Опубликовано в журнале Новый берег, номер 54, 2016
Шляпа
Мой дед Берко вышагивал в натертых мелом парусиновых туфлях,
льняном костюме и канотье по Гнивани, держа спину прямо, как лорд. Он вел меня
на базар за руку.
Жарко, хочу ситро,
дедушка… Хорошо. Как будет ложка по-украински?.. Столова
ложка… По-немецки?.. Esslöffel.
По-английски?.. Tablespoon…
По-французски?.. Не знаю… Значит, обойдешься без
сиропа… Греческий бог войны?.. Арес… А богиня
юности?.. Артемида… Нет, Геба… Ладно, с вишневым
сиропом… А самый главный бог у греков?.. Сталин… Хм-м… Да?..
Ну, тогда терпи до колодца. Ты еврей. Ты не имеешь права ошибаться.
Но вода из колодца была
вкусной, не хуже газировки для ситро, острой и отливала чистым серебром. Таким
же, что отняли нацисты у родителей деда в сорок первом, а самих стариков
закопали заживо.
Здоровеньки булы, Берко Йонтелевич!..
Деда приветствовали так часто, что, казалось, всё местечко состоит из его
учеников. Наверное, так оно и было. Да-да, скорее всего…
Выпускник
Петербургского императорского университета, школьный завуч, дед был галантен и строг. Он касался шляпы, и чуть
заметно кланялся, мой великий дед. И лишь иногда снимал шляпу, улыбался и
прижимал ее к груди.
В девяносто он стал
похож на белого ангела.
В девяносто шесть умер
во сне.
А я все еще вижу его,
слышу, чувствую щекой жаркий запах цветущего табака в палисадниках местечка.
Ты когда-нибудь купишь
мне шляпу, дед? И научишь, как ее надевать?..
Сначала научись ее
снимать…
А когда нужно точно
снимать?..
Когда даешь клятву.
На
край света
Если тебе шесть, в
трамвай тянет, как магнитом.
Зажав в кулаке три
копейки, я было шагнул на подножку. С другой стороны,
на эту сумму можно купить ситро. Или плетенку с маком. Запросто. А если еще две
копейки – и альбом-раскраску.
Но сильнее желания
прокатиться был страх получить ремня от деда. На днях уже получил, вспорол
обивку на стульях, искал бриллианты.
От одной этой мысли уже
саднило задницу.
Во мне прорезался
внутренний голос.
Он сказал: трус.
Помнишь,
сказал он, ты приставал к бабушке, мол, куда едет трамвай от нашей Киевской, и
она сказала, что на край света? Разве тебе не
интересно узнать, что там за край и не свалится ли с него вагон? Дико
интересно! Но как же дома? Запишут в без вести пропавшие.
Ладно, если зассал –
лучше вали к бабушке!
Я
то ставил ногу в сандалике на подножку, то снимал,
мешая людям.
Наблюдавший за этим
матрос в шикарных клешах и бескозырке, обхватил меня ручищами, оторвал от
матери-земли и засунул в вагон.
Слушай, малец, сказал он, грозя пальцем. Если что-то решил – не
сомневайся! Никогда! Понял? И шлепнул по стриженому затылку.
Трамвай дернулся, застонал,
заскрипел, дал звонок и повез меня на край света.
Пенициллин
На лбу полотенце, в
глазах двоится, ветер завывает в трубе. Ходят мимо, задевают ёлку, звенят бусы,
шевелятся цепочки, дрожат флажки, качается картонный заяц.
Пахнет хвоей, мылом,
камфарой, скоблеными досками пола.
Неужели я умру?
Скажи ему, танкисты не
плачут. Бу-бу-бу… Сам скажи!.. Да не плачет он,
вспотел, скарлатина же.
Полотенце выжимают над
ведром. Буль-буль, хрю-хрю.
Не достанешь
пенициллина, пеняй на себя…
Ну, вы иногда и
скажете, мама! Уж сказанули, мам, так сказанули! Чесслово!
Его-то и в самой Москве не сыщешь!..
Тогда можешь сразу к
Тихону на тот берег, гроб заказывать!
Пи-пи-пи… Хрю-хрю…
Да перестаньте вы,
ребенок все слышит…
Не слышит…
А вот не поедешь – он
вместо нас ангелов услышит. Ангелов не бывает!..
Смешно!..
Мордочку ему утрите
кто-нибудь! Мам, где вафельное?
Там «студебеккер» греют, уже час, сколько кипятка извели, а
масло как антрацит… И правильно! Что хорошего эти
капиталисты нам могли нам подсунуть?.. Бу-бу-бу. Одно
говно…
Не надо, «студик» нам на фронте жизнь спасал.
На дворе двадцать, до
города шестьдесят, мост закрыт, но лед на реке уже надежный. Наши проверяли. Я
погнал.
Помогай тебе Бог!
Под светом
выздоровления сосны в окошке зеленым зелены. И ни слез больше, ни тоски, ни
пота, с кухни пахнет пирогом, сверкает ёлка, а вокруг свои.
