Исторический очерк
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 54, 2016
Видный адвокат, публицист, один из основателей партии кадетов, Онисим Борисович Гольдовский (1865 – 1922) был ярким общественным деятелем. Но он интересен и тем, что был мужем и единомышленником самой известной дореволюционной русско-еврейской писательницы, замечательной мемуаристки, основательницы литературного салона («вторников») Рашели Мироновны Хин (1863 – 1928). Их творческий тандем находился в самом средоточии умственных и политических страстей века.
Онисим был уроженцем «Литовского Иерусалима» – Вильно, но ещё в раннем детстве переехал вместе родителями в Первопрестольную. Отец, преуспевающий и вполне эмансипированный купец второй гильдии, вознамерился дать сыну самое широкое образование и определил его в III-ю московскую мужскую гимназию, что находилась на Большой Лубянке, 5. Интересно, что неподалёку (Большая Ордынка, 21), в III-ей женской гимназии, училась тогда и Рашель Хин, тоже дочь купца второй гильдии, обосновавшегося с семьёй в Москве. Причём нередко учащиеся гимназий слушали общие лекции. Приметили ли уже тогда друг друга будущие спутники жизни, об этом история умалчивает.
Зато известно, что Онисим был от природы многоталантливым (запоем читал, был особо способен к языкам, бесподобно играл на фортепьяно), потому, наверное, не сразу определился с выбором профессии. В восемнадцать лет он поступает в Московский университет, сначала на физико-математический факультет, но уже через год, разочаровавшись в точных науках, переводится на историко-филологическое отделение, а затем, после сдачи в 1885 году годового экзамена, становится студентом-юристом. Несомненно, что в выборе им сего поприща более всего повинен дядя Владимир Осипович Гаркави (1846 – 1911), сам выпускник юрфака. Известный адвокат, один из основателей Общества распространения просвещения среди евреев России, лидер Московской еврейской общины, он оказал на юношу огромное духовное влияние. Современники отмечают и присущие семье Гаркави любовь к России и русской культуре, что в сильнейшей степени передалось и племяннику.
А потому дружеские узы, связавшие юного Гольдовского с русским философом, взыскательным Василием Розановым (1856 – 1919), вполне объяснимы. Розанов учительствовал в Брянске, куда Онисим приехал к мачехе на каникулы. Они коротко сошлись, так что Василий Васильевич называл юношу своим «духовным сыном», и известно, что Гольдовский корректировал его первую книгу «О понимании» (М., 1886) и отдавал её в магазины на комиссию. Финал их дружбы оказался трагичным для обоих, а всё из-за неверной жены Розанова Аполлинарии Сусловой (1839 – 1918), в прошлом интимной подруги Фёдора Достоевского (ставшей прототипом Полины в «Игроке» и Настасьи Филипповны в «Идиоте»). Выйдя замуж за молодого Розанова (а она была старше его на 16 лет!), Суслова закатывала ему публичные сцены ревности и одновременно водила шашни с его друзьями, не зная и не принимая отказа.
И тут на беду сорокатрёхлетняя Аполлинария положила глаз на «прелестного юношу, жида» Онисима, преследуя его по всему Брянску и окрестностям: таскалась за ним в компании молодёжи «в лес или в поле» или «в огромное путешествие на лодках в Свенский монастырь». А он, негодник, – ей назло! – влюбился в дочь местного священника, «прекраснейшую и поэтическую девушку» Александру Попову, к тому же студентку Санкт-Петербургской консерватории по классу фортепиано. Получив амурный афронт, Суслова затаила острую бабью обиду. И месть отвергнутой нимфоманки была скорой и беспощадной. Сначала она возвела напраслину на молодую поповну, сказав, что та «одна из тех дев, которые умеют любить только в постели», затем обвинила в связи с ним свою подругу, мачеху Онисима. Однако, видя, что сии меры действия не возымели, Суслова выкрала у Розанова письмо Гольдовского, в котором тот «по поводу университетских порядков и устава и о начале царствования Александра III дурно выразился» и переслала его в Москву, прямо в Жандармское управление. В результате Гольдовский был заподозрен в принадлежности к тайному сообществу. И хотя Онисим показал, что всё это было им написано сгоряча, в припадке раздражения, он был подвергнут полицейскому аресту на два месяца. Но «фуриозная» Суслова и тут не успокоилась. «Она потребовала, – вспоминал Розанов, – чтобы я ему, своему другу – ученику – писал ругательские письма. Я отказался. Она бросила меня». Розанов глубоко переживал разрыв с женой; для Гольдовского же вся эта история, по счастью, не имела печальных последствий: он благополучно закончил университет, став кандидатом права и помощником присяжного поверенного.
