(из цикла рассказов «Жить-то надо»)
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 54, 2016
Я узнал ее сразу, хотя
мы не виделись без малого сорок лет. По коленкам. Представляете, по коленкам! Я
знал эти коленки наизусть. Два аккуратных шрама в форме галочек, конечно же,
побледнели, но время не заретушировало их. Ну, у кого еще были две такие птички
на коленках?
Мы
играли в лапту, и, перебегая с базы, она споткнулась и упала. Двор собирались
асфальтировать, и уже кое-где поддели камни брусчатки так, что они торчали, как
зубы дракона, острыми гранями наружу. Об эти-то грани она и рассекла свои
коленки.
Она сидела на открытой
террасе придорожного ресторанчика неподалеку от Мантуи,
вытянув ноги, слегка запрокинув голову и закрыв глаза. Грелась в лучах теплого
еще сентябрьского солнца. На столике перед ней стоял бокал белого вина, в
пепельнице догорала сигарета.
Коленки! И еще –
несколько веснушек на слегка вздернутом носике, которые тоже не смогли стереть
время и косметика.
Я заказал в баре
чашечку эспрессо, вышел на террасу, подошел к ней
сзади, наклонился и прошептал на ухо:
– Человек наполовину
состоит из атомов, а наполовину из огурцов…
Она вздрогнула,
выпрямилась и, не оборачиваясь, сказала:
– Господи, это ты!
Откуда ты взялся?
Мне
было шесть, а ей – семь, и она уже ходила в школу. Оттуда, видимо, и принесла
эту потрясающую новость. Мы сидели в сугробе у дровяного сарая, и она убежденно
и возбужденно, захлебываясь от восторга перед открывшимся новым знанием,
трещала:
–
А вот ты знаешь, знаешь? Человек, оказывается, наполовину состоит из атомов, а
наполовину из огурцов!
–
Да ну! – удивился я. – Здорово! А что такое атомы?
–
Ну, это такие… маленькие… они еще бегают… Да неважно.
Ты еще спроси, что такое огурцы!
Про
огурцы-то я знал и особенно любил, когда на закуску противного рыбьего жира мне
давали кусочек соленого огурца на черном ржаном хлебе. Был такой – круглый, за
14 копеек.
Не
знаю, что там – в ее семилетней головке перепуталось, но я воспринял ее
сообщение как истину в последней инстанции. И этой ошеломляющей истиной
поспешил поделиться с родными. Не снимая заиндевевших валенок, я ввалился на
кухню. Дедушка жарил свое любимое блюдо: картошку с луком. Бабушка сидела у
стола и курила свои любимые папиросы «Звезда».
–
Вот вы тут сидите, – в непонятном экстазе прокричал я, – а, между прочим,
человек наполовину состоит из атомов, а наполовину из огурцов!
–
Во-первых, сними валенки, – строго сказала бабушка, выпустив клуб удушливого
дыма, – А во-вторых… Ну, что за глупость!
–
Гениально! – воскликнул дедушка, отложив деревянную лопаточку, которой
помешивал свою картошку.
–
Изя! – возмутилась бабушка. – Что вы такое говорите?
–
Нет, это я должен записать. Последите за картошкой, Анна, – и он потрусил в
комнату, сопровождаемый возмущенным взглядом бабушки.
Дедушка
был одесситом, а потому большим поклонником нашей «южной школы», обожал
всяческие каламбуры и смешные присказки, хотя при этом был крайне серьезным
человеком. Бабушка тоже была одесситкой, но для врача-психиатра чрезвычайно
легкомысленной. Может поэтому на все на свете они реагировали диаметрально
противоположно: дедушка иронично и легко, а бабушка – серьезно и скучно.
Дедушка
вышел на кухню, довольно потирая руки и хихикая.
–
Изя! Чему вы учите молодого человека? – укоризненно
сказала бабушка, – у мальчика сложится абсолютно искаженная картина мира.