Что хочешь, нынче
проси…
Правда, бабушка?..
Ну, да!.. Имеешь
право!..
Даже «Орленка» ?! С багажником и звонком?!.
Ну!.. Что же вы с ним
делаете?.. Замолчите немедленно!.. Мам, и вы бы!..
И не подумаю!.. Если бы
не пенициллин… Пацан чуть не помер! Кто ему откажет?..
Не слушай никого, считай, что велик у тебя в
кармане…
Да постойте вы! С неба
же не падает. Выиграй хоть одна облигация, ну, хоть одна-одинешенька, тогда
другое дело!
Ба
В углу веранды у нее
висели Екатерина Великая и Ленин из «Огонька». Императрица нравилась ей
кринолинами. А вождь взыскующим взором.
Ленин этим взором
восемнадцатого года месяца июля взыскал, чтоб бабушка, такая-растакая,
не забыла посолить суп.
Она чаевничала
по-старомосковски, держа блюдце на изящных пальцах и окуная туда колотый сахар.
Я был зачарован.
Мне казалось, что всё
вокруг пылает червонным золотом – и самовар, и чай, и сахарница, и лоскутная
Аринушка на заварном чайнике.
Она лечила меня от
заикания желтками, которые заставляла пить на балконе, глядя в гранитные дали.
Пока советское солнце не садилось за министерство обороны по ту сторону Москвы-реки.
Ба то и дело затевалась
умирать.
Это продолжалось лет
двадцать или больше.
Нам даже надоело.
Она срывала всех с
работы, и я перся из редакции через весь город. Она
хваталась за сердце на диване, говоря, что никто ее не жалеет.
Но скорая ничего не
находила у Ба, кроме чувства юмора.
Когда опустели
горбачевские прилавки, в ее голове странно сместились времена.
Что значит, нет мяса?
Велела ехать к мяснику Крылову на Серпуховку. И
скажите, пусть свесит фунта три постной телятины, да запишет «на счет Анны».
Лет в девяносто она
стала вдруг обращаться ко мне по-немецки, вспомнив гимназию, называла mein Meister
(мой хозяин).
Не веря в Бога,
бормотала на ночь «Отче наш».
Быстрее всех разбирала
газовый пистолет – во время Гражданки у нее был браунинг.
Правда, Ба ни в кого не
стреляла.
Вслед за эскадроном
мужа, она возила по селам граммофон с пластинками, книжную классику в золоченых
корешках.
Над разоренным селом
гремел Вагнер.
Бабушка одевалась «барыней»,
читала с подводы крестьянам монолог леди Макбет, а детям Сервантеса.
Она свято верила, что
Пролеткульт спасет мир.
Ба ушла в девяносто
пять.
У меня осталась от нее
шаль, траченая молью.
Это заколдованная шаль,
говорила она. Вот ты мотаешься по стране, прихватит поясницу, не ленись,
обвяжись.
Обвязываюсь и чувствую
тепло, будто она руками обнимает.
И говорит: мы с тобой,
сыночка, везучие, все будет хорошо…
За
окном
Ну, ладно, к ляду!..
Я постоянно возвращаюсь
мыслями в родной город тех времен, когда родители радовались всему.
Вырезке от знакомого
мясника.
Рыбалке на реке.
Слоникам на комоде.
Путевке в пионерлагерь.
Месту в общаге, ордеру
на комнату в коммуналке.
Они были счастливы этим
событиям и вещам. Потому что не прошло еще и десятка лет после большой войны.
На самом деле и на полном серьезе – Великой войны.
И они выжили.
По вечерам под абажуром
они, исполненные патетики, как с кумачовой трибуны, говорили: теперь-то уж
впереди только хорошее! Да, да!.. А как же иначе? Вон какие мы огромные – и Север наш, и Камчатка, и Памир, и
Украина. Гитлер попробовал сделать из нас рабов, а вот хренушки,
хребет-то монстру сломали!..
Таксисты еще делали
скидки однополчанам. И менты еще прощали мелкие нарушения.
Вот такие дела.
Не какие-нибудь любимые
песенки начальства, не обязательно «картинки в твоем букваре». Но и обрывки
совсем не существенных моментов, очень личных.
Иногда это удерживает,
как плот на реке с перекатами. И склеивается частная хроника.
Непостижимая тайна
котов, наши сестры с косичками, мамин гребень, отцовская опасная бритва,
фронтовая еще, в зеленой, знаете ли, коробочке.
Лов карпов на Южном
Буге, рушник, видите ли, вышиваный, платок бабушки.
Старая гармошка – звуки
которой, если были выпущены вместе с частью души, живут мире.
В ноосфере.
Родина за окном.
Там
двор, качели, теплый свет, школа, дальше улочка с «Продуктами», ремонт обуви,
квас из бочки…
Теть Галя, теть Рита,
дядь Саша…
Одинаковые голубые
оградки на краю города, среди лип и кленов.
Спаси и сохрани.