Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 54, 2016
Если бежать из
дома, то куда? Ясное дело, на Волгу. Там свобода и раздолье. Там великая
русская река, которую Анька много раз искала на школьной карте. Да так и не
находила.
Домчаться бы до
неё, до невиданной силы, до разгула!
Анька бросила в
чемодан двадцать трусов.
Это были все её
трусы из шкафа.
«Стирать их
будет негде, – размышляла Анька. – Трусы буду менять и в Волгу выбрасывать».
– Ну вот и всё, – обняла она деда.
Ноги её
совершенно не держали. Тощая, всклокоченная, с безумными глазищами, она не
очень точно понимала, как ей выполнить свой план.
За час до
сборов она выпила два пузырька корвалола, и мир
шатался вокруг неё, и она шаталась вокруг мира.
Это пятьдесят
капель корвалола – сердечное лекарство. А два больших
целых пузырька выпить – наркотик. Забирает злее водки, голова плывёт, походка и координация движений нарушаются, речь становится
невнятной.
Набрать кнопки
на мобильнике, когда башка под корвалолом,
невозможно, буквы меняются местами, слова не прочитать. Говорить тоже трудно.
Но Анька
донесла до деда главное.
– На Волгу еду!
– швырнула она чемодан в прихожую.
– Тьфу, дура, – плюнул в её сторону родной дед Потапыч.
– Опять мой корвалол вылакала!
Зацепившись
ногой за велосипед, Анька рухнула в полный рост в прихожей.
Но боли нигде не почувствовала.
– Батюшки
святы, – дед помог ей подняться.
Пошатывающаяся
Анька поправила ремень на джинсах и взяла чемодан.
Шатающейся
точкой с Че Геварой на
спине она стояла в дверном проёме.
И представляла
себе Волгу широкой рекой, непременно в лунном сиянии, и это наполняло Аньку
пафосом небытия.
– Такси вызови,
дед, – замедленно произносила она.
Дед встал перед
дверью.
– Куда ты,
блуждающая точка?
– Волга, дед,
цыгане! Огни, фейерверки, яхты. На Волгу!
Анька отпихнула
деда и, решительно падая на каждой ступеньке вместе с чемоданом, двинулась к
парадному. В такси она села не с первого раза, хотя габаритов была некрупных,
но руки и ноги двигались несогласованно, и обалдевший таксист не знал, чего и
делать с ней.
– Вы, барышня,
если пьяная, так падайте на заднее сиденье. А чё
руками махать-то?
Таксист
запихнул Аньку с чемоданом в салон и повёз в сторону метро.
Там он её тихо
выложил на асфальт, забрав зажатую в кулаке сторублёвку.
«Перегаром не
разит, – удивлялся таксист, – а хуже пьяной», – принюхивался он к Аньке.
А она стояла в
своей нереальной вселенной посреди лужи напротив входа в метро.
Торговые центры
кружились вокруг.
Анька пыталась
вспомнить, с какого вокзала ехать на
Волгу.
Или туда не
едут поезда, а только на пароходе? И от какого ей метро?
Анька плавно
завалилась в лужу. Белая куртка измазалась, шапка с помпоном отлетела.
Анька полуприкрыв глаза глядела, как фонари красиво отражались в луже и лёгкие волны набегали на рукав её куртки. Вот она
Волга. Рядом.
Анька лежала,
провалившись в смутные видения. Одно из свойств корвалола
– стирать все цифры на циферблате, все даты и координаты приземления.
Пролежав так
часик или два, Анька замёрзла, поднялась и побрела обратно домой. Её тошнило и
трясло.
Садясь в
маршрутку, она никак не могла поднять ногу и переступить порог, упала на
колени, одно колено разбила до крови и порвала джинсы. Ноги её не слушались.
– Тащи сама
свою задницу в салон, не поволоку же я тебя! – орал на
неё водила.
Аня дважды
упала с сидения, потом забралась. Тело было отдельно, мозг – отдельно. Они
работали, никак не согласовывая свои действия.
Тёмными
бульварами Анька добрела от маршрутки до дома.
На лестнице её
ждали новые преграды – пластилиновые ступени.
Ещё утром они
были каменные, а теперь ноги увязали в них, как в зыбучих дюнах. Анька
проваливалась в лестничных пролётах.
Истекая потом,
роняя чемодан с трусами, она на карачках ползла до своей двери и наконец в изнеможении поскреблась.
Дед был
счастлив.
– Ну вот и вернулась с Волги, родимая.
Не раздеваясь,
оставляя кровавый след, Анька зацарапалась на кровать, и бездна схлопнулась над ней. Это свойство корвалола
Анька особенно любила – обваливать её в бездну. Без памяти, без видений, без
ничего.
Прошло больше
суток после поездки на Волгу.
Анька ссутулившись пила кофе не кухне.
Про Волгу напоминали только грязная куртка и свитер, которые
стирались в машине.
После большой
дозы корвалола Анька могла проспать и сутки, и
полутора, и даже когда вставала, координация движений очень медленно восстанавливалась.
Она могла несколько раз упасть по дороге в туалет, а обратно лечь мимо кровати.
Синяки
свидетельствовали, какими местами Анька ударялась ночью. Сбитое колено
запеклось в коросту.
Подруга Лила варила картошку «в мундирах». Она зашла проведать
Аньку, потому что у той был сутки выключен телефон. И Лила
встревожилась.
– Ну и почему
ты такая идиотка?
– Меня мама не
любила, – безразлично ответила Анька.
– В детский дом
сдала, что ли?
– Нет, просто
не любила.
– И что?
– Психолог
сказал, что теперь я всю жизнь буду или бухать или наркотиками ужираться.
– Чушь какая! А кого у нас любили вообще? По-твоему, так у нас
в стране все будут ужираться и бухать.
– Так и бухают
же…
Анька жалобно
заплакала.
– Так хочется
услышать что-то простое и доброе. Скажи мне, Лилька, что я хорошая.
– Ты хорошая, –
отложив картошку, Лила погладила её по волосам, –
хорошая. Конечно.
– Я хорошая, –
уже в голос рыдала Анька. И она даже знала, это правда.
Пустые пузырьки
корвалола валялись в помойном ведре.
– Хороший
состав у корвалола, – читала Лила,
– мята перечная. Облегчает наступление естественного сна.
– Ага, и фенобарбитал
облегчает. Сейчас запрещённый во многих странах, в том числе и в Прибалтике,
как наркотик. Но наши-то старушки пьют, и барбитал им
не наркотик. И Прибалтика не указ.
Обычно после
отравления корвалолом Аньку долго тошнило, и думать о
каплях было противно. Вкус их мерзкий так и стоял в желудке.
Какое-то время
она не покупала корвалол, не пила его, делала дела по
дому, стирала, мыла полы, готовила чего-то деду.
Но потом
непереносимость этой жизни опять поднималась в ней, как высокая температура.
Ползла вверх до какой-то отметки, после которой Анька обречённо шла в аптеку за
дозой. Дома она выдёргивала зубами из пузырька пластиковый дозатор и выливала
всё в стакан до капельки. Потом разбавляла корвалол
водой из-под крана. Получалась мутная вонючая
жидкость. Анька выпивала этот яд, и он разливался по жилам примирением с
жизнью.
