Стихи
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 55, 2017
ХХХ
Легче стишок написать, чем составить подборку.
Только и видишь, как жизнь покатилась под горку
и где-то в долине густеет отечества дым.
Надо дорогу дать молодым,
тыгыдым-тыгыдым.
Пусть съезжают на задницах, на ледянках,
участвуют в пен-центровских мудянках,
тортики таскают редактрисам
и с коньячком шатаются по тризнам.
Дело молодых – печататься, тискаться:
каждая фрикция высечет божью искрицу.
А мои опавшие листья не лезут в короб;
к этому барахлу ударную коду б.
Эти строки не искренни, не безумны.
Эти строки не писаны кровью; суммы
прописью – кровью, анкеты на визы – кровью.
Смерть моя гуляет по Подмосковью.
Дело молодых – пировать на щитах,
из-под которых сочится бурое что-то.
Цифирки исправлять в счетах,
крючья вострить вопросительных знаков,
копья вострить восклицательных знаков –
моя работа.
Обрыв
Там жили поэты, и каждый встречал.
А тут уж никто не встречает.
От этого в сердце такая пичал,
что волком оно завывает.
То были поэты – пьянчуги, вруны,
людские веселые лица.
А нынче – шакалы, кроты, грызуны,
клопы, тараканы, мокрицы.
Там было болото и почва была:
свобода, отечество, вера.
А здешняя почва – до края стола,
а дальше обрыв, блогосфера.
Что?
Старики из толстого журнала
пишут в стиле «ямб» или «хорей»,
как в былые дни у них стояло…
Только что? Припомнить бы скорей!
То ли предосенние погоды,
то ли рюмка водки на столе,
то ли они сами за свободу
и за мир стояли на земле.
Буквы три, ну максимум четыре.
Бор? Душ? Слон? Ну знаете ж небось.
Не читали, что ли, в «Новом мире»,
на просторах знаменских полос?
Нет, никак не вспомнится простое,
сколько ни аукай наугад,
и проходят строем сухостоя
мимо них юнцы за пятьдесят.
Не она
вы не ахматова
вы не ахматова
ваш сын не будет срока отматывать
ваш муж не будет поставлен к стенке
во дни любовничьей пересменки
а так пожалуй что и ахматова
орлиный профиль и кожа матова
посадка гордая головы
а все же что-то не то
увы
Юбилейное
Как на празднике в Константинове
задержали Сергея Есенина
в рыжей курточке дерматиновой,
в модной кепке, тут же посеянной.
Был он пьян и ругал по матери
власть, народ, Изадору-дуру;
нос и брови в дамской помаде – и
как же тут не попасть в ментуру?
Собрались союзы писателей,
лауряты такой-то премии.
«Где Серега? Не видели?» «В зад его,
у нас жесткий лимит по времени.
Надо слово дать этому и тому,
той любовнице, этой теще.
А Сергей… занесся не по уму.
Мы его издадим… попозже».
Слышите? Это Серегу бьют,
а он лыбится через силу.
Дайте Родину, говорит, мою,
и верните, козлы, мобилу.
В библиотеку
Горят огни библиотеки,
паласа розовый бекон,
как будто бы не в прошлом веке,
а в самом прошлом из веков.
И два седеющих обмылка
заносят ногу на порог.
У одного в кармане вилка,
другой до нежности продрог.
А где сегодня наливают?
А где по залу в парике
плывет Евгения Иванна,
как поздний катер по реке?
А здесь сегодня наливают
и строки вечные звучат.
Об этом всех, кто здесь бывает,
оповестил небесный чат.
И будь ты Эдик или Вадик,
благословит тебя тропа,
когда из свернутых тетрадок
заблещет костная крупа.
ХХХ
Когда-то я что-то такое писал,
фантазии чаще, чем были.
Ценители ржали, безмолвствовал зал,
иные ж меня полюбили.
Теперь я и сам-то себя не люблю
тогдашнего, глупого, злого.
Тверезого труса, шута во хмелю.
А вы – полюбили такого.
Ни словом, ни знаком уже не солгу,
мне вымысел больше не нужен.