И первым его патроном стал зав. юрисконсульской частью Рязанско-Уральской железной дороги, присяжный поверенный Рудольф Минцлов (1845 – 1904). «По своим способностям Рудольф Рудольфович был теоретик, по образованию – энциклопедист, а в жизни – прямой, сердечный человек с широким политическим кругозором», – рассказывал о нём Онисим. Полиглот, обладатель богатейшей библиотеки (10 тысяч названий!), Минцлов серьёзно занимался историей, философией, гражданским правом, политэкономией и даже высшей математикой. Гольдовский ходил к нему три раза в неделю, и в свободное от юридических «казусов» время они мирно беседовали, а иногда садились за рояль и играли в четыре руки. Минцлов говорил об ораторском искусстве адвоката и рекомендовал читать Квинтилиана, причём в оригинале, по-латыни. «Вы поступили ко мне в помощники, и я обязан Вас научить нашему профессиональному делу, – наставлял Минцлов. – Это значит вести ученика к познанию истины, к поклонению истине и к постепенному её применению в практической жизни. А истина… не продажная женщина, бросающаяся в объятия первого встречного, а гордая красавица, созерцание которой достаётся, и то лишь на мгновение, тому, кто подарит ей жизнь». Рудольф Рудольфович подарил Онисиму каталог библиотеки, который назвал «аптекой души».
Повезло Гольдовскому и с присяжным поверенным князем Александром Урусовым (1843 – 1900), под началом которого он работал десять лет и получил неоценимый практический опыт и душевную пользу. В отличие от Минцлова, Урусов был «человек жизни и адвокат по призванию». Он соединил в себе широчайшую эрудицию, вкус к книге, непоколебимый, в плоть и в кровь воспринятый европеизм и творческий темперамент художника. «Полный юношеского пыла и вместе с тем опытный уже мастер формы, он увлекал и убеждал… являясь то политическим оратором… то тонким диалектиком», – писали о нём. «Нельзя подражать Урусову в красноречии, – резюмировал впоследствии Гольдовский, – однако ежедневные занятия с ним были для нас [его помощников – Л.Б.] разнообразнейшей школой». И он с благоговением вспоминал о том, как строго и скрупулёзно вёл мэтр учёт всех юридических дел, какие просвещающие беседы вёл с ними в своей квартире на Арбате, 52, и не только о делах судебных, но и о словесности, о новых книгах, о картинах, о своих встречах.
Надо заметить, что «расовая ненависть до такой степени была чужда его благородной натуре, что антисемиты вызывали в нём чувство брезгливого сожаления, как люди, одержимые непристойной манией. Их жалко, как больных, но болезнь противная». Урусов оценивал людей исключительно по их способностям, потому, наверное, в числе его ассистентов оказалось немало иудеев, о защите прав которых он не уставал радеть (заметим в скобках, что, несмотря на все законодательные препоны, евреи в конце XIX века составляли 43% от общего числа российских помощников присяжных поверенных).