И неважно,
ранила ли её жизнь на самом деле, или ей только так казалось – нужно было
успокоение.
– Как ты это
пьёшь? – с отвращением смотрела на неё Лила.
– Мне хорошо.
Голова плывёт, и всё становится безразлично.
Лила корёжилась:
– От флакона корвалола люди дохнут, а ты по три выпиваешь.
Анька кивала:
– Я знаю, что
капель надо капать ровно столько, сколько лет человеку. Пятьдесят лет –
пятьдесят капель. Тридцать лет – тридцать. Но то ли лета бывают разные, то ли
капли бывают слабые. Не помогало мне…
А теперь я знаю, нет предела. Ни каплям, ни летам, ни улетанию…
Льёшь сколько нужно и отрубаешься.
– Так ты себе
все мозги искалечишь и печень, Анька, что ты делаешь с собой? У тебя
энцефалопатия уже.
– Лил, ты не
пугай меня словами умными, я ж всё одно их не пойму, – смиренно улыбнулась
Анька.
– Ну, в церковь
бы ты сходила.
– А толку? Бог
относится ко мне так же, как и мать – не любит. Разве ребёнка обязательно
любить? У всех родителей бывают нелюбимые дети. Они тоже живут и вырастают. Маются вот…
Анька умоляюще
посмотрела на подругу:
– Погладь меня
по голове – шесть раз. Шесть поглаживаний – это норма для ребёнка в день.
– Ты не
ребёнок! – засмеялась Лила.
– Я? Я хуже. Я
то, что вырастает из нелюбимого ребёнка. Погладь, а?
Лила погладила восемь.
– С запасом.
Анька довольно
улыбнулась и запела песенку:
– Я чувствую
себя прекрасно, как сахарок и перчик. Я чувствую себя прекрасно, как перчик и
сахарок…
Лила после
работы часто сидела с Анькой. Она ощущала за неё ответственность, хотя Анька ей
– не ребёнок, не родня. Но жалкая она какая-то… Анька помладше Лилы лет на десять, а кажется, что Анька – детский сад.
– Как там во «ВКонтакте» пишут: «Не пей с кем попало,
жди родную душу», – хехекнула Анька, выливая корвалол в стаканчик. – Хочешь?
– Упаси Боже.
Это мерзость, – ругнулась Лила.
Разъедающая
кишки жидкость. Глоток за глотком.
– Корвалол – напиток убитых соцреализмом, – докапывала из
пузырька Анька. – Надо плеснуть ровно столько, сколько надо.
– Да ты же всё
на глаз делаешь.
– Ну да, я не
аптека. Иной раз переберёшь, и такая тошнота.
Анька отпила корвалола, и в голове у неё затуманилось.
Подруги уселись
на ступеньках балкона и тихо курили «Приму», самые дешёвые сигареты.
«Прима», корвалол – кто б мог подумать, что именно такие вещи делают
тебя убитым.
Анька смотрела
в небо, как убитый на поле брани. Если бы убитый мог смотреть на небо, он
смотрел бы так… Вынутая нервная система, вынутая душа, осталось только
зрение. И ты и сам не понимаешь, откуда ты всё это видишь, если тебя уже нет.
– Опять
наступает лето, которое я проболею, не замечая ни цветов, ни листьев. Лето
будет отражаться в комнате, где я лежу. И я не буду спускаться по лестнице, не
буду выходить во двор – я буду прятаться за закрытыми шторами. От себя, от
мира, от всех, – Анька прихлёбывала корвалол из
стакана.
Анька думала о
том, что лето бывает двух сортов – либо счастливое, либо болезнь. Простого лета
не бывает. Это зима может быть никакой, вяло течёт себе, и ты живёшь, её не
замечая. А с летом так быть не может.
Лила молча выкурила следующую
сигарету. Она почти всегда молчала, и на это молчание хорошо ложилось Анькино
бормотание:
– За лето в поле вырастет много) цветов, в лесу – много листьев, а я буду
одна. И никто не вырастет со мной, не встанет рядом. Вот
представляю: умирать мне через день – и что я сделаю? А ничего. Вот так же просижу
последний день свой дома. Не выходя.
– «Не выходи из
комнаты, не надо…», – процитировала Бродского Лила.
– Да, – кивнула
Анька, – не надо.
Мир
предоставляет собой бессмертный уют – солнце в складочке шторы, тени на
плюшевом кресле, солнечные пятна на листьях клёна, ветер в окно, и, устроившись
посреди всего этого разомлевшего лета, ты можешь быть вечно счастлив. Или вечно
несчастлив. И за решением идти отсюда никуда не надо. Оно здесь…
Анька подумала,
что незавершённых дел у неё не так и много.
Вот, например,
хотелось бы сбежать вприпрыжку с горы.
Чтобы тропинка
вилась узкая на склоне, и выгоревшие на ней травинки, и ноги загорелые летели
бы по ней, а тёплая земля грела сандалики и пальцы.
В реальности,
если бы Аньку довели до той горы с тропинкой, она б уже не побежала. А села бы
у края и только представляла, как спускается по ней.
Участвовать в
жизни она разучилась.
Та поездка на
Волгу была, наверное, последним и отчаянным порывом изменить жизнь.
И то не
случилась бы, если бы Анька не сожрала столько корвалола.
Большую часть
дня она была в апатии. Причём, апатия была не в этом мире, а скорее в параллельном.
– Кнопочка от
рюкзака оторвалась! Как жалко, – Аня показала Лиле любимый рюкзак, прощупывая
на нём ткань.
– Вот тут была
кнопочка. Отвалилась. Ай-ай-ай… – Анька пальчиком водила по ткани. – Исчезла!
Лила взяла Анькин палец и поднесла к
кнопке.
– Вот она. На
месте. Вот. Погладь.
Кнопочка была
там же, где и раньше.
– Проведи по
ней пальцем, вот она.
Анька провела и
испугалась.
– Да… На
месте. Что со мной?
Реальность и
нереальность всё больше расходились. Нитками не стянуть.
– Ты знаешь,
что Второе пришествие Христа будет на острове Шикотан?
– горячечными губами прошептала Анька.
Лила мотнула головой.
– А нам – что
Шикотан, что Тула. Пускай приходит.
С утра Анька
представила, как они с дедом купили синий чайник. И вот наливает она из него
себе чаю – тоже синего. И сахар золотой размешивает в голубой лазури. Ах, красиво! Так, что Анька захлебнулась.
Она подскочила
на кровати и посмотрела на свои тюбики с акрилом и холст.
– Я буду синий
чайник рисовать.
Но Ангел
говорил:
– Не порти
белое красивым.
– Но этот мир
давно уже не белый, – возмутилась Анька. – Одним синим чайником больше, одним
меньше…
Она
расслабилась и намалевала на белом холсте всё, что
хотела – синий чайник, звёзды, луны, звери, травы. Пока все силы не иссякли.
– Лила, ты
посмотри на новый чайник! – Анька до одурения любила всем показывать свои
картины.
Лила молчаливо оглянула синий чайник и
одобрительно кивнула.