–
Ерунда! – отрезал дедушка. – Картину мира ему еще во всей красе покажут, а вот
мыслить свежо и остроумно…
Тут
в дверях нарисовался папа.
–
О чем спор? – спросил он.
–
Вы бы, Вадим, поинтересовались, чему вашего сына учат, – и она, презрительно
фыркая, изложила предмет дискуссии.
–
А что, – сказал папа, – оригинальная мысль! Надо записать.
–
Уже записал, – вставил дедушка, и они с папой засмеялись.
Бабушка
безнадежно махнула рукой.
– Боже мой, сколько же
мы не виделись?
– Почти сорок лет.
– Сорок лет, сорок лет!
Целая жизнь… – она смотрела на меня с грустной улыбкой, отчего от глаз тонкими
лучиками разбежались морщинки. Ну, еще горькие складочки в уголках рта… А в остальном…
– Постарела? – спросила
она, поймав мой изучающий взгляд.
– Не очень, я же тебя
сразу узнал.
– Удивительно.
– Ничего удивительного:
коленки, веснушки… А еще – огурцы…
– Огурцы! – она
засмеялась. – Надо же, помнишь.
– Как забыть? Мудрость
на века.
– А знаешь, ты
единственный, кто эту мудрость принял без всяких нудных возражений.
– Еще бы! Сколько мне
лет-то было?
– Хочешь сказать, что
сейчас ты бы возмутился и стал бы мне что-то объяснять про атомы и огурцы, про
человека и воду?
– Не знаю. Возможно.
– Нет, не верю. А мне,
знаешь, это откровение всю жизнь служило тестом на занудство.
– И что – помогало?
– Ни фига!
– она опять засмеялась.
Мы помолчали.
– Выпьешь вина? –
предложила она.
– Нет, нет, спасибо, я
за рулем. Я кофе заказал. Что-то не несут…
– Итальянцы! Они никуда
не торопятся… – она обернулась и крикнула:
– Джанни!
– и помотала рукой, как бы призывая: темпо, темпо!
Потом повернулась ко
мне:
– А что ты тут вообще
делаешь?
– Путешествую. А ты?
– А я тут живу.
– Да ну! И давно?
– Почти двадцать лет.
– В Мантуе?
– Нет, за ней.
Километров тридцать отсюда.
Мы опять замолчали. В
общем-то, я как-то не совсем понимал, о чем говорить. Расспрашивать ее о жизни?
Рассказывать о своей? Устроить вечер воспоминаний?
– А хороший у нас двор
был, веселый, – вдруг сказала она без всякой связи с предыдущим.
Ну, вот и вечер
воспоминаний. Я усмехнулся.
– Нет, не волнуйся,
времени не хватит; скоро муж за мной заедет, – она посмотрела на меня с
некоторым сожалением.
– На что не хватит? –
не понял я.
– На вечер
воспоминаний. Ты ведь об этом подумал?
– Ах, Наташка, вот
всегда в тебе какое-то прозорливое лукавство чувствовал, – в первый раз за все
время я назвал ее по имени.
– Ах, Санечка, – в тон
мне ответила она, тоже в первый раз назвав по имени, – а я всегда в тебе тягу
пооткровенничать с симпатичными девчонками чувствовала. Ты такой же влюбчивый,
каким был?
– Надеюсь, – сказал я,
смеясь.
Я
не был в нее влюблен. Я влюблялся в других. А она была просто – Наташкой, своим
парнем, закадычным дружком, вернее, подружкой. Она всегда была рядом,
поблизости. Я выходил во двор, свистел; она высовывалась из окна второго,
последнего этажа своего флигеля:
–
Чего, Санька?
–
В футбол пойдешь играть?
–
Ага! – и выбегала через пару минут из парадной в трениках
в обтяжку и кедах: легкая, с развивающимися русыми волосами…
И красивая. Точно, красивая! Почему я упорно в нее не влюблялся?
