Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 55, 2017
Перед прошлогодним
великим декабрьским потеплением у меня с участка пропала лопата, которой снег
чистят. Фирменная, «Fisсаrs», специально купленная в дорогом московском
хозяйственном магазине. Полусовковая, мощная, для расчистки сугробов. Когда с
моей высокой металлочерепичной крыши срывается лавина и ложится длинным
могильным бугром аккурат на дорожку, по которой ходят в дровяник, – вот тут
«Fisсаrs» незаменим. Ни у кого в деревне такой крыши нет, никому такой
«Fisсаrs» не нужен. Кроме Ванечки. Моего любимого односельчанина, рукожопого
русского мужчины, встающего с колен всю свою сознательную жизнь, примерно с
пятого класса. Ванечка этой зимой, вместе с братом Сашкой и тракторишкой «Беларусь»,
рубит делянку неподалеку от деревни, и мой «Fisсаrs», ежу понятно, очень удобен
для расчистки снега вокруг ствола елки или сосны. На порядок удобнее, чем
деревянная лопата-самоделка, которой Ванечка чистит дорожки к курятнику и
сортиру на своем участке.
Собственно, взял и
взял, на здоровье, я всем всё даю, и все всё берут, не благодаря при отдаче,
(если слово «угу» в конце процесса не считать благодарностью).
Но – тут есть
культурный нюанс. Односельчане, перед тем как что взять, в обязательном и
назойливом порядке спрашивают друг у друга предварительного разрешения. Потому
что, если не спросить – считается воровством.
Без большого снега
лопата «Fisсаrs» мне не нужна. Но на всякий случай спрашиваю у Ванечки,
столкнувшись с ним на дороге, – когда отдаст лопату? Ванечке никакого нет
смысла врать, он набирает воздуху, хочет сказать правду, но в последний момент
дьявол сталкивает его с узкой тропы добродетели: «Какую лопату, Анатольч?» –
Знаешь, какую, «Fisсаrs». – Какой, ага, фискарс? – бормочет Ванечка, пытаясь
пальцами остановить забегавшие, как мыши в бане, глаза, – впервые это… А? у
тебя чо, лопата пропала, в смысле, гм-гм, ну? Это, у нас в деревне такого чтобы
никогда, ты ж понимашь, в смысле, давно, ага…
С воровством,
повторюсь, в нашей деревне, действительно, строго. Пропажа старых грабель с огорода,
по мироощущению односельчан, идеально подходит под квалификацию грабежа и
влечет вызов милиции. К этому приучил нас покойный Миша Сумкин, который во
времена своих легендарных запоев равнодушно и методично тырил всё, на что падал
свет в конце его тоннеля. Милиции Миша не боялся, потому что пьяным не
чувствовал боли. Потом он умер, но дело его живет – в лице Саши Сумкина,
Мишиного сына, такого же алкоголика и вора, но не имеющего папиной харизмы,
отчего постоянно присаживающегося на небольшие срока.
Переждав пару минут, я
с легкой, но внушительной улыбкой говорю Ване, что бог видит всё, а увидев,
милиции в уши правду шепчет. (Это у меня такая манера общения с соседями,
строгая ирония с добрыми ленинскими искрами, но не все односельчане вообще
понимают, что такое ирония, и культурное противостояние это, боюсь, разрешить
уже невозможно).
Услыхав про бога и
милицию, Ванечка вспыхивает бенгальским огнем системы «понаехххали москвичи не
продыхххнуться от ниххх», с двойным выходом и перебором, но я, видевший этот
номер много раз, разворачиваюсь, иду в свою избу, к дивану, к Фейсбуку.
В последующие встречи с
Ванечкой я отворачиваюсь и гляжу на другой берег реки, интересуясь именно той
дальней сорокой на елке, а на Ванины позывы типа: «Привет, Анатольч!» отвечаю
без интонаций: «Разумеется».
Становится жалко
лопаты, которую теперь Ваня закопает, – сознаваться – кранты, всё, уже нельзя,
а втайне владеть приметным инструментом не получится, в русской, друзья,
деревне живем!
Через неделю, выйдя на
задний двор на старом участке, я вижу в пустом дровянике стоящий у боковой
стены «Fisсаrs». Линия опуса, по выражению Бегемота, становится ясна насквозь.
Ваня не рискнул закопать ва-банк, а вдруг есть свидетели!? А так – это же ты
сам, Анатольч, перенес лопату из места, где она нужна, в место никчемушное, и,
перенеся, сразу забыл, потому что пишешь всякую херню на компьютере и вообще
москвич.
Проведя молниеносною
рекогносцировку, я аккуратно отставляю «Fisсаrs» на метр в глубину дровяника,
где его невозможно углядеть с крыльца. А на ожидаемый от Ванечки вопрос, не
нашлась ли лопата, тревожно отвечаю: – Нет! Опросил всех наших, и коли,
прикинь, никто не сознается, надо написать заявление, что ж будет дальше, если…
– Да ты хорошо смотрел-то?
– срываясь, перебивает меня Ванечка, и голос его дрожит, – у тебя ж два с
половиной участка, громадная площадь, поставил тихо в бочок, она где и стоит?..
– Возможно, – смиренно
киваю я, – завтра тщательнее огляжусь, конечно, Ваня, ментов просто так не
надо, неприятность для всех, зачем, понимаю, да.
