Перевод Евгения Шапиро
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 56, 2017
Сёрен
Ульрик Томсен (род. 1956) – один из самых известных современных датских поэтов.
Получил литературное образование в Копенгагенском университете. Дебютировал
книгой стихов «Сити Слэнг» в 1981 году. Является автором многочисленных
поэтических сборников, сборников эссе и литературоведческих статей, а также
членом Датской академии (1995). Лауреат множества премий, в том числе премии
газеты Weekendavisen (1992), ведущей
датской воскресной газеты.
Кроме
того, Томсен считается одним из самых ярких представителей датских
поэтов-восьмидесятников. Однако он выделяется среди датских модернистов своим
особенным стилем и своеобразным поэтическим языком. В отличие от многих своих
современников, Томсен и в поэзии, и в прозе в основном придерживается строгих
классических форм и лаконичного, минималистского стиля.
«Заколка,
застрявшая за панелью…» – сборник коротких лирических текстов, часто
неопределенных жанров. В нем есть и фантасмагорические миниатюры, написанные
как мемуары – полуправда-полувымысел, – и просто поэтические фиксации
запечатлевшихся в памяти образов, людей и ощущений. Тексты о времени, о памяти.
И о предстоящем. Не о смерти, а, в каком-то смысле, о
«после-жизни»; о том, что остается после нас – предметах, запахах, звуках.
Сам Томсен в интервью сравнивает сборник с заколкой, найденной у себя дома –
видимо, ее оставила бывшая владелица квартиры: «Также и я эту книгу передаю следующему поколению и оставляю будущему.
Как в эстафете». Причем, была ли эта заколка на самом деле, он уже и сам не
помнит, поясняет он. Это касается и большей части описываемого
в текстах, в которых размыта грань между действительностью, воображением и
воспоминаниями.
*
Я,
конечно, не занимаюсь подсчетом, но, возвращаясь вечерами
домой и проезжая на велосипеде по городским улицам, я все чаще чувствую
необходимость взглянуть наверх и в освещенных окнах увидеть силуэты незнакомых
людей, скользящие через комнаты, в которых раньше жили люди, мне не чужие; их
теперь уже нет в живых, но, когда я проезжаю мимо знакомого дома, мой взгляд
по-прежнему иногда фиксирует их мимолетное появление, выхватывая из тьмы фасад,
подобно свету фар проносящейся мимо машины. Я вынужден смотреть на то, как эти
незнакомые мне люди пересекают пространство моих воспоминаний, в то время, как сам я ровно таким же образом сижу и слушаю радио
здесь, в моей кухоньке, в которой раньше хозяйничала женщина, не оставившая
после себя ничего, кроме заколки, застрявшей за панелью, а имя ее мне известно
лишь благодаря написанным к ней неровным почерком письмам, еще несколько лет падавшим в мою квартиру сквозь почтовую щель в двери.
*
Поскольку
в ноябре смеркаться начинает уже после полудня, мы со Стефаном решили, что нет
ничего зазорного в том, чтобы зайти в кабак «Пятерка»,
в его окруженный мраком улицы полумрак. Мы как раз случайно
встретились на улице Классенсгаде, а после того как Стефан когда-то давно увел
у меня девушку, в которую, как он прекрасно знал, я был влюблен, в нашем общении
появилась некоторая неловкость, ничуть не ослабевшая от того, что впоследствии,
вплоть до того момента, когда наши беседы потихоньку стали возобновляться, я
много лет подряд делал вид, будто я не замечаю его, случайно сталкиваясь
с ним на улице. Сперва я злился, потом он чувствовал себя униженным из-за того,
что я подчеркнуто не замечаю его, и все это видимо
опять-таки привело к тому, что он, к еще большему моему раздражению, вовсе не выказывал
желания быть прощенным, когда я все же переходил улицу, чтобы поздороваться с
ним как со своим старым приятелем. Да, я, безусловно, был озлоблен, но и скучал
по его застенчивой улыбке и проницательности, которая мгновенно проясняла все,
с чем ему приходилось сталкиваться, хотя со стороны странным образом казалось,
что он не прикладывает для этого никаких усилий. Стеффен был блестящим
собеседником и мог сразу вникнуть во все запутанности, последствия и парадоксы
любой интересующей меня темы — неважно, увлекала ли она хоть как-то его самого.
Поскольку сам Стеффен, несмотря на свои способности, ничем не увлекался, в мою
задачу входило подталкивать его. В итоге, я ненароком сам подтолкнул его к
предмету моей влюбленности.
Все
же мне не доставало того, чего никакие новые друзья,
сколько бы значимы они для меня ни были, не могут дать, – а именно возможность
еще разок поговорить об общем прошлом, перед тем как встать из-за стола и
разойтись, каждый к своему настоящему. И выпив по большой
кружке пива, мы словно вернулись в то время, когда мы все еще были в дружеских
отношениях, и как в наши школьные годы мы снова сидели за столом и обсуждали
философию и политику, психоаналитику и семиотику, изощрялись в остроумии, соревновались
в нашей начитанности, вспоминая книги, на самом деле ни черта для нас не
значащие, в сотый раз демонстрировали наше пристрастие к классическому
английскому табаку, и Адорно, Данхилл, Лакан, Савинелли, Деборд и Рэттрей
танцевали вокруг нашего стола.
