Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 55, 2017
Врачихой она стала, когда появился маленький квадратный
чемоданчик на двух застежках, который ей подарила врач Морозовской больницы,
куда она попала с диагнозом «менингит». Спас стрептомицин, кололи
круглосуточно. Выздоровев, девочка заявила, что будет врачом. Но получилось –
Врачихой.
В квадратном чемоданчике были бинты и вата, пузырьки с
зелёнкой и валерьянкой, валидол, металлическая коробочка со стерильным шприцем
и иглами, градусник и невероятной красоты стеклянная колба со слаборозовым раствором марганцовки. Она научилась слушать
сердце и знала, где пульс и аппендицит. Ловко управлялась с люголем,
прыскала в горло фурацилин из пульверизатора.
Воображала себя участковым врачом и не делила больных на детей и взрослых,
лечила всех, даже помоечных кошек. Врачиху уважали.
Разрешали измерить температуру или смазать зеленкой комариные укусы.
Но в их дворе, как на зло, жили
настоящие медики.
Во-первых, медсестра из хирургии Анна
Карповна, которую за глаза звали Нюня,
или Нюняка. Все знали, Нюняка
прошла войну, раненых на себе вытаскивала, хотя такая маленькая, но юркая, с
сильными руками, с пышной шапкой черных, почти каракулевых завитков. Вот и
будущего мужа – цыганистого дальнобойщика Веньку –
тоже спасла от смерти и женила на себе. Нюняка никому
не отказывала, если давление, уколы или компресс. Вот за отзывчивость Врачиха и
злилась на Нюняку, но виду не подавала.
Во-вторых, в их дворе жила сама
Антонина Ивановна Волкова, заведующая детской поликлиникой. Ее в городе знали
все. В белой блузке, в белых фарфоровых бусах, такая
интеллигентная, что даже на пианино играла. Ее муж Александр Яковлевич, похожий
на майского жука, толстяк в золотом пенсне, был странным, хотя и директор медучилища. После его смерти говорили: сидел. Оказалось, он изучал французского писателя Бальзака. Много
книжек насочинял этот Бальзак, и все – в дорогих переплетах. Александр
Яковлевич просто жить без него не мог – читал и перечитывал, и всё
по-французски. Зачем? Мало того, он выписывал какие-то слова и даже предложения
– цитаты, как он их называл – и
насобирал преогромную картотеку из цитат этого Бальзака. Фанерные и картонные
ящички стояли в несколько этажей на письменном столе, на подоконниках и даже на
полу, что вызывало, конечно, подозрения у всех, кто приходил. А приходили к
ним, как в приемный покой, круглосуточно.
Зачем, спрашивается, в текстильном
городке в голодные послевоенные годы иностранный писатель Бальзак? С какой
целью врач, директор медучилища, выуживал тысячи
французских цитат и в определенном порядке складывал в ящички? Связь с
иностранцами? Шпионаж? Никто не понимал. За это и посадили.
В-третьих, через два дома от Врачихи
жила терапевт Фея Феофиловна Ксенофонтова с сыном
Августом (попросту – Агуськой) и с сестрой Нимфой Феофиловной. Агуська – то ли даун, то ли олигофрен. Нимфа Феофиловна водила его в школу для
умственно отсталых, а когда они возвращались, соседские ребята сбивались в
шакальи стаи и налетали на них, бросая в Агуську –
толстощекого, красного, часто в мокрых брюках – камешки и комья ссохшейся
грязи.
Ах, мой милый Августин,
Августин, Августин…
Агуське песенка нравилась. Он пускал
слюнявые пузыри, гоготал и вырывался, а Нимфа Феофиловна,
не отпуская Агуськиной руки, отбивалась портфелем от
обнаглевшей ребятни.
Туговато приходилось дворовой Врачихе
с Советской улицы. Где брать пациентов?