И они заварили
обычного чаю. И стали пить его с конфетами.
На лето всегда
возникает несколько дел, которые можно сделать только летом. Вон, например,
круглая железная коробочка с конфетками кофейными. Она стоит с Нового года – её
подарили деду. Но они ему не понравились. И никому конфетки не понравились. И
вот стоит круглая коробочка на столе весь год, Анька с неё пыль вытирает.
Но сейчас
совсем нет денег, и Анька стала каждый день доставать по одной конфетке из
коробочки и рассасывать к чаю. Когда полкоробки было уже съедено, она вдруг
поняла, что конфеты ей нравятся. Что она хочет пить чай именно с ними. Это было
важное летнее дело – разобраться с кофейными конфетками. Анька пересчитывала их
и понимала, что ей хватит их как раз до конца месяца.
Кроме конфеток
раньше она любила собирать гербарий. Но этим летом, глядя на прошлогодние
выцветшие васильки под стеклом, она поняла, что бессмысленность выглядит именно
так. И множить её – глупо.
– Вам плохо? Вызвать «скорую»?
– Не надо, –
испугалась Анька. Догадавшись, что «скорую» хотели вызвать для неё.
Она сидела в
Сбербанке напротив оператора. Губы синие, лицо серое, но Анька-то привыкла, что
она всегда такая.
– Пришли
деньги? – спросила Анька, протягивая сберкнижку.
Кассир сняла
деньги. Подаренные Аньке ко дню рождения крёстной.
Анька сунула их
в сумочку.
При выходе из
Сбербанка охранник снова спросил, не плохо ли ей.
Анька побежала
поскорее к двери. Чего они все пристают?
Походка,
видимо, как у больной. А может, взгляд?
На улице Анька
остановилась отдышаться.
Во дворе лежал
облезлый котик, от старости у него вываливался язык, и он уже никак не мог его
засунуть обратно в рот.
Анька села на
лавочку рядом с котиком. У него язык висел, её покачивало.
Она погладила
котика, она бы и домой его забрала, но дед будет против,
он не хочет животных.
Вдруг Анька
заплакала. Слёзные железы плакали сами по себе, как сам по себе вываливался
язык у старого котика.
И глупо было
ждать ангелов. И глупо было вообще чего-то ждать.
Вот есть река жизни,
ты опустил в неё руку – и воды этого дня обтекают твои пальцы. И ничего другого
нет и, видимо, не будет. Только касания.
И ещё в этой
реке есть люди, они тоже касаются тебя, даже когда не хочешь.
Год назад, в
этом же дворе, Анька видела собаку, блюющую кровью,
собака была зверски избита и умирала.
Избили, убили
люди. Они жестоки не как звери, которым надо прокормиться. Они жестоки от ума.
Больного, злого.
Уже тогда Анька
боялась людей. А сейчас она их просто избегала, и когда надо было выходить
куда-то из дома – впадала в ступор. Или плакала.
– Дед дал сто
рублей… – Анька протянула Лиле бумажку. – До пенсии ещё неделя. Надо еды
сходить купить в магазине. А что на это купишь?
Лила распахнула холодильник. Подумав,
взяла с полки не додавленный кетчуп.
– Давай выльем
кетчуп тебе на голову и обмотаем бинтами. Скажем в «Пятёрочке», что ты
пострадавшая на Донбассе. Может, тебе продуктов бесплатно дадут.
Анька
безразлично кивнула.
Лила, работавшая медсестрой в больнице, профессионально обмотала
облитую кетчупом Анькину башку, и получилось очень страшно. Красные пятна
проступали сквозь бинты.
Пришли два
друга Анькины – Клаус и Лукас. И оба поверили в
ранение.
– Анька, тебе
что, бошку прострелили? – закрыл лицо от ужаса
толстый Клаус.
– Нет, там
кетчуп, – пояснила Лила. – Помогите её в «Пятёрочку»
доставить.
– Без истерик,
Клаус, – Лукас был более
прагматичен, и сразу понял, в чём прикол.
Аньку под руки
поволокли, как раненую.
– Мне встать у
входа с коробочкой?
– Нет, ты
жертва обстрела. Стоять у тебя нету сил.
В «Пятёрочке»
кетчуп начал струиться на Анькину тощую шею, и народ шарахался в стороны.
– Она из
Донбасса, раненая, – пояснял Клаус. – Наша родственница, приехала лечиться, с
такою головой, куда идти работать – никуда. Подайте ей чего на пропитание.
Анька мотнула
перевязкой, и капля кетчупа упала ей на нос. Она растёрла её вместе со слезами.
Администратор
зала расчувствовалась:
– Берите, вот
тут печенье битое, яблоки бракованные, чая пачка мятая.
Клаус и Лукс подгребали неликвиды в сумку.
– Спасибо, – бормотала
Анька, прижимая пакет с дареной едой.
На улице бинты
окончательно свалились ей на шею, и волосы в красном липком кетчупе обрамили
серое Анькино лицо.
– Когда тебе
всё равно, что с тобой будет, можно делать всё, что угодно, и всё будет
получаться, – улыбнулась она.
Дед был очень
рад, как отоварили его сторублёвку.
– Много приволокли продуктов! Молодцы, молодёжь!
Он как раз
смотрел по телику сводку обстрелов из Донбасса. И там все были с такими
простреленными головами, как у Аньки.
Анька размышляла:
– Наверное, и
хорошо, что что-то сломалось в моей голове. Ничего мне не надо, вот только хлеб
и чай.
Дед вздыхал:
– Охохонюшки-хохо. Ты прям как пенсионер. Шла бы на работу, к
людям.
– Чего я там
забыла? Невыносимы мне люди. Я хиккимори.
– Кто, кто? –
переспросил у Аньки дед.
– Ушедшие от
социальной жизни люди. В Японии такие.
– И корвалол они лакают?
– Они,
наверное, своё чего-то лакают.
Да и разве дело
в корвалоле?
Изоляция от
внешнего мира происходила постепенно и сама собой.
Год назад Анька
срезала в доме городской телефон, теперь вот выкинула на помойку телевизор.
Книги она давно
раздала. Потому что перестала их читать.
В них
рассказывалось о людях, а люди перестали её интересовать.
Их мысли,
чувства, дела – она уже знала, какие они, и это было скучно.
Интереснее было
смотреть в окно. На стену дома.
Стена была с
трещинами, в трещины залетали мошки. На карнизы садились осы и шмели, в ямке из
лепнины птицы свили гнездо и таскали туда травки. В течение дня стена меняла
цвет, по ней двигались тени. От дождя появлялись пятна на штукатурке – мокрые
картины, потом они высыхали, потом от них отваливались куски краски, и
появлялись новые другие странные картины.
Анька
внимательно следила за стеной. И не следила за страной. Вообще.
В солнечные дни
на крыше дома печные трубы сияли солнцем. А ночью огонёк одинокой звёздальки светил ей над крышей. Анька называла эту
блистающую точку в небе звёздалькой – потому что так
ласково называла её в детстве бабушка.
Анька смотрела
на звёздальку и тихо плакала.
И спать она
ложилась, иногда не закрывая шторы. Чтобы звёздалька
светила ей до самого рассвета.