Теплым
майским вечером мы сидели на кухне в ее квартире на маленьком диванчике и
самозабвенно целовались. Было жарко; в полосе солнечного света, протянувшейся
наискосок через всю кухню от окна к двери, струилась пыль, в стекло барабанила
сонная муха. У меня затекла нога, но я и не мыслил отодвинуться и сменить позу.
Не скажу, сколько это продолжалось. Резкая трель заставила нас отпрянуть друг
от друга.
–
Что это? – сиплым не своим голосом спросил я.
–
Ой! – воскликнула Наташка. – Будильник! Мама скоро придет. А я картошку не
почистила… Беги, Санька!
Она
притянула меня к себе, чмокнула в нос и оттолкнула. – Беги!
Я
выскочил из парадной распаренный и растрепанный, с
предательски оттопыренными спереди брюками, и тут же наткнулся на отца, куда-то
идущего по своим делам.
–
Однако! – сказал отец, оглядев меня с ног до головы. – С Наташкой целовался?
Он
усмехнулся, но как-то грустно. Я кивнул головой.
–
Ну, ты соберись, вообще-то… В таком виде… э-э…
Я
опять кивнул.
–
Ладно, – отец махнул рукой и пошел со двора.
– А я бы тебя тоже
узнала.
– Ну, уж!..
– Правда, правда. По
голосу. Он не изменился. А еще… Ты стал похож на отца. Особенно, с этой седой
бородкой. Я даже в первый момент подумала, что это он.
– Да, забавно. Всю
жизнь был похож на мать, а к старости – на отца.
– А знаешь, я в него
даже влюблена была. Так, на расстоянии…
– Мне кажется, и он был
в тебя влюблен… на расстоянии…
– Брось! А он?..
– Умер, в девяносто
четвертом…
Наташа покачала
головой: – Да-а. А мама?
– О, мама! Мама
активна, как всегда: пишет книги, ездит на конференции, по ночам в интернете
сидит. Я ее электровеником называю.
– Молодец
какая! А у меня уже никого… В Питере – никого, ни
одной живой души. Пепелище. Я потому в Россию и не езжу.
– Да, грустно…
– Жизнь… – сказала она.
– И смерть… – сказал я.
Мы опять замолчали. Но
тут бармен, молодой парень в драных джинсах и с рыжим ирокезом на голове, принес наконец мой кофе, поставил чашечку передо мной и, наклонясь к Наташе, что-то спросил у нее. Она, смеясь,
ответила; из их краткого диалога я понял только «руссо»
и «амико».
– Любопытный, – сказала
Наташа, – все-то ему расскажи.
– Знакомый?
– Да тут все друг друга
знают. Ладно, расскажи лучше, как ты жил все это время? – она опять посмотрела
на меня с каким-то ласковым сожалением.
– По-разному. А ты?
– Тоже по-разному.
Жена, дети?
– Дважды, дочь, пасынок… А ты?
– А-ты-ты-ты-ты….
Трижды. Две дочери, сын, пасынок, два внука. Три страны, не считая России.
– Ого! Биография!
– Скорее, география… –
она вдруг шмыгнула носом и заплакала. Тихо, почти беззвучно. Просто крупные
слезы скатывались по ее щекам и… кап-кап-кап по мраморной столешнице.
– Наташа, ну что ты,
что ты? – засуетился я и в растерянности принялся нашаривать в кармане носовой
платок, которого там и не было.
– Нет, нет, ничего,
Санька. Сейчас пройдет. Вот видишь, уже прошло, – она улыбнулась и промокнула
щеки салфеткой. – Все хорошо.
– А чего ревела?
– Вдруг поняла, что
это, действительно, ты. И что мы сидим тут спустя целую жизнь в такой дали от
нашего дворика и болтаем, черт знает о чем.
И опять заревела.
А
потом наши двухэтажные аварийные флигели расселили. Все разъехались, кто куда.
Наташины родители получили квартиру в Купчине, а она – комнату в коммуналке на
Моховой в пяти минутах ходьбы до нашей новой квартиры на Фонтанке.
