Опубликовано в журнале Новый берег, номер 54, 2016
* * *
Никто никому не подарок.
Особенно в феврале.
Но лишь потемневший огарок
на маленьком строгом столе.
Среди тишины перезрелой
стоглавого шума внутри.
Смотри же, как все обгорело.
Как все догорело, смотри.
* * *
Не смог полюбить эту страну – полюби хоть ту,
где не изрыт погост, где ты всех живых живее.
Где зеркало, багровея,
не показывает кукиш в моргающую пустоту.
Там танец воды невозбранно кружит каяк,
бормоча в ночь – ориноко мне, ориноко.
И тебе ориноко тож. А когда одиноко
ты в отвесную землю шепчешь – моя, моя.
И еще в стороне той сторонней, поперек вологодчин и аризон,
ты читаешь вслух вечерами Красную книгу.
И внимают тебе степенно дети индиго,
взглядами процарапывающие горизонт.
* * *
Ротшильды и Рокфеллеры
вышли в обнимку в ночь,
взяли свои пропеллеры
и улетели прочь.
Так не бывает, скажете?
Глянь на небес чертог!
Как на кудрявых пажитях
нежится русский бог!
Как в труселях да в маечке
полем да вдоль реки
бродит Добро, сжимаючи
потные кулаки.
* * *
Что уставилась в меня,
улка безъязыкая?
Ждешь, тебя привечу я,
тыкая да рыкая?
Во груди ли, во хрящу
звуки-буки водятся.
Погулять их отпущу
при честном народеце.
Как утробы на миру
схватятся да сцепятся!
Как зазнобы на пиру
к певуну прилепятся!
Как вдоль досок, мимо плит,
вкруг Царя Небесного
жизнь виляет да скулит,
сука бессловесная.
* * *
Скомкало небо зарю.
− Грустен ты больно, прости.
− Да, я на небо смотрю.
Грусть моя, ты отпусти.
Грусть моя, ты не смотри,
как я храбрюсь да свищу.
Как доберусь до зари,
сам я тебя отпущу.
* * *
Взглядом меня не испытывай,
ночка-четыре ноги.
Жизнь – это сердце разбитое,
трогать ее не моги.
Лучше садимся на саночки,
саночки – видишь? – грустят.
Слышишь ли, ах, мои мамочки,
как они страшно летят.
* * *
Вот те, кого любил,
шепнули из тумана:
«Ты в нас не находил
ни тени, ни изъяна.
Ты ветром нас поил,
ты одевал нас в солнце,
о, нынешний зоил,
весь высохший до донца!»
И я иду сквозь них,
разжалованных мною,
разлюбленных моих,
вечернею травою.
И все, что есть во мне,
летело бы, бежало б
от милых их теней
и тусклых этих жалоб.
* * *
И никого в селеньях тех −
дома пустые.
Как будто отпустили всех.
И дни такие,
когда уже не горячо
от красок радуг,
и наступает перечет
недвижных яблок,
и в уголке под потолком
судьба прядется,
и капли падают легко
и как придется.
* * *
Все пряники тульские розданы,
не зарься на них, уходя.
Пройдутся по тулову розгами
холодные руки дождя.
О, Родина! Мокрая Родина!
Подтопленный остров-острог.
Разлегшаяся колодина
широких путей поперек.
Когда беловодья и китежи
прощальную песнь запоют,
мы сменим парадные кители
на мокрую робу твою.
* * *
Гнали светлоликих гибеллины
до краев неправедной земли.
А потом явились магелланы,
все пооткрывали, что смогли.
Вот стоит он с ножиком консервным,
всем ветрам открытый Магеллан.
Дует в его парусы инфьерно,
завезенное из пряных стран.
А поверх, упрям и ненысытен,
из Твери-то, что ни говори,
тащит Афанасьюшка Никитин
светлы лики в краешки земли.
* * *
У России нет союзников.
Были − сплыли без следа.
Только вечные соузники –
дуб, каленая вода.
Карадаг. Караганда.
Да еще вот версты талые −
затаились у ворот.
Все дрожат как дети малые.
Одинокие. Усталые.
Наши армия и флот.
* * *
Разве нужно торопить зиму?
Столько стужи и ночей стылых.
Разве жалости они имут?
Вот придут и заберут милых.
Лягут тихо в темноту тени.
Ляжет солнце прямиком в снеги.
Станут сталью – как сердца – стены.
Звезды встанут. Берега. Реки.
* * *
Пошли мы на озеро.
И там разожгли костер
у пастбища козьего.
И был у нас разговор.
Сказала ты – в заросли:
«К другому пойду костру».
Ответил я: «Запросто.
Тогда ведь и я умру».
И дерево в копоти
пыталось сбежать скорей
от хищных и опытных,
почуявших кровь зверей.
* * *
Надо просто промолчать.
Головою покачать.
Свет тихонько потушить.
Тьму повсюду разложить.
Просто так заведено.
Просто снова здесь темно.
Просто нужно помолчать.
Никому не отвечать.
* * *
Был мне ветер. Жилось мне приветно и споро.
Где б ни падал, являлася всякая чудь.
И казалось всегда мне – что скоро, что скоро, что скоро.
А когда не казалось, что скоро, казалось – чуть-чуть.
Упадали мне под ноги яблоки. Вверх поднимали
работяги чугунное небо в четыре руки.
И непраздные руки меня без конца обнимали.
И вели, и вели меня споро на берег реки.
* * *
А когда рука мне твоя бела
словно мед была, на глаза плыла,
упадали вниз стены-цоколи,
и неистово кони цокали.
А теперь, мой свет, все – не свет, не цвет.
И жалеть о том нам не след, не след.
Не гундим с тобой и не знаемся.
Инда до смерти только маемся.
* * *
Идешь ли кварталами темными –
они у окошек сидят.
Молчат и глазами бездонными
в разверстые бездны глядят.
А мне-то себя еще в даль нести.
А я озираюсь вокруг,
аккордик в избитой тональности,
банальности маленький друг.
* * *
Саван с полей наших снимут.
Гром прогремит Левитан.
Мертвые сраму не имут.
Мертвые храма не имут.
Имени даже не имут.
Втоптаны в пыль да туман.
Свет свою силу потушит.
Звук свой отыщет приют.
Словно бездомные души,
сполохи небом пройдут.
Видишь, вдали за рекою
гаснут и гаснут огни –
прямо над вечным покоем,
тем, что не знали они.
* * *
Я так люблю твои деревья
и так люблю траву твою,
примятую пугливой тенью.
Иные, нет, не воспою.
Твой сад, хозяином забытый,
и дождь, пролитый невзначай.
И сон твой, дымкою укрытый.
Но все равно – прощай, прощай.
Иные сны я к жизни вызвал.
Несут-несут что было сил.
Поверх земли, поверх отчизны,
что не согрел, не защитил.
И вот вы все – и дом мой прежний;
и то, чем был; что станет сном.
И снежный, нежный и мятежный
в тумане моря голубом.