед знала, что ты мне откажешь; ты никогда для меня ничего не хочешь сделать, – наступала Загряжская. – Ну, хорошо, по крайней мере, вот что сделай: скажи ему, чтобы он сам ко мне приехал; я сама буду его просить». Князь просьбу исполнил. И несчастный Филарет только и мог отговориться тем, что монастырь не в его епархии находится.
Она восторгалась русскими самородками, с их «гордой упрямкой», видя в них яркий национальный тип, продолжателей дел великого Ломоносова. Колоритен её рассказ о крестьянине-самоучке Иване Свешникове, простом пастухе из Вышнего Волочка, умом и талантом добившемся признания самой императрицы Екатерины II и ставшем любимцем Никиты Панина (1718 – 1783), Екатерины Дашковой (1743 – 1810) и Григория Потёмкина. «Он был раскольник, – поясняла Загряжская. – Однажды он является к митрополиту и просит его объяснить ему догматы православия. Митрополит отвечал ему, что для того нужно быть учёным, знать по-гречески… и Бог ведает, что ещё. [Свешников] уходит от него и через два года является опять. Вообразите, что в это время он успел выучиться всему этому. Он отрёкся от своего раскола и принял православную веру». Свободно читал древних классиков, знал и современную французскую словесность, был сведущ и в точных науках, что признал экзаменовавший его академик Леонард Эйлер (1707 – 1783). Рассказывали, что, побившись об заклад с одним ученым раввином, Иван в полгода изучил иврит, чтобы доказать, что этот язык нетруден. Очень точно охарактеризовал его Вильгельм Кюхельбеккер (1797 – 1846): «воспитанник природы и прилежания». А приметил его Иван Шувалов (1727 – 1797), который однажды в книжной лавке на Щукином дворе застал небывалую сцену, как простой крестьянин покупал у букиниста Тита Ливия, Квинта Курция и других древних авторов. И был настолько впечатлён увиденным, что поместил сего феномена в своём доме и носился с ним, как с небывалой диковинкой.
Наталья Кирилловна всячески искала знакомства с Иваном Свешниковым и наконец напросилась на вечер к Шувалову, где и узрела крестьянина-полиглота, «тщедушного мужчину, лет 35». Тот вёл богословские прения с двумя раскольниками. Она спросила Ивана, каким образом добился он такой учёности. «Сначала было трудно, – отвечал он, – а потом всё легче да легче. Книги доставляли мне добрые люди [заметим, что он пользовался и богатейшими библиотеками Ивана Шувалова, Дашковой, Панина и др. – Л.Б.]… Я целый день занят книгами». Потёмкин, уезжая в Крым, взял его с собою; а вскоре Иван умер в Херсоне от горячки, о чем рассказывал Фёдор Глинка (1786-1880) в своих «Письмах русского офицера» (1815).
До самых последних дней она сохранила жадный интерес к жизни, но более всего помышляла о загадках истории, считая себя обязанной их разрешить. Характерно, как она ответила на вопрос (известный впоследствии по знаменитой анкете Марселя Пруста) о её грядущей встрече с Богом. – «Не хочу умереть скоропостижно, – сказала она великому князю Михаилу Павловичу. – Придешь на небо, как угорелая и впопыхах, а мне нужно задать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедмитрий, кто Железная Маска и Шевалье д’Эон – мужчина или женщина? Говорят также, что Людовик XVII увезен из Тампля и остался жив, мне и об этом надо спросить». Показательно, что тайны волновавших Загряжскую особ не вполне разгаданы и сегодня. Противоречивы сведения о трёх Лжедмитриях; десятки самых разных гипотез высказывались и о таинственном узнике Бастилии – Железной маске: считается, что под этим именем могли скрываться несколько лиц; остаётся открытым и вопрос об истинной половой принадлежности французского тайного агента Шевалье д’Эона (Шарля де Бомона, 1728 – 1810), который первую часть жизни провёл как мужчина, а вторую половину как женщина; несколько десятков авантюристов-самозванцев выдавали себя за Людовика XVII (1785 – 1795), якобы чудом спасшегося из заключения в Тампле. «Так вы уверены, что будете на небе?» – уточнил было великий князь. Старуха обиделась и с резкостью ответила: «А вы думаете, я родилась, чтобы маяться в чистилище?»
Загряжская отличалась завидным здоровьем, однако на 90-м году жизни оно начало ослабевать (стало изменять зрение, она потеряла сон), но нипочём не изменяла своего образа жизни и за день до кончины в последний раз вышла в гостиную, наполненную родными и знакомыми, и, подобно пушкинской Пиковой даме, самозабвенно сыграла в бостон.
Умерла Наталья Кирилловна Загряжская 19 марта 1837 года и похоронена в Александро-Невской лавре. Историки, говоря об «оригинальном уме и доброте сердца» этой «свидетельницы давно прошедшего», подчёркивали и её непреходящее значение: «Она была, как эти старые семейные портреты, написанные кистью великого художника, которые украшают стены салонов новейшего поколения. Наряды, многие принадлежности этих изображений давно отжили; но черты лица, но сочувственное выражение физиономии, обаяние творчества, которое создало и передало потомству это изображение, всё вместе пробуждает внимание и очаровывает нас. Вы с утончённым и почтительным чувством удовольствия вглядываетесь в эти портреты; вы засматриваетесь на них; вы, так сказать, их заслушиваетесь».
* См. о нём: Бердников Л.И. Человек без правил // Зинзивер, № 3 (71), 2015.