Она
уже училась на первом курсе медицинского, а я
заканчивал школу. Не скажу, что мы часто виделись. Иногда я заходил к ней с
бутылочкой сухого вина; мы пили вино, курили и болтали о том, о сем. Но уже не целовались, как два года назад.
А
иногда она к нам забегала вечерком почаевничать. Отец почему-то всегда ей
радовался.
–
Славная девчонка – твоя Наташка, –
сказал он мне как-то после ее ухода. – Очень
она
мне нравится.
–
Она не моя.
–
Вот и жаль, что не твоя.
–
Славная то славная, – встряла бабушка, – а вот Голсуорси почему-то не любит.
Как можно не любить Голсуорси?
–
А вот так – можно и все! – отрезал отец.
Бабушка
презрительно фыркнула, и обсуждение закончилось.
Был
еще один странный вечер.
Я
только пришел из армии, а Наташка училась уже на пятом курсе. Мы виделись все
реже и реже, но однажды дождливым августовским вечером она забежала к нам.
Странный,
странный, грустный вечер! Кроме меня, никого дома не было; я валялся на диване,
уставившись в открытую книгу и не видя букв. Какие буквы! Полный раздрай…
Меня
бросила девушка, в которую я был в ту пору влюблен; надо было что-то решать с
институтом; надо было что-то решать с работой, надо было… надо было… В общем, не читалось. Мной владели меланхолическая грусть и
полное непонимание, как дальше жить.
Наташа
тоже была грустна и молчалива. И необыкновенно в этой своей грусти хороша. «Ну, почему, – подумал я, – почему не она? Не
я?» – мысли путались: «Что между нами?..
Что – что? Что стоит: общее детство? юношеские глупости? другие, уже взрослые,
увлечения?..»
Я
сидел на диване, открытая книга валялась рядом. Наташа прилегла, положила
голову мне на колени и посмотрела на меня долгим, сосредоточенным взглядом. Во
взгляде читалось какое-то тревожное ожидание, как будто что-то угнетало ее. Мы
молчали. Я перебирал ее волосы и легонько, одним пальцем, гладил лицо.
–
У тебя что-то не так? – прервала Наташа молчание.
–
Да нет, все нормально, – бодро соврал я. – А у тебя? Ты какая-то не такая…
–
У меня?.. – она вздохнула. – Какие вы, мужики, все же зануды!
«Почему огурцы? Почему наполовину?.. Огурцы тоже из атомов…» – она явно кого-то
передразнивала.
Я
засмеялся:
–
Ну, это не ко мне.
–
Да. Ты, Санька, чудный и замечательный! – она тоже засмеялась. – И глупых
вопросов не задаешь.
Она
вскочила, взяла мое лицо в ладони и долго всматривалась, как будто хотела
запомнить. Потом поцеловала в обе щеки и побежала в переднюю. «Пока, пока!» –
крикнула на ходу, открыла дверь и… исчезла. Просто взяла и исчезла почти на
сорок лет.
Несколько
раз я заходил к ней домой, но ее не было. Исчезла, растворилась… Позже соседи мне сказали, что она куда-то уехала. Куда?
Почему? Не знаю. Ходили слухи, что она вышла замуж не то за алжирца, не то за
марокканца и, действительно, уехала с ним на его родину. Но точно никто не знал
ни где она, ни что с ней.
Я
вспоминал ее. Не то чтобы часто, не все время. Но всю мою дальнейшую жизнь я
вспоминал ее. И когда вспоминал, выдумывал разные истории о
ее жизни где-то там, вдалеке. Почему-то все эти истории были невеселыми.
– …а потом ты, как Агарь, бежала с
сыном через пустыню…
– Нет, милый. Просто
побросала в сумку самое необходимое, схватила в охапку двухлетнюю дочку, села
на автобус и укатила в столицу… Но твоя история похожа
на правду.
– Что, так плохо было?
– Невыносимо.