Главным конкурентом оставалась все та
же безотказная Нюняка. По воскресньям,
пока еще рассвет не набирал всей силы и высоты небес, к ней тихо-тихо шли
женщины, почти все – молодые и красивые. Живая очередь по расписанию. Надолго
не задерживаясь, они выходили с потерянными лицами, погасшими глазами, стараясь
поскорей исчезнуть.
Соседи помалкивали. Они знали, как
нелегко Нюняке с астматичкой-Танькой – сколько нужно
деньжат, чтобы вывезти дочку на лето в Евпаторию. Только там Танька не
задыхалась.
Врачиха с Танькой дружила. Они
обожали играть в Нюнякиной комнате, длинной и узкой,
как трамвайный вагон с одним окошком. Слева в углу, будто наказанное, стояло в
сильном помутнении высоченное венецианское зеркало. Справа теснился двухэтажный
резной буфет с дюжиной серебряных, по словам Таньки, высокомерных фужеров на
таких же серебряных тарелочках.
– Немецкие трофейные. И люстра
трофейная. Вся в слёзках! – Танька победно тыкала пальцем туда, где хрустальными
каплями – зелеными и желтыми – скорбно свисала люстра. – Пить из фужеров
нельзя. Они худые. Но играть можно.
Играли в «магазин». Продавали
кукольную посуду и худые фужеры. Расплачивались крупными кленовыми листьями, а
на сдачу получали – мелкие березовые.
Прибегала дылда
Натка и сразу – чур, я! – становилась главным
продавцом или даже директором магазина, и вовсе не потому, что на голову выше и
горластая, а благодаря своему происхождению: она была дочкой продавщицы пива в
привокзальном буфете. Однажды, когда Натка не пришла,
а за окном безнадежно дождило, Танька предложила:
– Давай, пока одни, поиграем во
«врача».
– А я чемоданчик не взяла!
–Подумаешь, чемоданчик. Знаешь
сколько у нас настоящих инструментов?! Я научу тебя делать операцию для женщин.
Я много раз видела. Мама думала, что я сплю, а я подглядывала и все запомнила.
Чур, я – врач!
– Еще чего, – вспылила Врачиха, – я
врач.
– Но ты же не умеешь делать операции.
И на первый раз, я – врач, а ты – медсестра.
– А кто будет женщиной?
– Я буду и врачом, и женщиной.
– А делать операцию буду я? –
неуверенно спросила разволновавшаяся Врачиха.
Танька вытащила из необъятного буфета
белый эмалированный таз, прикрытый чистыми вафельными полотенцами с печатью
«Минздрав». В тазу – гора блестящих металлических инструментов: ножницы с
длинными прямыми и короткими гнутыми клювами, щипцы, чем-то похожие на щипчики
для сахара, какие-то дырявые ложечки и ложки с плоскими зеркальными донцами,
пинцеты и много еще чего, что не имело названия на языке Врачихи. Она провела
ладошкой по этим прекрасным предметам, лизнула, понюхала и даже вытащила один
из них.
– Расширитель, – пояснила Танька.
– А для чего?
– Показать?
Танька взгромоздилась на стол, не сняв
даже скатерти. Задрала платье, сняла трусики и улеглась поперек стола. Согнув в
коленках ноги, похожие на тонкие надломленные ветки, она широко их развела.
– Это еще зачем? – всерьез испугалась
Врачиха.
– Так надо лежать на операции. Не
дергаться и не дрожать. Дырочку видишь?
Врачиха вперилась
взглядом сначала в ноги – там ничего не было, потом – в ее шоколадного цвета
промежность.
«Это оттого, что у Таньки на завтрак
шоколадное печенье «Садко» и какао со сгущенкой, – догадалась Врачиха. – У меня
по-другому: ноги белые, а там всё – розовое, потому что пью молоко с горбушкой
ситного. Какао нам не по карману».
– Видишь дырочку или нет?
– Вроде, вижу.
– Теперь бери расширитель и втыкай!
Инструмент казался большим и опасным.