Днём Анька, Лила и Клаус пошли в секонд возле
Анькиного дома.
Порылись в
большой коробке, где свалено всё по пятьдесят рублей: свитера, трусы, кофты.
Анька выбрала себе
джинсы. Лила вырыла какую-то майку. Клаус – свитер огроменного размера.
А Лукас взял себе необычайные трусы, впереди у них был вшит
плотный слой поролона под тканью.
– Зачем такое?
– удивилась Анька.
– Наверное, это
противоударные трусы какие-то, для спортсменов. Надо
купить. Первоначальный ценник на них – сто евро. Ценные трусы, – хмыкнул Лукас.
– И как ты
будешь с поролоном в штанах ходить? – спросила Лила.
– А чё, прикольно.
Дома стали
этикетки читать, и Лукас расхохотался, а потом почти
заплакал:
– Да это трусы
для инвалидов с протекающей мочой! Чтобы можно было обоссаться
в них.
– И чё?
– А вот чего – ссысь, когда захочешь, в поролон.
– Надо подарить
кому-то, у кого недержание мочи, – сказала Лила.
– Дед, у тебя энуреза нет? – крикнула Анька.
– Скорее у тебя
начнётся энурез, – буркнул дед.
Анька и правда
однажды описалась в кровати, когда была сильно пьяная.
Она попросила:
– Лукас, подари мне эти трусы.
– Бери. Я всяко
это позорище не одену. Думал, спортивные…
Анька взяла в
руки трусы с поролоном между ног, примерила и поняла. Что с этого момента – она
не частичный урод, а полный. Допустим, сунет ей
какой-нибудь мужик руку под юбку, а там трусы мужские с поролоном.
Он ахнет:
– Что это?
А она ему:
– Мне член
отрезали, вот поролон теперь подкладываю, как протез.
Вечером Анька
жаловалась деду:
– У меня ухо
сильно чешется внутри. Зудело оно, зудело… Я решила
поковырять в нём макарониной. А макаронина – спагетти тонкая – обломалась. И
внутри уха остался маленький кусочек, не подцепить ничем. И как же я теперь? –
затравленно глядела Анька, потряхивая головой.
– Анька, ну ты
и дура! Так и оглохнуть можно, – ругался дед.
– И что, я
теперь умру?
– Не умрёшь.
Если можно жить с такими мозгами как у тебя, то и с макарониной в ухе жить
можно.
Несколько часов
Анька пыталась спасти себя. О результатах она снова доложила деду.
– Я залила воду
в ухо, чтобы размочить макаронину водой, но ничего не получилось. Макаронина
твёрдых сортов, итальянская. Тогда я стала второй макарониной поддевать первую.
И вторая обломалась тоже, и тоже маленький кусочек там остался… – почти
рыдала Анька.
– Таких дур больше на свете нет! –
дед уже трясся от смеха.
– Так и хожу
теперь с двумя макаронинами в ухе. То чувствую их, то – не чувствую. Звуки
снаружи хуже доносятся. Дед, как жить мне с макаронами в ушах? А вдруг они там
плесенью покроются?
Мир через две
спагетти слышался Аньке совсем иначе. То пошуршит, то
нет. Анька всё время трясла головой – как будто это чем-то помогало…
– Вот же, самые
простые вещи делают жизнь непривычной. Насовал спагетти в уши – и ходи себе,
как инопланетянин, – почти плакала она.
Прошло
несколько недель, макаронины от влажности размягчились в ухе, и дед подцепил их
крючком для вязания и вынул из Анькиного уха.
– От макарон
ещё никто не умирал, – смеялся дед.
Кто-то Лукас принёс Аньке капли Зеленина.
– Попробуй. Ты
же любишь пробовать разные лекарства. Там всякие ништяки
в составе, успокоительные.
– Сколько
капель принимать?
– Вроде по
двадцать надо.
Клаус возражал
против новых препаратов для Аньки.
– Ну зачем ты ей всё это тащишь? Без доктора, без назначения?
Но Анька уже по
привычке выдернула дозатор и вылила полбутылочки в стакан. Развела водой.
Капли Зеленина
сразу сделали её ноги ватными.
– Торкает.
Капли Зеленина, кстати, растительные! Ландыш, красавка, валерьянка, – Анька
смеялась. Но на самом деле уже не торкает ни с чего. – Ноги ослабели. А мозг
выключить никак.
– Тебя надо
ударить кувалдой по голове, – злился дед. – Хватит всякую гадость пить. И на
работу тебя надо выгнать!
– Я не могу
работать, – равнодушно отвечала Анька. – Со мной что-то не так.
«Не так» – это рассредоточенность тела, при этом напряжённость в нём, как
будто бы оно сейчас взорвётся. В этом состоянии можно только лежать или сидеть,
глядя в одну точку. Ступор. Возможно, это и есть энцефалопатия, о которой Аньке
говорили врачи на МРТ.
– Мой череп
заполняется водой. Гидроцефалия.
– Твой череп
заполняется корвалолом! – засмеялся Лукас.
– Чушь! –
махнул рукой дед. – Завела бы детей, и не было бы в черепе требухи всякой.
Лила поморщилась, её
шестнадцатилетняя дочь жила отдельно в общаге какого-то техникума.
– Ань, про
детей дед ерунду говорит. Дети не делают человека менее одиноким. Они вырастают
и цветут где-то вдалеке своим цветом. Повернув голову, ты изредка глядишь на
них и радуешься. Но ты как был один, так и остался. Дети не прилепятся к тебе,
они, как птицы, – улетят.
Анька тоже
догадывалась, что дети – не спасенье. Ни от чего. Она сама ребёнок, и кого она
может спасти? Она может только заглядывать в глаза, брать за руки, надеясь, что
кто-нибудь сильный уведёт её за собой – туда, где нет боли и есть покой. Он
погладит её по голове, успокоит, укроет одеялом, заварит чаю. И они будут
лежать, обнявшись, и это всё, чего она хотела. Про такие вещи, как работа,
деньги, страна, Анька просто не думала.
Важно другое –
обнявшись. Укрывшись одеялом. Вместе.
В психдиспансере ей не могли поставить точный диагноз. Чаще
писали невроз. Депрессия. Ещё разные слова.
Таблетки
выписывали бесплатно, она их складывала, иногда пила, но чаще не пила. Боялась
отравиться.
И снова
разводила привычный корвалол. Не помогал один пузырёк
– она выпивала следующий. И так пила, пока бездна не схлопывалась
над Анькиной душой, забирая страх и одиночество до следующего раза.
Лукас рубился в «FIFA», и вопли его оглашали комнату.
– Тебя вот не
заберут из этой страны, а меня скоро заберут, – тихо сказал Клаус.
– А с чего это
тебя заберут? Ты чё, особо умный какой-то? –
нахмурился Лукас. – Я в школе даже лучше тебя учился.
– А вот и всё
равно останешься ты здесь, братец Лукас. А я
тю-тю….
– Ну и фантазии
у тебя – заберут его! Да кому ты нужен где-то? Мы все здесь останемся.
Анька тупо
кивнула. Она-то никуда и не собиралась.