Вместе с мэтром работал и помощник присяжного поверенного Соломон Фельдштейн, чья супруга Рашель Хин (Фельдштейн) сразу же пленила сердце Онисима, да и сама безоглядно им пленилась. Русско-еврейская писательница, чья литературная звезда уже набирала высоту, самостоятельно мыслящая и европейски образованная, Рашель и духовно оказалась ему бесконечно близка. Но тогда на пути к их союзу, в неизбежность которого они поверили оба, стоял постылый муж, категорически противившийся разводу. И влюблённые замыслили остроумную комбинацию: поскольку в Российской империи браки между иудеями и христианами возбранялись, Рашель примет крещение и таким образом сразу же избавится от Фельдштейна. Понятно, что приобщение её к лютеранам было отвергнуто с порога, поскольку брачные союзы между ними и иудеями в Российской империи допускались. И вот находится решение: Рашель принимает католицизм, а Онисим, чтобы вступить в брак с католичкой Хин, станет лютеранином. Надо сказать, при всей их логичности, такие действия всё же вызывают вопросы. Непонятно, почему именно католицизм (а не православие), и зачем эта тщательная конспирация: ведь Хин специально едет креститься в далёкую Литву, да и венчаются они «у старого ксёндза в Толочине», что в Могилёвской губернии. Но вот что примечательно: христианин Гольдовский, казалось, сразу должен был освободиться от существовавших для евреев-адвокатов ограничений и приобретал возможность выйти разом из помощников в присяжные поверенные. Однако таковым правом он не воспользовался, давая тем самым понять, что в своём «романическом» крещении материальной выгоды не искал. И оставался в рядах помощников до самого конца 1905 года, когда все евреи, отбывшие пятилетний стаж помощничества, вышли в полноправные члены адвокатского сословия.
Впоследствии Хин будет много и охотно писать о том, как интересно, взахлёб живут они со Стасем (так ласково называла она Онисима Борисовича), о их литературном салоне и незабываемых встречах с выдающимися современниками: Владимиром Соловьёвым, Петром Струве, Максимилианом Волошиным, Максимом Горьким, Константином Бальмонтом, Алексеем Толстым, Анатолием Кони, Николаем Стороженко, Владимиром Танеевым и др. А вот рассказ Хин об их встрече с Львом Толстым в марте 1900 года: «Онисим Борисович заиграл мою любимую сонату Шопена. Лев Николаевич прислушался, заметил: «Хорошо играет, – спросил: – Артист?» – и очень удивился, услыхав… что это присяжный поверенный. Посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «То-то я вижу, умники». Мне стало очень смешно. Толстому так понравилась музыка Онисима Борисовича, что он прошёл в залу, сел на стул около рояля и слушал, пока не кончилась пьеса. «Мне нравится, что у Вас не консерваторская игра», – заметил Толстой. Достали ноты, и Онисим Борисович долго играл разные вещи Бетховена. Толстой, стоя, сам переворачивал листы… [Писатель] особенно ласков был с Онисимом Борисовичем, которого он, по-видимому, принял за единомышленника». И не только Толстой – обаянию и светскости Гольдовского покорились и Эмиль Золя, Анатоль Франс, Октав Мирбо, братья Гонкуры, Гюстав Флобер, Георг Брандес, с удовольствием общавшиеся с ним в его бытность за границей.
Гольдовский под пером Хин предстаёт человеком пылким и светлым, бесконечно ей близким. Вот выдержка из её дневника: «Мы сегодня много и так хорошо с ним говорили… Уже не помню даже, когда мы так с ним говорили. Всё некогда!.. А нынче он пришёл ко мне, я причёсывала на ночь свои волосы, он сел в красное кресло, и мы тихо-тихо – по душе – беседовали… о прожитом и пережитом… Благослови его Господь отныне и присно во веки веков. Аминь!» Он неизменно присутствует в её жизни, соучаствует во всех её делах, не только душевных, но и сугубо практических. Точнее, так у них повелось, что Хин парит в эмпиреях, а прозой жизни занимается Стась: ну можно разве доверить «небожительнице» Рашели покупку дома в Старо-Конюшенном переулке? Да и достаток семье Стась приносил немалый.