– Ты
же знаешь, что я умер? – спрашивает Стеффен.
–
Да, слышал. Лейкемия. Уже полгода назад, кажется? Но это же не помешает нам
разговаривать?
–
Нет, конечно. Не помешает.
*
Государственный
переворот, визит супругов к психотерапевту, премьерный показ, а также
доверительный разговор двух людей о голосах, каждый вечер раздающихся в голове
– гуле из тысячи голосов, которые тоже, в свою очередь,
слышат голоса – так вот, все это отменяется ввиду странной музыки, доносящейся из
покрова сгустившихся туч, стремительно проносящихся над нашим городом.
*
Даже
те ужасающие снимки войн и стихийных бедствий, поток которых повседневно
высвечивается на экране плазменного телевизора, не могут даже на секунду
затмить некоторые кадры личной жизни, хранящиеся в памяти; они как раз обжигают,
словно резкая боль, когда ты в очередной раз, колеблясь, пытаешься мысленно
воспроизвести их. Хотя прошло уже пятьдесят лет, мне все еще нестерпимо больно
вспоминать, как маленький Андерс, услышав приближающуюся к деревне «скорую
помощь», бежал, рыдая и зажав ладонями уши, бежал и кричал: «Сколая! Сколая!»
Мы называли его «ушастиком» за большие, оттопыренные уши, и как на самом деле
звали его старшую сестру, мы не знали, поскольку она была умственно отсталой, и
мы окрестили ее просто «Сестрой». Я постоянно представляю ее, сидящую перед
маленьким пластмассовым проигрывателем со встроенными в крышку динамиками, и
воображаю, как она, напрягая изо всех сил свой слабый ум, пыталась
сконцентрировать все внимание на проигрывателе. Слегка ссутулившись, наклонялась
над аппаратом и, внимательно следя за иглой, осторожно оттягивала рычаг, пока
не раздавался громкий щелчок, и диск не начинал крутиться. Затем она, высунув
язык, аккуратно вставляла иглу в определенную точку звуковой дорожки и тягучим
голосом подхватывала припев: «Мне теперь безразлично золотое твое колечко». Бог весть, ответил ли кто-то взаимностью на ее любовную тоску, но
вот Андерса я еще застал взрослым, сильным мужчиной, руководящим собственной
фирмой по перевозке грузов, кроме того не лишенным некоторого привлекательного блеска
в глазах, который, наверное, компенсировал нескладность торчащих ушей настолько,
что он как-то уживался в этом мире вплоть до того дня, когда решил покончить с
собой. Он умер, не дотянув до приезда «скорой».
*
Официант
уличного кафе «Променад» возник передо мной с заказанной кружкой пива и провел
меня к столику, находившемуся за пределами этого рассказа. Я раскуриваю трубку,
наполненную черным «Марлин Флэйком», и, когда алкоголь и никотин потихоньку начинают
растекаться по венам, я чувствую, как мои плечи обмякли. Чем только люди ни
мучают себя и друг друга. Взять хотя бы парочку за соседним столиком – уселись
и уставились отсутствующим взглядом, каждый в свою точку. Что мешает им встать
и разойтись в разные стороны? Или все те прохожие на Фредериксбергском бульваре,
что спешат по своим совершенно бессмысленным делам? Поглядите на их озабоченные
лица – они, небось, грустят из-за какой-то
несправедливости, испытанной ими двадцать лет назад, посмотрите, как они боятся
завтрашнего дня. И поглядите на того маленького, сутулого человечишку в куртке,
которую явно не мешало бы подлатать, причем сам он – точная копия меня, так же
сидит за столиком и, скорее всего, вспоминает: «Мы подошли вместе с Питером и
его младшей сестрой Марией к дому, где застрелился Оле. Сквозь щель приоткрытой
двери увидели пятна крови, брызнувшей на стены кладовки. – Иди первой – сказал
я Марии, и она вошла, а я закрыл за ней дверь. И с тех самых пор мне так и не
удалось открыть эту дверь снова».
*
Неудачный
выдался денек. Но даже в самых дальних восточных провинциях Империи, где в
бескрайних хвойных лесах нет ни огонька, кроме горящих окон санаториев и
пансионатов, и куда не долетает ни звука, не считая трансляций
публичных экзекуций и помпезных балов, нет места настолько отдаленного и
уединенного, чтобы из кухонного окна не увидеть скрюченную яблоньку и кота,
улизнувшего за угол дома.
*
Где-то – представлявшем собой когда-то провинциальный
город, а ныне салон тайского массажа, гриль-бар и три комиссионки – совершенно
случайно сталкиваются двое мужчин средних лет, некогда питавших друг к другу что-то
вроде дружеских симпатий, сталкиваются возле того, что раньше было железнодорожной
станцией, а теперь превратилось в композицию из автомата по продаже билетов,
наркомана и вороны, которая рвет на куски пустую коробку из-под пиццы, а потом взлетает и садится на крышу здания, бывшего на
протяжении ста лет методистской церковью, а ныне являющего собой заброшенный
солярий, где «всегда светит солнце», как гласит табличка на его дверях.
*
Кто-то
выносит на улицу скарб, и когда из квартиры утекают последние лучи света, в ней
остается только тяжелый, черный телефон. И начинает звонить.