И следила, как Лукас играл в «FIFA».
– Из этой
страны забирают не самых умных и хитрых… – грустно
сказал Клаус.
– Да
рассказывай, только проныры и могут свалить из Рашки. Или кто с денежками. А у тебя ничего нет.
Разлили пиво.
– И куда же ты
поедешь? Колись, толстяк!
– Да погоди ты,
сам узнаешь всё. Когда куда-то уезжают, все узнают про это. А раньше говорить –
зачем, вдруг всё не сложится или минует…
Клаус будто и
не рад был тому, что уезжает.
Анька обняла
его. Добрый он. Самый толстый в классе, никогда никого
не обижал. Любил пирожки с повидлом и фантастику читать.
– Враньё это, что нельзя мешать спирт с корвалолом.
Можно, – Анька колдовала, готовя себе зелье на ночь.
Спирт Лила принёсла из лаборатории. Анька его водой развела.
– Добавим
вареньица из чёрной смородины. Перемешаем.
Корвалол Анька развела водой в другом
стакане.
Оба стакана она
поставила рядом с кроватью.
– Мой мини-бар.
Выпьет из
одного, потом – из другого, пока не провалится в бездну.
Сознание у
Аньки упорное, не хочет уходить, цепляется за эту гадкую реальность.
– Вот если бы
выпить что-то такое, чтобы спать месяц и не просыпаться. А лучше – год. А ещё
лучше до самой смерти спать. Проснуться к своим похоронам – одеться, как
положено, в гроб лечь, венки, цветы, и там заснуть навечно. А так одна
морока…
Перед сном
Анька как всегда глядела в окно на стену дома.
На то, как отрывается
железный водоотлив над окном и ветер колотит его. Отлив шумел, клацал, но
держался на одном шурупе. Анька переживала за этот кусок железа, как будто и её
жизнь зависела от того, оторвётся он или нет.
– Только бы не
оторвался. Только бы уснуть…
– Зачем тебе
все время спать? – бормотал дед.
– Люди, которые
не умеют ничем заполнить время своей жизни, стараются его проспать.
Дверь в комнату
Аньки хлопала от сквозняков, поэтому она её закрывала на носок.
Носки часто
падали, Анька вставала и снова закрывала. И так по сто раз за день. Ей это
надоедало.
Один раз она
так сильно разозлилась, что бросила в дверь зеркало со столика, овальное в
пластмассовом ободке.
Зеркало
стукнулось о дверь и разлетелось серебристым веером мелких кусочков.
Анька аж замерла.
Потом она смела
осколки веником, но многие из них свалились в трещины паркета и оттуда
таинственно мерцали серебром.
Паркет был
старый, трещины широкие и глубокие, и осколки серебра сделали пол у входа в
Анькину комнату необычайно сказочным.
Анька не верила
в суеверия, что зеркала бьются к несчастью, и поразило её именно сияние
осколков под ногами.
Она заглядывала
в трещинки и видела свои глаза и губы, разрезанные чёрточками безумия.
«На этом месте
я умру, на серебристом полу, разбитая на много маленьких осколков», – подумала
она.
Аньке хотелось,
чтоб, когда она умрёт, дома никого не было. И её дома не было. Пусто и тихо.
Над крышей светила звёздалька, а она лежала бы,
упившись корвалолом, в своей одинокой бездне. И
смерть, не мучая, взяла бы её на руки и понесла на Волгу.
На Аньке были
бы поролоновые трусы для энуреза, разорванные джинсы,
синяки. И котик с высунутым языком, он единственный погладил бы её по волосам.
Утром Анька
объявила деду:
– Во сне мне
голос был. Второе пришествие Иисуса будет на острове Шикотан.
– Мы его
увидим?
– Прямой
трансляции не будет, но Путин и Медведев уже там.
– Телевизор ты
разбила, теперь и Путина до смерти не видать.
Анька
равнодушно отреагировала на дедовы жалобы.
Единственное, о
чём она жалела в истории с телевизором, так это о своём сломанном пальце.
Старый
телевизор Анька в припадке ярости разломала месяц назад голыми руками, выдирая
из него части и разбрасывая их по кухне.
Об очень твёрдую фиговину она сломала
средний палец на правой руке. Сустав распоролся до кости. И долго не заживал.
Гноился. А когда рана затянулась, над суставом начала расти шишка, она
наполнилась жидкостью – образовалась подушка. Палец расширился в два раза, был
всегда красный и не сгибался.
Анька его не
лечила, считая это карой Божьей за разбитие дедова телевизора.
Обломки телика
дед вынес на помойку. Анька просила у деда прощения, что больше он не увидит
свои любимые новости из Донбасса.
Но дед её и не
ругал.
Он понял, что
она сошла с ума, сдавать её куда-то было жалко. Уж пусть, насколько хватит сил,
с безумной внучкой будет жить.
Да все жалели
Аньку. Подыгрывали ей… чтоб хуже только с головой не стало.
– А Клаус где?
Уехал? – внезапно удивилась Анька, увидев Лукаса без
друга.
– Так говорил
же он тебе, что уедет отсюда. Его перед вторым пришествием Христа устроили на
остров Шикотан – админом. Там старые компьютеры
чинить надо.
– Понятно. Он
ответственный, настроит всё на Шикотане…
Анька
успокоилась за Клауса. И стала заваривать Лукасу чай.
Все грустно
переглядывались, одна Анька улыбалась:
– Ведь говорил
он, уедет – далеко отсюда…
Осень принесла
Аньке страшное похудание и ослабление иммунитета.
Она почти не
ела. И целыми днями смотрела в одну точку.
Если
психологическое возбуждение очень сильное, тело перестаёт ощущаться. Оно отделяется
от тебя, становится бесчувственной формой, в которой ты таскаешь свои мучения,
как в торбе. Переживания скулят в тебе, как щенки, скребутся острыми когтями –
и торба рвётся.
Вот и Анька
порвалась. Как торба. Кожа взбугрилась на руке.
– Фурункул
вырос. Срочно на приём к хирургу! – говорил ей дед.
Но Анька не
решилась пойти в поликлинику.
Пока не
поднялась температура.
– Как же долго
вы растили этот ужас! – врач посмотрела руку, потом на Анькино серое лицо.
– Руку уже не
вытащить из рукава, – хирург скальпелем разрезала рубашку. – Да это не
фурункул, а карбункул. Давно такого не видала. Надо вскрывать.
Медсестре
приказали готовить операционную.
Фурункул
разрезали. Что-то вычищали из руки, потом что-то туда закладывали.
Анька вышла их
операционной – рука в бинтах, с проступающей кровью.
И сама Анька
вся разноцветная. Кеды оранжевые, брюки красные. Она специально одевала яркое,
чтоб все не думали, что она депрессивная. Но всё равно все думали…
– Завтра
перевязка с трёх до пяти, – сказала медсестра.
– Да, –
ответила Анька. И слёзы сразу потекли.
Её тело рвалось
с разных сторон. Оно не выдерживало того, что раздирало изнутри.
Глаза также
разрывало от потоков слёз, как руку разрывало от гноя.