Ведь адвокатом он был более чем успешным и наряду с защитой бесправных неимущих, брался за политические и выгодные экономические дела. Современники говорили о нём, как об «утомлённом деньгами и славой Гольдовском». Он и впрямь защищал интересы крупных магнатов в приобретении прав на доходные концессии, в частности, лоббировал строительство железнодорожных веток Транссибирской Магистрали. Гольдовскому удалось через суд сохранить недвижимость за бывшим директором Департамента полиции, либералом и юдофилом Алексеем Лопухиным (1864 – 1928) (тот был подвергнут обструкции, поскольку обвинялся в государственной измене: выдал эсерам тайного агента полиции Азефа).
Строго аргументированным было выступление Гольдовского на процессе по так называемому «Фидлеровскому делу». Подоплёка его такова: 9 – 10 декабря 1905 года собравшиеся на сходку студенты-дружинники московского реального училища И. Фидлера не пожелали подчиниться требованию властей разойтись, а когда полиция открыла по ним артиллерийский огонь, начали стрелять в ответ. Онисим Борисович доказал в суде агрессивность действий полиции, а студенты, прибегнувшие к «законной самообороне», были полностью оправданы. Недюжинный публичный оратор, он выступил с блистательной речью, посвящённой 40-летию судебной реформы на земском собрании в Эрмитаже перед аудиторией в пять сотен слушателей.
Во многом благодаря Гольдовскому юридическая психология стала осознаваться в России как самостоятельная научная дисциплина. Он занимался проблемами психологии свидетельских показаний и психологии личности преступника, о чём он докладывал на заседаниях юридических обществ двух столиц, выступал в профессиональной печати. Под его редакцией вышел сборник «Ложь и свидетельские показания» («Проблемы психологии», Вып. 1, СПб, 1905), где отмечалось, что «свидетель не даёт точной копии, но лишь суррогат её… потому безошибочные показания будут исключением, правилом же должны считаться показания с ошибками». Стоит ли говорить, что такой пересмотр оценки доказательной базы следствия открывал новые подходы в криминалистике.
Под редакцией Онисима Борисовича вышел сборник статей «Против смертной казни» (М., 1906). Помимо выступлений на эту тему российских корифеев Владимира Соловьёва, Василия Розанова, Сергея Булгакова, Петра Кропоткина, Василия Немировича-Данченко и др., Гольдовский вознамерился здесь передать «общественное мнение всей Европы, выраженное её признанными авторитетами, знаменитыми учёными, писателями и политическими деятелями», в их числе Октав Мирбо, Георг Брандес, Анатоль Франс, Фредерик Пасси, Эмиль Лоран, Эдуард Карпентер и др. Гольдовский составил и разослал им тематическую анкету-вопросник, а затем, обобщив все ответы, констатировал полное единодушие взглядов: «Разница только в темпераменте ответа, в оттенках общего, подчас несдерживаемого негодования против жестокости, которая стала очевидной всему миру, благодаря её махровому расцвету на нашей несчастной родине». Примечательно, что в этом же сборнике опубликован выразительный рассказ Рашель Хин «Она придёт!», живописующий навязчивые кошмары и нравственные мучения одного неумолимого судьи, не способного самолично выполнить им же вынесенный смертный приговор. Однако, несмотря на протесты общественности, после революции 1905 года смертная казнь стала применяться в России в 10 раз чаще, чем в прежние годы.
Как и его супруга, много и талантливо писавшая о судьбах российских иудеев, Гольдовский уделял еврейскому вопросу самое серьёзное внимание. Он был одним из редакторов литературно-художественного сборника «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (М., 1901), к участию в котором привлёк выдающихся писателей современности – Максима Горького, Владимира Короленко, Николая Гарина-Михайловского, Константина Бальмонта, Семёна Юшкевича и др. Здесь же впервые было опубликовано известное стихотворение Семёна Надсона «Я рос тебе чужим, отверженный народ…», а также увидело свет письмо Эмиля Золя «В защиту евреев» (в переводе Хин). Собирал он материалы и для (увы! – несостоявшегося) сборника «Рассказы еврейских писателей», хотя и сагитировал Горького на самую горячую поддержку своего начинания. Онисим Борисович и сам пестовал еврейские таланты: в частности, материально поддержал писателя Семёна Юшкевича (1868 – 1927), который, в свою очередь, сделал его прототипом героя одной из своих пьес.