А ваша любовь достается врагу,
как поздний неправильный ужин.
Биография
Меня любит один поэт, Никодим Колобков.
Периодически хвалит мои писания
в интернете.
То «Блестяще!» воскликнет,
то «Как вы это делаете?»
риторически спросит,
то оценит оригинальность моих идей.
Мне льстило внимание легендарного человека,
седогривого льва
в нежной расшитой шапочке.
А вы его что, не знаете?
Мне казалось, он очень известен.
Он родился в штабном роддоме
Группы советских войск в Германии.
Когда ему было семь, его мама и папа
погибли в авиакатастрофе,
якобы подстроенной КГБ.
Его отдали в Нахимовское училище,
откуда он вышел законченным гомосексуалистом.
Во время флотской службы
бежал из страны,
переплыв пролив Лаперуза.
Был мальчиком для услад якудзы
в борделях Иокогамы,
там же написал первый венок сонетов –
«Между Фебом и Фетом».
Позже он был наемником в черной Африке,
чуть не умер от малярии
в джунглях бывшего бельгийского Конго –
впрочем, ничто бельгийское не бывает бывшим.
В годы перестройки вновь объявился в Союзе
и тут же возглавил Партию
российских радикал-террористов.
В 1993-м по нему били танки,
он едва выбрался через канализацию,
весь в дерьме и покусанный
огромными крысами-мутантами.
Его женщины – это отдельная песнь.
(А то вы не знали, что у геев бывают женщины?)
Его первой женой была хрупкая японка,
сбежала от него к поп-идолу из Канады.
Затем он женился на малавийской принцессе,
ее убил плохой человек из племени тутси.
Но главным делом его жизни всегда оставалась поэзия.
В 90-х он активно печатался в толстых журналах,
получил премию имени Байстрюкова
за сборник стихов «К Каллипиге».
25 000 долларов – это и сейчас хорошие деньги.
Дальше настал период глухого затворничества.
Знатоки говорили: бездарная шелупонь
захватила русский Парнас,
а Колобок все молчит и молчит,
и его грозное молчание
красноречивее их пустой болтовни.
Теперь он опять что-то пишет,
служит священником под Тобольском
и на местном радио
ведет передачу для одиноких сердец
от имени своей морской свинки.
Но на днях я вдруг хлопнул себя по лбу
и понял, что мой Никодим Колобков –
вовсе не тот Никодим Колобков,
а тезка и однофамилец.
Он работает бухгалтером в жилконторе,
его брюхо вываливается из брюк,
его усы отвратительнее дождевого червя.
Поездка в Анталью с женой и детьми
была главным приключением его жизни.
У него нет денег на любовницу,
да и желания давно уже нет,
поэтому поэзия – его единственная отдушина.
Разумеется, творения его безнадежны.
Дальше сайта Стихи.Ру их никто не пустит.
В общем, я немного расстроился
и даже пожаловался своим голосам.
Голос справа сказал: кем ты себя возомнил,
чтобы видеть разницу?
Одна душа = одной душе.
Ты уловил целую душу – и тебе мало?
Голос слева сказал: по большому счету,
им обоим нет до тебя никакого дела.
Дырка в зубе, цена на сушеные фиги
и даже голубь, танцующий на подоконнике,
их обоих волнуют гораздо больше.
По техническим причинам
Переносится вечер поэта такого-то
без особой причины, без явного повода,
ну а я-то как раз собирался прийти –
посидеть, пообщаться, свалить к десяти.
Две недели проходит – опять переносится.
Неуверенно держит очки переносица.
Может, что-то стряслось? Может, надо помочь?
Но порывы смиряет московская ночь.
Переносится снова, и снова, и снова
распиаренный вечер поэта такого.
Неужели не слышать уж нам никогда
эти строки, душистые, как резеда?
Просмоленного голоса фиоритуры,
отголоски судьбы и обломки культуры,
эти рифмы, что некогда шли на ура,
вдохновив нас на первые пробы пера?
А представьте – однажды возьмет и объявится,
будет в правой сигара, а в левой красавица,
и четырнадцать верных, лениво пришед,
позабудут о том, что пришли на фуршет.