Перевязки были
через день. Рана заживала медленно, приходилось таскаться
в поликлинику и там сидеть в очередях.
Сегодня Анька
специально оставила в кармане только пять рублей – на бахилы.
Остальные
деньги выложила дома. Чтобы не было соблазна ходить по магазинам.
Ей хотелось,
как в детстве, побыть маленькой девочкой, которая гуляет по городу просто так:
потому что погода хорошая. И кармашки у неё пустые. Или набиты
фантиками и желудями. Она идёт, чтобы потопать ножками, а не потому, что надо в
магазин и кончилась мука или картошка.
Она не тащит
сумки. А шуршит невесомыми листиками, слегка поддевая их носками туфель.
Анька шла на
перевязку почти полтора часа. Посидела на скамеечке. Поразглядывала
всё вокруг. День тёк куда-то – и она смотрела в его воду.
Потом она
выбила в автомате бахилы и вошла в кабинет.
Сестра ковыряла
руку ужасно больно. Позвала врача поглядеть.
– Заживает
плохо. Положите снова лекарство.
– Завтра
перевязка с десяти до двенадцати.
Выйдя из
поликлиники, Анька сразу же пожалела, что не взяла из дома денег. Она могла бы
купить на них успокоительное. Она опять хотела быть
взрослой, у которой есть деньги на корвалол.
Анька начала
плакать прямо на улице, стояла и плакала. И если бы кто-то спросил её почему,
она не смогла бы объяснить, а только заплакала бы ещё сильнее.
Все психи ходят в аптеки по ночам. Им так удобнее.
Идёшь себе,
никто не видит твои чёрные круги под глазами, твои дрожащие губы и
навернувшиеся слёзы.
– Вам как
обычно?
– Да,
пустырник, корвалол и валерьянка.
Фармацевт к
Аньке уже привыкла. Положила ей пузырьки в кулёк и рекламку.
– Скидки будут
в этом месяце на успокоительные, приходите.
– Приду.
Аньке кажется,
что уже весь мир предупреждён, что ей нужны
успокоительные.
Корвалол продают без рецепта. Тридцать
пять рублей.
А какой нужен
на него рецепт? Если все пенсионеры страны пьют корвалол.
И только им спасаются.
Одно время
давали почему-то только три флакона в руки. Теперь снова дают
сколько хочешь.
В Прибалтике корвалол считается наркотиком, но в России кто посмеет
покуситься на святое?
Тощая фигурка
Аньки с кулёчком «Первая помощь» плыла тёмными улицами.
Ей уже было
спокойно оттого, что её спокойствие лежало в кулёчке.
Сейчас
налакается этого дерьма на кухне и провалится в немую
бездну.
Анька, конечно,
понимала: есть другие способы унять невыносимую тоску, сгрызавшую её душу, как
страшный хищник. Но тут не справиться одной, не справиться…
А дедушка… что
– дед… Хороший он, да только как бороться с дрянью в головах ему и не понять – у них другие были
тяготы в их время: голод там, война. А сейчас – тихий мир.
Вон красота какая – липы шелестят, луна. Анька открыта первую
бутылочку корвалола и целиком опустошила её… И
закачались липы, и луна, и красота стала такая шаткая, что Анька на газон
упала. До дома доползла, по лестнице бочком. А остальное выпила на кухне.
Развела водичкой, чтобы не драло глотку.
С пенсии дед
послал Аньку купить по списку продуктов.
Она старалась –
ходила со списком вдоль полок, складывала товары в корзину, из корзины – в
пакет.
Но как обычно
что-то не срасталось…
По дороге из
магазина Анька потеряла колбасу.
Возле подъезда
у неё посыпались из сумки творожки и сметана. И тут только Анька заметила дыру
в пакете… Где и когда пакет прорвался – непонятно.
Побежала
обратно по следам. Искать выпавшую колбасу. Лила
помогала.
– Но кто же
колбасу оставит на дорожке? Её уж сразу подобрали. Она же не надкусанная и,
может, даже с чеком.
– Жизнь лишена
смысла, если теряешь колбасу, а не находишь, – сказала Анька.
Подходя к дому,
Аня поглядела на своё окно, как Плейшнер, когда он
шёл на явку: может, кто переставил цветочные горшки и знаки подаёт, что колбаса
нашлась.
Но знаков не
было.
И вообще… это
была четвёртая покупка, которую Анька забывала где-то – на улице, в корзине, в
магазине.
Наверное, ей
стало всё равно.
Не себе и
покупала колбасу, деду, он просил. Но ведь она старалась.
– Вот дура спятившая я совсем, – уставши, Анька села на остановке
автобуса.
Пока искала
колбасу, Анька заметила, что осень под ногами, оранжевые лапы клёнов.
На улице
красота.
– Хорошо живём
мы, Анька?
– Очень.
– Смотри, рядом
бутик открыли.
– Ты в нём была
хоть раз?
– Была. Одна фигня висит.
Листья летят,
летят.
Мелькнуло
жёлтое такси 9401010.
Двери магазинов
распахнуты. Но Анька не видит там, чего хочет.
И такси везут
не туда, куда хочется.
Странное дело.
Вокруг всего так много. А ты сидишь на остановке, как инопланетянин, и не
понимаешь, как всё это применить к себе – такси, покупки, хорошую погоду.
Ведь чудеса не
продаются, и всякие такси туда не едут.
– Сахар
дорожает, смотри, люди мешками покупают. Надо бы нам тоже взять.
– Ага, ещё
крупы мешка четыре, поставь их в комнате и привяжи бумажечки к мешкам: греча,
пшено. Чтобы не перепутать, – ехидно усмехалась Лила.
– А вообще мне после 90-х всё равно, чего мы будем есть. Я на всю жизнь тогда назапасалась круп и набоялась
голода. Теперь я свободна от крупы. От Ельцина, от Путина, от всех. Мне пофиг. На колбасу, на санкции, на госдеп и на Пушкова из
ОБСЕ.
Анька тем была
свободна от Пушкова и ОБСЕ.
Листья падали
на колени.
…По краям
листочков хлорофилл исчезал быстрее, вдоль жилок задерживался подольше.
Изменение листа
– те же песочные часы, где каждая песчинка незаметна и каждая разрушающаяся
молекула хлорофилла незаметна, но время крадётся этими крошечными шагами.
Время распинает
и Аньку, тихонечко, некрупными гвоздями, и раны вроде не смертельны, а кровь
вся вытекла до капли.
– Да хрен с
ней, с этой колбасой. Пошли домой.
– Конечно.
Анька и не
заметила введения санкций в стране, потому что одновременно с их введением она
потеряла интерес к еде.
Вместо голода в
животе поселилась какая-то тоска. Иногда хотелось только кусочек шоколадки.
– Лила, знаешь,
как похудеть от шоколада?
– Как?
– А ничего не
есть кроме него.
Дед пришёл на
стук, доносившийся из Анькиной комнаты, и грустно уставился на внучку.
Анька плакала,
сидя на полу:
– Деда, прости
меня! Когда у меня будут офигительные новости,
радостные, хорошие, я всем позвоню! Я обещаю. А пока что я разбила телефон об
стену.
Она показала ошметки телефона.