Бедственному положению евреев в империи посвящена книга Гольдовского «Евреи в Москве. Страница из истории современной России» (Берлин, 1904). Речь идёт здесь о высылке из Первопрестольной по приказу великого князя Сергея Алексадровича огромного числа иудеев, в том числе тех, кто жили там 20-30, а то и 40 лет. Полиция свирепствовала, устраивая ежедневные и еженощные облавы, выхватывая из толпы на улицах людей, только похожих на евреев. А изобличитель иудея-нелегала поощрялся суммой, равной награде за донос на двух грабителей (!). «Измученное и раскрытое беде еврейское сердце не вмещает горя!» – восклицает автор. И говорит об изобретательности и цинизме полиции, приводит подлинные слова московского обер-полицмейстера Александра Власовского: «Для евреев нет закона!»
Однако, подчёркивает автор, репрессиям подверглись даже и не столь многочисленные оставшиеся в Москве иудеи. Он свидетельствует о запрете властей открыть синагогу на Солянке, о закрытии, несмотря на ходатайства еврейской общины, 9 молелен, Александровского ремесленного училища, Талмуд-Торы на Солянке и т.д. А чего стоит принуждение евреев на вывесках города указывать, помимо фамилий, их уничижительные имена: Шлёмка, Йоська, Срулька, причём крупным жирным шрифтом! Или же в официально-деловых документах непременно писать «Еврей такой-то», заменяя тем самым пресловутую жёлтую звезду на средневековых плащах. «Что это как не систематическое опозорение целого класса тружеников! – восклицает Гольдовский и резюмирует. – Человеческий разум отказывается постигнуть, как можно жить одновременно в конце XIX столетия и в эпоху Испанской инквизиции… почему затмение сердец так продолжительно, и где загадка этой бесконечной злобы, изобретательности и неослабевающей по отношению к измождённому, униженному, поверженному в прах брату, который поклоняется тому же Богу и, может быть, рядом с палачом своим предстанет перед Судьёй Праведным и Нелицеприятным».
Гольдовский был убеждённым либералом, и еврейский вопрос служил для него инструментом борьбы с царской реакцией вообще. Он стоял у истоков партии Конституционных демократов и в 1904 году отправился в Петербург, где будущее России обсуждали 118 ведущих политических деятелей под председательством Ивана Петрункевича, Петра Милюкова и Максима Винавера. Вошёл Гольдовский и в возглавляемое Павлом Милюковым Центральное бюро «Совета союзов» – политическую организацию прогрессивной интеллигенции, созданную на съезде 8 – 9 мая 1905 года в Москве и объединявшую 14 профессионально-политических союзов.
В революционную годину 1905 года Гольдовские стали непосредственными свидетелями кровопролития в Москве, учинённого чёрной сотней, науськанной духовенством на избиение интеллигентов и евреев. Дома они укрывали раненого громилами студента, чудом уцелевшего от нападения разъярённых охотнорядцев. В окна их квартиры полетели камни. И только драгуны, вызванные к месту происшествия знакомым околоточным, спасли семью от неминуемой гибели.
А вот царский манифест был воспринят Гольдовскими с необыкновенным воодушевлением. «Когда я, задыхаясь от радостных слёз, дочитывала вслух эти чудотворные слова, – записывает Хин в дневнике 17 октября 1905 года, – я себя не узнавала. И не я одна, а все мы. Мы плакали, целовались, смеялись. Мы наскоро оделись… Улицы были неузнаваемы… У всех радостные лица… У всех в руках манифест. Читали группами».
