В переводе Александра Панова
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 55, 2017
Снег и ельник
Слово о доме –
снег и ельник,
отсюда мы родом.
Они с первого мига –
наш дом,
прежде чем кто-то сказал:
«Вот снег и ельник» –
они были в нас.
С той поры
и насовсем.
Сугробы по пояс, снега
среди тёмных деревьев –
это для нас!
Это в наше дыхание влилось.
Насовсем,
пусть не видит никто,
с нами ельник и снег.
Да, заснеженный склон,
и деревьев орда,
где мы стали,
и до горизонта, –
взглянем туда.
В нашем сердце обет
воротиться домой.
Воротиться,
уйти туда,
ветви склонить,
и почувствовать сполох внутри:
каково это – снова быть дома.
Насовсем,
пока не угаснут огни
наших сердец сухопутных.
Тёмные корабли прибывают
В удушливой ночи они парят,
как корабли средь облачного моря.
Приходят с юга, в трюмах пряча ад,
в часы, когда все спят, не зная горя.
Как караван, гружёный тяжело,
косматый строй теней повис над ночью.
А в тёмных трюмах затаилось зло.
– Больных, недобрых снов оковы прочны.
Всё как тогда – дремавшая весна
встревожена неистовой стремниной.
Ты снова видишь сквозь завесу сна
и чувствуешь, как страх ползёт лавиной.
И в комнате твоей, где воздух спёрт,
дыханье перебьёт горячий вихрь.
Располосует небо тёмный борт –
и ты уже не скроешься от них.
Дождь над Хиросимой
Когда она потянулась
за чайником
вспыхнул слепящий свет
и исчез.
Всё пропало,
все пропали,
стали облаком, паром.
вздымались беззвучно, таинственно.
Крик перестал быть криком,
но земля неистово вздрогнула.
К небу вознёсся кулак
с проклятием.
Знают живущие
в мире,
но не могут постичь:
Хиросима.
Пелена простёрлась на милю,
они все были в ней,
стали частью её,
возвратились к началу,
накрыв
пораженную землю.
Вдаль уносились,
но вскоре
обращались из хаоса в капли,
обретая извечный облик,
ниспадали стеной –
без конца и начала.
Они падали вниз,
леденея, несметным
тяжёлым дождём.
Стеклянная стена
Между тобою и мной
замер беззвучный ветер
стеклянной стеной:
настал день стеклянной стены.
Всякий раз я смотрю на тебя, –
рот открываешь,
кричишь,
но не слышно ни слова.
Ты раскроешь глаза
и прочтёшь у меня
на губах
горестный крик.
Да, в такие часы
ты лицо прижимаешь к стеклу
и оно искажает черты.
Как капризный ребёнок,
в нетерпенье раздувшись, скривясь,
прислоняешься с той стороны,
наступает безмолвие.
Лодка на суше
Твоя тихая лодка –
ты ей имя не дал.
Твоя тихая лодка –
не нашла свой причал.
Тайная лодка на суше.
Здесь не отчалить:
в весенние ночи листва глядит
на готовую к странствиям лодку.
А в октябре пустые скамьи
в жёлтых брызгах,
и нет никого.
Но есть притяженье и зов
из бескрайних просторов морей,
где солнца встают из глубин,
и ветер у берега рыщет.
Но это тоже не гавань:
отсюда не слышно призывов
из самых далёких безбрежий,
огромных штормов, ревущих у пляжей –
и лодки побольше вечерней порой.
Твоя тихая лодка
медленно в землю врастает.
Тайная лодка на суше.
Мелкие грызуны
Жердины забора
под снегом трещат.
Сугробы, как мир, тяжелы.
Но думается
о другом.
Громадный снежный пресс ломает медленно,
беззвучно
грудные клетки мелких грызунов –
там, на земле, незримой ныне.
А всех, кто не успел в укрытие,
пурга настигла да на том же месте
похоронила.
Все маленькие грызуны
лежат средь жухлой, сырой соломы
с лета,
и знать не знают, что они такое,
и что стряслось.
Раскрыты чёрные блестящие глаза –
внизу, в сырой соломе.
Раскрыты широко, навстречу буре.
Они спокойно дремлют до весны:
а по весне
их дом отыщет птица,
опасливо разворошит,
возьмёт их в клюв,
подымет ввысь и бросит.
Летний сон
Бирюза озера
плещет о камни.
Дремлющий такт.
Гладкие камни.
Древние камни
лижет волна,
тише и тише.
Белый, а следом –
серый и чёрный.
Полная сна, снова
схлынет волна,
солнце печёт
белый и серый
и чёрный – всех больше.
Камни заждались,
жаждой пылают,
тихо, как в люльке,
волну поджидают, –
новую, новую.
Влажный, живой поцелуй.
Спи, спи,
всё, что струится –
то льнёт, то отхлынет.
Волн бирюза
новостей не приносит.
Вспухли, оставили
труд муравьи,
и расплылись
в забытье о заботах.
В берег, бурея,
коряга уткнулась.
В плавании сонном –
то льнуть, то отхлынуть
всё долгое лето.
Но ветер – он дольше.
Ветер, незримый никем.
Ветер с волною
вовек не иссякнут.
Ветер и берег,
бессчётные камни.
Волн бирюза
нежит сон на коленях.
Волн бирюза
время мира хранит.
В лодке
Сквозь ночь на лодке
мы гребём.
Мы чуем – вот и море.
Мы знаем точно –
так черна
одна лишь моря глубина.
Да наша
безграничная пучина.
Вот кто-то имя прокричит
сквозь ночь, ища защиты,
но здесь любое имя есть, –
и робкий голос прозвучит:
«Мы в этой лодке все».
На утлой лодке мы гребём.
Она совсем одна.
А море – это море.
Солнечный угол
Дома есть солнечный угол,
там тихо весна шевелится.
Капли звенят день-деньской –
чистые капли из снежного края,
зло и добро отразят
и вдрызг разлетятся.
Солнце – стремнина жарких течений.
Солнечный угол –
здесь ты родился.
Ты отражаешься в каплях,
а капли текут по губам –
прямо из снежного края
в самое сердце.
Ты уснёшь, овеваемый
вешнею влагой. И услышишь,
что кто-то зовёт – снова туда
где покой и порядок во всём.
Всё повинуется зову, уходит по склону холма.
Знает далёкую цель.
Устремляется к морю –
морю далёкому, тайному, скрытому в сне.
Следом уйдёт и весенняя грусть.
Мысли кружатся, уносятся вихрем
и исчезают.
В солнечный угол детства
попадаешь, когда слышишь зов.
Ночь, березка и Гуннар
Луна освещает дом.
Берёзка блестит за окном.
Заглянет Берёзка в окно.
У Гуннара в спальне темно.
Берёзка плывёт по лугу:
«Сладко ли спится другу?»
Не влезет к малютке вор –
Берёзка несёт дозор.
Кроха
Кроха лезет в горку,
ноги упирает.
Снова вверх тянуться, снова лезть,
огибать преграды:
выше, выше.
Синь, звезда и ветер
– и́скрятся
морозно
на щеках.