Врачиха дотронулась до кожи, и Танька вздрогнула всем тельцем. Тут уже Врачиха
напустилась на нее:
– Не дергаться и не дрожать! Я еще
ничего не сделала, а ты…
– А ты, – противно передразнила
Танька, – ты лучше не тяни. Врачиха снова дотронулась до промежности. Провела
инструментом сверху вниз и попробовала его протолкнуть в едва угадываемую щель,
но рука вдруг дрогнула, расширитель упал на пол, а Танька завопила:
– Тычешь в меня, как в подушку.
Больно ведь!
Врачихе стало очень боязно.
– Надо простерилизовать.
– Вот еще, возьми другой.
В тазу лежало несколько расширителей,
и Врачиха выбрала самый маленький.
Таньке уже надоело лежать на столе с
согнутыми ногами.
– Зря я
согласилась, – досадовала она, морща лоб, – надо было, чтоб ты – женщина, а я –
медсестра.
– Еще чего, – огрызнулась Врачиха, ей
захотелось доказать этой вредине Таньке, что никакая она не неумеха.
– Глубокий вдох, не дышать, – и,
нацелившись в самую щель, втолкнула расширитель, который неожиданно легко вошел
внутрь. Обрадованная, для надежности Врачиха надавила еще и еще раз.
– Ой, больно! Ой-ёй-ёй, мамочка моя,
тащи обратно!
Врачиха растерялась. Расширитель сам
вывалился из Таньки. Но Танька, держась за низ живота, не переставала кричать и
перекатывалась от боли с боку на бок. Врачиха боялась, как бы она не грохнулась
со стола.
– Никакая ты не Врачиха, смотри!
Танька тыкала пальцем в расширитель,
лежавший здесь же на скатерти. Он был в крови.
– Мне очень больно, очень! Когда мама
делает операцию, никто даже не пикнет. – Она заплакала. И Врачиха, которую
тошнило и от страха, и от вида крови, расплакалась тоже. Вязкая слюна мешала
дышать и говорить, но она все же выдавила из себя:
– Я же не нарочно.
Они обе, наверное, поплакали бы еще,
если бы не стук входной двери и скрип деревянной лестницы.
– Прости, я больше никогда…
– То-то же, – милостиво согласилась
Танька.
Она ловко спрыгнула со стола и
метнулась с тазом инструментов к буфету. Врачиха успела накинуть вафельные плотенца.
Когда в комнату вошла Нюняка, девочки сидели на полу с раскрытой книгой.
– Опять Барто
мусолите, не надоело? Вам уже по семь с половиной лет,
зассыхи! В сентябре в школу! А вы всё наша Таня горько плачет. – Нюняка смешно почмокала. И тут вдруг Танька подбежала к
ней, обхватила и, уткнувшись головой в ее тугой живот, расплакалась до икоты.
– Ты чё, дочь?
Обиделаь? Я ж не сержусь. Просто устала после
дежурства. Ты не заболела? – Нюняка тревожно тронула
губами Танькин лоб. – Или Врачиха тебя обидела, а? Она может…
Танька мотала головой и еле разлепила
распухшие губы.
– Не-е-ет, не-е-т, просто Таню жалко! И мячик, мячик тоже.
Обрадовавшись, что дочка здорова, Нюняка так залилась смехом, так закинула голову, что ее
крупные зубы бились друг о дружку, как веселые чашки, открылся высокий покатый
лоб, лицо просветлело.
– Чё, мам,
не веришь? Правда, нашу Таню очень
жалко.
– Глупышок
ты мой, – Нюняка вытерла намокшие от смеха глаза, –
вот когда вырастешь, вспомнишь это и сама над собой обхохочешься!
Глядя на обнявшихся
Нюняку и Таньку, Врачиха почувствовала себя
неуместной. Но ей
стало вдруг легко. Она вышмыгнула из комнаты и на выдохе скатилась по лестнице.
Во дворе галдящей стайкой жались к забору озабоченные соседи. Похоже, что-то
случилось. Может, кто заболел? Может, нужна ее помощь?