Но вот охотнорядцами убит революционер Николай Бауман, и Онисим Борисович в составе делегации от Совета Союзов едет к московскому генерал-губернатору, просит, настаивает, требует, чтобы на его похоронах не было ни полиции, ни драгунов, ни казаков, утверждает, что рабочие будут сами сохранять порядок. Гольдовские наблюдают за процессией с балкона гостиницы «Националь». «Этого никогда нельзя забыть. И описать нельзя! – восклицает Хин, – Невиданное зрелище. Процессия… тянулась целый час. Участвовало в ней, говорят, 100000 человек… Флаги, флаги, флаги!.. Все красные. Гроб красный, под красным бархатным покровом. Несут рабочие и студенты. Все поют сначала: «Вечная память», а затем: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» (революционный похоронный марш). И это непрерывно. Молодые девушки с красными лентами в волосах несут красное бархатное знамя. Импозантно и страшно до слёз, до боли… Это смотр революции».
Однако в том же 1905 году, когда революционные события вызвали небывалый подъём реакции и по империи прокатилась новая волна погромов, Гольдовские решили оставить Россию и уехать за границу. Рашель задержалась там надолго, до 1913 года, а вот Онисим вернулся домой уже через год. И причиной тому стало, как потом узнала Хин, новое сердечное увлечение мужа, о чём, однако, она в своём дневнике предпочла не распространяться.
Напротив, в 1914 году, она, оглядываясь назад, так отзовётся об Онисиме: «27 лет тому назад он имел несчастье влюбиться в чужую жену и взвалил на свою спину её, её ребёнка, а затем мало-помалу – выросла целая семья – избалованная, капризная, требовательная, которая поглотила его труд, его вкусы, его желания. Он всех любил, на всех работал… Вот как приходится платиться за любовь к чужой жене». И всё же иногда у неё проскальзывают и явно минорные ноты: «12 мая 1914 года… Стась приехал в субботу и предполагает остаться до четверга. Очень устал и молчалив. Впрочем, в субботу мы не спали до четырёх часов утра. Было совсем светло, когда мы разошлись. Всё вспоминали прошлое… И вот мы опять на даче – вместе, открыто, по «полному законному праву… Ах, как мы оба устали. Тогда… мы были молоды, и любовь-волшебница превращала селевинскую избу в голубую раковину… Это как морские приливы и отливы. Порядок – беспорядок, беспорядок – порядок… В этом проходит жизнь». А 5 октября 1914 года Рашель, характеризуя мировую войну, как «подлую бойню», неожиданно выдаёт сокровенное: «Хоть бы дома был мир, хоть бы в семьях! Везде и всюду раздор! У нас, например».
Намёк писательницы станет понятным, если принять во внимание, что по прошествии десятилетий их супружеская пара смотрелась уже не вполне гармонично. Литератор Ариадна Тыркова-Вильямс увидела их 4 мая 1911 года на вечере у Лидии Лепёшкиной: «Тучная, скучная M—me Гольдовская, уже совсем старуха, а рядом муж, розовощёкий, упитанный сытостью, довольный собой и с каким-то блудливым взглядом». А умалчивала Хин о том, что хотя по «полному и законному праву» она оставалась женой Гольдовского, её благоверный завёл другую семью, которой, равно как и ей, отдавал с лихвой свой труд, вкусы, желания, душевные силы. Было горько и мучительно делить её Стася с этой новой семьёй, но он всё так же внимателен, по-прежнему приходит к ней на Староконюшенный, приезжает на дачу в Катино и Быково, как всегда так нежно, понимающе смотрит, и тихо льётся разговор, и красноречиво молчание.