Попробовал бы ты три года проторчать взаперти под присмотром нескольких суровых
и молчаливых мегер в черных хиджабах.
Да я и сама в этом хиджабе парилась.
– А потом? Он тебя
искал?
– Потом… Ох, Саня, долго рассказывать. Да и не хочется вспоминать.
Ну а дальше…
– Постой-ка.
Какая-нибудь Кения. Англичанин средних лет, вдовец с сыном. Тоже зануда.
– Ливан, немец,
молодой, рыжий и… ну да – зануда, – она усмехнулась. –
Что еще
про меня расскажешь?
– Так, разные вариации.
Только вот итальянца в них не было.
– А вот и мой итальянец,
кстати. Пашка приехал, – она мотнула головой в
сторону подъехавшего, довольно потрепанного минивэна
«Фольксваген». – Паоло, вообще-то.
Машина остановилась, и
из нее вылез невысокий, весь такой круглый, как колобок, мужичок в клетчатой,
расстегнутой до пупа, рубахе и бейсболке козырьком назад. Под крупным, сливой
висящим, носом смешно топорщились черные с проседью усы.
– Правда, славный?
– Э-э… – я не нашелся,
как еще выразить свое впечатление.
– А кого ты,
собственно, ожидал увидеть? Марчелло Мастроянни? –
Наташа засмеялась и приветственно помахала рукой. Паоло
помахал ей в ответ и ткнул пальцем в мою сторону, дескать, это что еще за тип?
Наташа погладила меня по голове и изобразила ладошками сердечко. Паоло состроил мрачное лицо и погрозил ей кулаком. Потом
открыл багажник и начал что-то там перекладывать.
– Ревнивый? – спросил
я.
– Для итальянца, как ни
странно, совсем не ревнивый. Просто шутник. Любит
дурачиться. Тебя бы с ним познакомить, вы бы спелись. Послушай, мы сейчас к
дочке едем, внука пасти. Поехали с нами. Хоть поговорим толком, а то как-то на
ходу… кувырком… Ведь столько не виделись. Ты и про
себя ничего…
– Все же – вечер
воспоминаний?
– А хотя бы!
– Тебе к дочке. А мне в
Венецию – жену встречать, и через три дня – в Питер.
– Жаль, – она полезла в
сумочку, валявшуюся на соседнем стуле, достала ручку и что-то быстро написала
на салфетке. – Санька, мне пора. Это мой телефон. Ты звони, хорошо?
– Может, e-mail?..
– О, нет, это к деткам
моим…
Мы поднялись, и Наташа
вдруг крепко обняла меня и приклонила голову на мое плечо. Краем глаза я увидел
Паоло. Вид у него был слегка озадаченный. Наташа
отстранилась:
– Скажи, ты был
счастлив?
– Ну, скажем так,
бывал, – ответил я. – А ты?
– А я и сейчас
счастлива!
– И ни о чем не жалеешь?
– Вопрос был глупый, скорее, я мог бы адресовать его самому себе.
– А-а, жалей – не
жалей, жить-то надо?
– Надо, – подтвердил я.
Она, как тогда – сорок
лет назад – взяла мое лицо в ладони и с тем же грустным сожалением посмотрела
на меня. Потом быстро поцеловала меня и легкой походкой пошла к машине, в
которой уже сидел ее муж и, высунувшись в окошко, укоризненно качал головой.
Открыв дверцу, она помахала мне рукой и покрутила указательным пальцем: звони,
мол. Я кивнул и тоже помахал ей в ответ. Машина тронулась и через несколько
секунд унеслась к Мантуе.
Почему я ее всю жизнь
вспоминал? Может, я ее просто любил?.. Люблю?.. Буду любить?.. Не знаю. Как не
знаю, позвоню ли я ей. Жизнь сложилась так, а не иначе. И, правда, что толку
жалеть? Жить-то надо… Я расплатился за кофе, сел в свой
арендованный «Фиатик» и покатил в Венецию – встречать
жену.