Наутро «Fisсаrs» стоит
на прежнем месте, даже чуть ближе, отчетливо видимый с крыльца. Я роняю его
вдоль стены дровяника, а торчащую ярко-желтую, билайновскую ручку, так удачно
прикрываю куском березовой коры, что с крыльца лопата совершенно растворяется в
пейзаже.
Иван впадает в панику,
ходит кругами, как Панночка вдоль меловой черты Хомы Брута. Ваня очень боится
милиции, особенно после двух последних посещений этого заведения. Хотя
положение у него не безнадежное, «Fisсаrs» ведь находится на моей территории,
он так милиции и ответит, если приедут и спросят, – причем воще здесь я,
Ванечка?
Сообразив эту деталь,
я, замаскировав покупкой пряников выход к автолавке, намекаю Светке Сумкиной,
что Галка Боровцева (лютый Ванечкин враг) вроде, типа, видела, кто именно вынес
с моего участка большую черную лопату с иностранной надписью. Светка уходит,
забыв купить селедку, а Ваня в этот же вечер два раза с нажимом спрашивает,
нашел ли я наконец, что потерял?
Через пару дней,
ощутив, что мой Гамлет устает, что действие начинает прокручиваться, а к финалу
необходимо суперсобытие, которое подготовит битву протагониста (Ванечка) и
Мирового Зла (я), я захожу на Ванечкин двор и прошу у его бывшей супруги Томки
(они развелись, но живут в одной избе, как же ещё?) телефон отделения милиции.
Ваня роняет набранные в охапку полена, подходит и некрасиво смотрит, как я
забиваю в свой телефон продиктованные Томкой цифры. Выскочив вслед за мной на
улицу, Ванечка бормочет, что я совсем не мужик, если вызываю ментов из-за
лопаты, что это всё чушь, что он, если захочет, прям сегодня, сейчас, «Fisсаrs»
найдет.
– Где-то у тебя, –
добавляет, совсем, практически, палясь.
Я смотрю вблизи на
Ваню. На его когда-то голубые, а теперь блёклые глаза, в которых неразличимая
радужка удерживает зрачок посреди томатного озера белка. На кирпичные щеки,
покрытые густой сетью алкогольных капилляров. На жесткие, как стиральная доска,
руки русского труженика, которыми Ваня, их не покладая, за всю жизнь не
соорудил ничего хорошего. Пронзительная жалость сжимает моё сердце.
– Ладно, – говорю, –
приходи через три минуты, я компьютер выключу, и вместе поищем.
– От так! –
вскидывается Ванечка, – печку счаз подпалю и примчусь!
Я захожу в дровяник,
беру «Fisсаrs», несу в мастерскую, кладу под верстак, укрываю мешковиной.
Выйдя, запираю дверь, как в нашей деревне положено, на два амбарных замка.
И затем сорок минут под
моросящим дождем хожу за кудахчущим и медленно сатанеющим Ванечкой, размышляя о
том, что Евгений Онегин был невероятно балованный лентяй. Не постигаю, как он
мог скучать в деревне, ведь у Евгения возможностей было на порядок больше, чем
у меня.
Проходит две недели,
деревню накрывает Новый год. Бесснежный, морозный, лютопьяный. Соседи мои и
понаехавшие из Москвы ихние родственники гудят, как положено, двое суток, не
разгибаясь, – с воплями, песнями, детским плачем, футболом пустыми бутылками на
льду реки, спусканием цепных псов, поджогом дешевых петард и дорогих бензиновых
костров.
На третьи сутки, после
всеобщего угомону, в мою избу скребется Светка Сумкина. С синим лицом, в
мини-юбке, без колготок и, кажется, трусов, со сбитыми в кровь коленями.
Ввалившись, сипло заводит свою арию: «Дядечка Тёмочка, десять капель, пять хотя
бы капелюшечек, сердце рвется, потрогайте (лифчика на Светке тоже нет), не
оставляйте ребеночка сироткой, вы добрый какой дядечка, про вас все знают, всё
знают…»
Наливая из
стратегических запасов и доставая из банки огурец, я узнаю от Светки
поразительную новость – Ванечку часов пять тому назад по вызову свинтила милиция.
– За что, Света?
– За брата моего,
Сашку, избил его дядя Ваня.
– Сашку? Сумкина? Да
ведь он сидит за воровство.
– Откинулся, дядечка
Тёмочка, около месяца, но в деревню не вернулся, забоялся, потому что нехорошие
друзья его искать обещали. Сашенька с кентами в Соблаго кентовался, приехал
только Новый год с нами встретить, семейственно, а тут дядя Ваня пятый день на
бреющем, увидел Сашеньку, давай лупить.
– За что, Светка?
– Да за лопату. Украл,
кричит, сучок, лопату, я, дескать, знаю, что ты! Я за братика заступаюсь,
распахнула сараюшку, кричу: «Забирай, дядя Ваня, каку хошь мою лопату!» – а он
как не слышит. Тут тетя Галя Боровцева в милицию и позвонила, ну, оно и
понятно, дети в деревне, страх, непорядок.
Дожевав огурец, Светка
поправляет огрызок новогодней мишуры на гордой голове и, держа ногтями
равновесие по стенам коридора, уходит в темноту.
Если я не уеду в Израиль
(что почти нереально), – эти люди в свое время будут меня хоронить.
Тихонько пошел мелкий
снег.
Через неделю надо будет
достать «Fisсаrs».