А избранницей Стася стала юная скрипачка Лея Любошиц (1885 – 1965), с которой тот сошёлся в 1906 году. Примечательно, что в это самое время Хин публикует статью «Княгиня Мария Николаевна Волконская» (Жёны декабристов: Сборник историко-бытовых статей / Сост. В.И. Покровский. М., 1906), где воспевает самоотверженную любовь и необычайную энергию этой героической женщины, которая всё принесла в жертву мужу – и чувство матери, и свою молодость, оставаясь верной долгу жены. Хин говорит о её твёрдости духа, отчаянной решимости, широком образовании и уме. Не желала ли она втайне примерить на себя её тогу? Впрочем, юная подруга Гольдовского воспитывалась в семье профессиональных музыкантов, причём специалистом «узким», – музыка и только музыка занимала все её труды и дни. Уроженка Одессы, она в восьмилетнем возрасте пленила своей божественной игрой виртуоза Леопольда Ауэра, училась в Санкт-Петербургской консерватории, по окончании которой в мае 1903 года получила Золотую медаль. Восхищённый «миллионщик» Лазарь Поляков подарил ей скрипку Амати. Лея с блеском выступала на музыкальных вечерах и концертах, не только в России, но и в Восточной Европе, играла даже при Императорском Дворе. Онисим Борисович приобрёл для новой семьи квартиру в Москве, на Трубниковском пер., 15. Любошиц подарила Гольдовскому двух сыновей и дочь. Причём Онисим Борисович пользовался у новых домочадцев непререкаемым авторитетом.
Сохранились воспоминания его сына, Бориса Гольдовского. Он говорит об «импозантной фигуре» отца, воспринимаемого всеми как «своего рода гуру»: «Было в нём нечто магическое, его обширная эрудиция и широкие знания были привиты мне сызмальства. От него я заимствовал и ораторские способности, стремление выступать на публике». Гольдовский-старший заставлял детей даже за столом говорить на немецком и французском языках, руководил их чтением, предоставив в их распоряжение любовно собранную им фундаментальную библиотеку. Не обходилось и без казусов. Как-то Борис, под впечатлением прочитанного, написал мелодраму в стиле романа ужасов, где все персонажи либо были убиты, либо сами ушли из жизни, так что в финале осталась большая гора трупов. «У тебя большой талант, – отозвался о его опусе отец, а когда Борис расплылся в довольной улыбке, добавил. – В самом деле, большой талант… Подумываю только о том, не отдать ли тебя на выучку палачу».
Озаботились родители и музыкальным образованием детей. Борис и Юрий серьёзно обучались игре на фортепьяно и скрипке, посещали балетную студию Михаила Фокина. А их поместительная квартира стала не только присутственным местом помощников присяжного поверенного, сновавших день-деньской со своими портфелями и папками, но и пристанищем многих знаменитостей. Здесь останавливался известный виолончелист и композитор Пау Казальс-и-Дефильо, витийствовал несравненный Иван Москвин, но особенно часто столовался Фёдор Шаляпин (Лея Любошиц аккомпанировала ему во время гастролей по Америке и Европе). Борис вспоминал, как занимательны были байки великого певца, рассказываемые «с Раблезианским воодушевлением».
Гольдовский горячо приветствовал Февральскую революцию. Слова «Керенский», «Милюков» не сходили с его губ, и видно, что он относился к ним с большим пиететом. Запись Хин в дневнике от 1 марта 1917 года: «Онисим Борисович приехал из Петрограда. Он всё это видел. Страшно возбуждён, радостен, помолодел. Говорит, что одно то, что он жил в эти дни – есть уже величайшее счастье. Говорит, что энтузиазм Петербурга неописуем».
О приходе же к власти большевиков он сказал: «Эта сумасшедшая вакханалия не может продлиться долго». Между тем, новые хозяева страны укрепились всерьёз и надолго и в его, Гольдовского, услугах никак не нуждалась. Мало того, он, маститый адвокат, был квалифицирован как эксплуататор и разом лишился права держать прислугу (повариху, горничную, швейцара). В доме остановили «буржуйский» лифт, так что Онисиму Борисовичу (а у него было слабое сердце) приходилось карабкаться на пятый этаж. Закрыли и парадную лестницу, осталась только чёрная, «пролетарская». Да и жировать в просторных апартаментах не позволили: подселили несколько рабочих семей. Благосостояние Гольдовских рухнуло, они, как и многие москвичи, голодали.
На выручку пришла Лея, точнее, её музыкальный талант, оказавшийся востребованным красными с их посылом: «культуру – в пролетарские массы!». Однажды к ним на Трубниковский явился некто в кожанке и предложил скрипачке дать концерт для «сознательных» рабочих, посулив в награду бесценные тогда 12 яиц, 10 фунтов картофеля и ящик сахара. А после оглушительного успеха Лею стали наперебой приглашать на многие московские фабрики и заводы, причём часто ей аккомпанировал на фортепьяно малолетний Борис (тогда к продуктовому пайку добавлялись ещё вожделенные яблоки и селёдка).