Нокия разлетелась на части, для
надёжности Анька ещё помяла её руками. Чтобы поломать наиболее крупные куски.
Руки у неё тряслись, и слёзы не переставали.
Дед принёс
Аньке воды с валерьянкой.
Когда Анька
успокоилась, ей удалось собрать Нокию обратно.
Нокия включилась. И Анька хлопала в
ладоши и была теперь ужасно рада.
Она продолжала
сидеть на полу, хлюпать носом и разговаривать сама с собой:
– Папа, если бы
ты был жив… Что бы я сказала тебе? Ничего бы. Я бы обняла тебя и сидела бы
возле тебя долго-долго, прижавшись. И опять бы плакала. Не умея рассказать. Но
ты и так всё знаешь.
Утром медсестра
опять скребла Анькину руку. Анька отвернула голову, чтобы ничего не видеть.
Ей было очень
больно.
Медсестра
спросила:
– Пришёл ваш
анализ крови, всё нормально, но сахар повышен. Вы утром ели что-нибудь перед
сдачей крови?
– Я и днём-то
ничего не ем, – тихо отозвалась Аня.
Еда – это нечто
отвратительное из мира, где всё хорошо.
Аньке
вспомнилось, как Анна Каренина, прежде чем броситься под поезд, понюхала
кусочек сыра и поняла, что еда ей противна. Анька понимала Каренину.
Смотришь на
еду, и у тебя не выделяется слюна.
Еда такая же
пластмассовая, как и весь этот мир.
– Завтра
перевязка с двенадцати до двух.
– Хорошо.
Анька вышла в
коридор и медленно одела куртку, кеды.
Напротив
хирургии был кабинет уролога.
Двое ругались
из-за того, чья сейчас очередь.
И тётка
говорила мужику:
– Чтоб у тебя
хрен отсох!
А он ей:
– Сдохни, сучка!
Анька подумала,
что один псих другому одиночества не скрасит.
И положила под
язык глицин. Совершенно бессмысленное лекарство, которое её, однако,
успокаивало.
К вечеру бинты опять
скатывались к запястью. Моешь посуду – и они намокают.
– Медсестра
хорошая, это я плохая, на мне всё сидит плохо, даже бинты, – жаловалась Анька
деду.
Обычно на Аньке
всё не сходилось, а этой осенью – падало. Она похудела почти на двадцать
килограмм и продолжала терять вес.
Первые дни до
поликлиники Анька ездила на такси.
Идти ей было
очень близко. Но очень трудно.
Перед операцией
хотелось кайфануть, доехать на машине до ада. В этом
была некая анастезия. И ласка.
Когда идёшь по
улице, ты всем безразличен, а тут ты ловишь немножечко сочувствия от мира. Ты
нужен водителю такси за сто двадцать рублей и взамен получаешь ровно ту дозу
радости, которая нужна, чтобы дойти до кабинета хирурга и не разреветься.
– Рана медленно
заживает, снова положим бетадин.
– Спасибо.
– За то, что
делаю больно? – смеётся медсестра.
– Я хочу
помыться в ванной, – умоляюще посмотрела Анька.
– Нельзя.
– От меня
пахнет, как от бомжа.
– В очереди так
от всех пахнет.
– Может, я
обмотаю руку упаковочной плёнкой и так помоюсь?
– Ну, попробуй.
Обратно Анька
идёт – ветер. Он вырывает из рук статталоны, она
бежит за ними, ей выдали сразу пять штук, чтобы не стоять каждый день в
регистратуре.
Запыхавшись, на
углу в ларьке Анька купила мясо – уже нарезанный гуляш, ей трудно готовить
забинтованной рукой. И она была так благодарна, что кто-то уже нарезал ей
кусочки.
«Кто-то нарезал
мясо для меня, он помог мне за сто пятнадцать рублей, – думала она. – Если бы у
меня было много денег, сколько бы я имела заботы. Крохами – за сто рублей. Я
покупала бы её. Покупала бы доброе слово, чтобы кто-нибудь сказал мне «всё
будет хорошо». Покупала бы одобрительный взгляд. Больше всего я бы хотела,
чтобы кто-то за сто рублей погладил бы меня по голове и ещё за сто – обнял».
Анька думала.
Можно ли поплакать заранее? Чтобы не плакать в кабинете хирурга.
Аня не знала
той секунды, когда накатит… И слёзы потекут ручьями.
Вот если
заранее в туалете поликлиники налакаться корвалола,
то слегка качает, но зато всё пофиг. Чего в руке там
режут.
Сегодня она так
и сделала – и даже не заплакала, когда скребли ей рану.
– Чтобы бинты
не сползали, купите импортный перевязочный материал, вот образец, – сказала
медсестра и протянула немецкую упаковку.
Анька кивнула.
Обошла ближайшие аптеки. Вернулась через день опять на перевязку.
– Я не нашла ту
хорошую штуку из Германии. Санкции, нигде нет…
– Ну, значит,
нашими бинтами забинтуем, – вздыхала медсестра.
– На выходные
ей тампон с хлориком положи, – врач глянула мельком
рану.
Анька и сама
поглядела в рану – большая. Кратер из гниющего мяса.
Но в душе
кратер ещё больше. Туда бы чего-то с хлориком.
Как интересно
Бог защитил мозг – в нём не поковыряться, как в руке, не почесать. А так бы
было всё открыто – Анька бы почесала там, где надо, и стала бы весёлой.
Вечер. Тихий
ужин с дедом.
– Опять бинты
сползают до запястья, неудобно мыть посуду.
– А что удобно
в этой жизни? Сегодня сам я вымою, – ответил Аньке дед. – А ты уж руку не мочи.
Неделями в
очереди на перевязку сидели одни и те же люди.
Иногда Аньке
казалось, что вечерами пенсионеры сами расковыривают себе раны, только чтобы
утром снова прийти на перевязку.
Тут они могли потусоваться, поговорить, найти понимание. Обсудить свои
пенсии, повышенное давление. Очередь двигалась чудовищно медленно.
Иногда
выскакивала медсестра:
– Кто на
блокаду?
Некто
перекошенный болью ковылял в кабинет.
Полный коридор ждущих новокаиновую блокаду, то есть обезболивание.
– Когда же
блокада кончится?
– Никогда.
Медсестра
напоминает:
– Пока блокада
не закончится, перевязки не начнём.
Час. Два.
Блокада продолжается. Перевязки не начинают.
Всего одна
медсестра на хирургии.
Зато куча
дверей с вывесками начальников. А медсестра одна.
– В нашей
стране блокада никогда не закончится, – глухо вздохнул кто-то.
Тем временем
Анька торговалась в очереди с бабулькой за тот самый санкционный немецкий перевязочный материал.
– Купила в
аптеке на окраине. Бери доченька один. Задёшево отдаю.
– Спасибо. А я
и не нашла нигде в городе.
– Сейчас много
чего под санкции попало. В одном месте встретила остатки этого перевязочного
материала, – торжествовала бабулька, – так и себе
взяла, и дочке, и зятю.
– А у них у
всех руки сломаны? – ужаснулась Анька.
– Да не, я про
запас.
В поликлинике
Аньку медсестра обрадовала.