Но в декабре 1917 года у Гольдовских произвели обыск (о чём сообщала в письме к мужу Марина Цветаева). А в 1919 году Онисима Борисовича арестовали и допрашивали на Лубянке. Думается, что он привлёк внимание органов как крупная в прошлом политическая фигура, лидер кадетской партии и принципиальный противник большевизма. И хотя его задержание было кратким, на семейном совете было принято решение оставить Совдепию и уехать, сначала в Старый, а затем и в Новый свет. Не объявляя заранее о планируемой эмиграции, Лея, взяв с собой Бориса, в 1921 году отправилась за границу, якобы на гастроли. Вскоре удалось вывезти в Германию и маленькую дочку Ирину, и было договорено, что вскоре к ним присоединится и глава семейства. Однако уже в Берлине к ним пришла скорбная весть о скоропостижной кончине Онисима Борисовича от инфаркта. Ходили слухи, что смерть спровоцировало известие о новом аресте, которое получил Гольдовский, а опасный для сердечника подъём на верхотуру по крутой лестнице довершил дело. Так закончил свои труды и дни присяжный поверенный Онисим Гольдовский, этот харизматичный человек, отдававший борьбе за свободу свой ум и талант, что тем не менее не помешало советским историкам напрочь забыть его имя.
***
А как сложились дальнейшие судьбы родных и близких Гольдовского? Рашель Хин в советскую культуру не вписалась, и хотя стала аттестоваться «детской писательницей», переиздала «для театра подростков» лишь одну свою старую пьесу («Под сенью пенатов») под названием «На баррикадах. Дурная кровь» (М.: Содрабис, 1923), не создав новых художественных произведений. Она умерла в Москве в 1928 году. Лея Любошиц после гастролей в Берлине и Париже концертировала, а затем постоянно поселилась в США. В 1924 – 1947 гг. она вела преподавательскую работу по классу скрипки в Кёртисовском Институте Музыки в Филадельфии, где в 1953 году получила почётную степень доктора. Интересно, что после одного её выступления в Карнеги-Холле один восхищённый меценат презентовал ей скрипку Страдивари (так называемую «Соловей»).
Их сын Борис Гольдовский (1908 – 2001) начинал как студент, а затем стал ассистентом дирижёра Фрица Райнера. Главная его заслуга в том, что он основал Оперный театр Новой Англии, который стал так и называться – Оперный театр Гольдовского. Из числа изданных им сочинений примечательна книга воспоминаний «My road to Opera: the Recollections of Boris Goldovsky» (1979), богатая ценными историко-культурными сведениями. Дочь Ирина (1917 – 2010), замужем за крупным промышленником Билли Вольфом, снискала известность видного филадельфийского филантропа и профессиональной переводчицы. Жизненная история американской ветви семьи Любошиц-Гольдовских послужила сюжетом театрализованного представления «On Becoming» («На пути к становлению»), премьера которого прошла в Нью-Йорке, на Манхэттене, в Playroom Theater 30 ноября 2012 года. А вот оставшийся в СССР сын Юрий (1907 – 1931) был усыновлён тётей Анной Любошиц (1887 – 1975), виолончелисткой, заслуженной артисткой РСФСР, солисткой Московской филармонии. Вопреки семейным традициям, он пошёл по математической части и после окончания МГУ занимался наукой и публиковал статьи в академических журналах. С заокеанскими родичами Юрий, то ли из боязни, то ли одержимый советской «собственной гордостью», переписываться не пожелал, хотя те упорно и многажды пытались с ним связаться. Альпинист-любитель, он совсем ещё молодым трагически погиб при сходе лавины на Кавказе. Здравствующие ныне внуки, правнуки и праправнуки Гольдовского благоговейно хранят память о своём предке.