– У вас сегодня
рана чуть получше.
– Вот у меня
есть один немецкий бинтик.
– Ну, красота,
им сейчас рану и закроем.
В магазине
Анька взвесила яблоки в кульке, которые туда складывал кто-то другой и забыл у
кассы.
Ей было неохота
самой выбирать.
Минимум. Сейчас
– это главное слово. Минимум шагов, слов, усилий. Эмоций у неё и так не было,
даже минимума.
В поликлинике
она портила общую картину возмущения нашим здравоохранением.
Пока все дружно
орали: «До чего Россию довели? Когда же кончится блокада?», Анька смотрела в
одну точку, ни о чем не думая. Пока её не окликнут в кабинет.
– Смотри, рука
наконец-то заживает у неё.
Медсестра
показала Анькину рану врачу.
– Отлично.
Завтра последняя перевязка.
– Последняя? –
переспросила Анька.
Ей было даже
немного жалко, что больше она не оденет синие бахилы.
Они так подходили к её синим кроссовкам.
Анька вышла на
площадь – звонили колокола, летели листья, красные кленовые листья.
Осень.
Депрессия. Красные листья станут чёрными. Ты знаешь это. Что они почернеют.
Почему весной ты не думаешь об этом? Весна тебе кажется бесконечной, а осень –
словно дорога с разметкой. До первого снега. А дальше тупик, тебе так кажется.
Но позже
разметка вновь появится на тающих снегах. Но это позже. Не сейчас.
А сейчас зима
сыпала на тротуары белые шарики «брома», какие раньше выписывали от успокоения
нервов.
Скоро Новый
год.
Анькина
депрессия продолжалась, жизнь – тоже.
В этом мире
никто не обращает внимания, депрессия с тобою или свадьба. Знай себе – гремят
куранты. Пьют шампанское, таскают спиленные ёлки. И загадывают желания.
У Аньки дома
было всё в обычае – селёдка-шуба, оливье.
На Новый год
все, не сговариваясь, подарили друг другу кружки с Путиным.
– Путин на
медведе едет!
Путин на фоне
флага России, Путин на что-то пальцем указует.
Выяснилось, что
покупали все подарки на одном сувенирном рынке.
Лила купила Аньке шапку в виде панды.
И Анька в этой
шапке теперь повсюду восседала.
Рассаживаясь
пить чай на кухне, все выставляли своих Путиных в ряд, чтобы не перепутать
разные картинки.
Кто в Путине с
Медведевым чай размешивал, кто кофе в Путине на стерхе,
дед просто пил кипяток, ему с больным сердцем чай вреден.
И всем было
вкусно и хорошо.
Наверное, об
этом и мечтается на Новый год – чтобы всем было вкусно и хорошо.
И чтобы штора
на окне красивая висела, как и поэт Рубцов мечтал – да вот не провисела долго
она у него.
И у Аньки долго
хорошая жизнь не задерживалась… Летели в ведро пузырьки пустые из-под корвалола.
– Ты почитай, дура, что в науке пишут: корвалол
делает из человека зомби!! – Лила совала Аньке
распечатку с интернета.
– И чё? Я зомби, что ли?.. – вглядывалась в строчки Анька.
Старая соседка
с нижнего этажа позвонила в дверь, зашла на кухню.
В руке она
держала пульт от телевизора и нажимала на нём кнопки:
– Не могу
«скорую» набрать на телефоне, помогите.
– Это пульт от
телевизора, бабуля. Где телефон? Пошли посмотрим.
У бабки орал
телевизор. В новостях опять война… Афганистан, Ливия, Украина, Сирия. Под
сводки ожесточенных боёв на столе недоеденная яичница. В этом мире все едят под
хроники войны, по-другому никогда и не было.
Анька вызвала
врача.
У соседки
оказался инсульт.
Теперь уже в
квартиру Аньки вошёл медбрат.
– Помогите мне
бабулю на палатке снести вниз по лестнице? Здесь высоко. Нам нужны трое.
Лукас, Анька и дед взялись за уголки
чёрной палатки, в середине которой лежал сложенный комочек старушки.
– Девушку
поставьте в ноги, там самое лёгкое.
Анька несла
уголок с бабкиными сухими ногами и чувствовала, что это хорошая работа, она бы
так и носила всю жизнь старушек с инсультом по лестнице, всё польза от неё
какая-то.
Соседку увезли,
и все вернулись пить недопитый чай в комнату.
Но вкус у него
уже был почему-то другой.
Зимой Лукас работал официантом в ночном клубе «Джаггер», хозяева клуба были наркоманами, и третий месяц Лукасу не выплачивали зарплату, хотя и не отказывались её
выплатить потом.
Лукас уже почти привык, что вечно ждёт
чего-то в «Джаггере», он уже уволился оттуда и просто
так иногда заходил спросить – когда же будет зарплата?
– Зайди, чувак, попозже, – отвечали ему.
Это была одна
из главных линий жизни Лукаса.
Ещё он играл в
«FIFA» и участвовал в городских чемпионатах по интернет-играм, где однажды даже победил и получил
три тысячи.
Личная жизнь Лукаса была трагична. Он влюбился, но вдруг получил во «ВКонтакте» письмо, что его девушка с ним хочет попрощаться.
По причине отсутствия чувств.
– Она так и
написала – по причине отсутствия чувств, – пересказывал он всем это трагичное
послание.
Как чувства
могли исчезнуть, Лукас не понял и поехал к дому
девушки разведать.
Там он увидел,
что она сидит в «жигулях» с
каким-то кентом.
Лукас набросился на «жигули», начал раскачивать их, попытался выломать двери,
чтобы спросить у девушки, куда же делись чувства.
Но парень
газанул, и Лукас пнул
поехавший «жигуль», а после догонял его по трассе,
кидался камнями вслед, пока не рухнул где-то в изнеможении в канаве.
Вернувшись домой, он просто пролежал неделю
неподвижно.
С тоски он
похудел на восемь килограммов.
Теперь он снова
ходит в «Джаггер» узнавать насчёт зарплаты и вечерами
тренируется в «FIFA».
От Аньки Лукас отличался здоровой тягой к штанге и протеинам. Лукас – качок и выглядел чудесно.
Они с Анькой
рядом – как здоровый парень рядом с живым мертвецом.
Но Лукас этого не замечал, не внешность их объединяет. А
привычка выпить чаю, помолчать о том, что денег нет, поговорить про это же. И
выкурить дешёвой «Примы».
Лукас активно боролся за себя в этом
мире, Анька – нисколько.
Она из тех,
кого уносят на руках – в могилу или в жизнь, в дерьмо
или куда угодно. Сама она и с места не шагнёт. Она всегда на своей кухне, с
пузырьками, упоротая, непонимающая, или немного
понимающая, если от корвалола не уснула.
Часто Анька
разговаривала с Ангелом Хранителем, а может, не хранил он ничего. Но
разговаривать был с ней согласен.
Анька не
просила у него каких-то ништяков.
Только чтобы гладили по головке. И Ангел Хранитель гладил, Анька утешалась
ненадолго. Потом он улетал – она не знала его дел и адресов.
И Анька
напивалась корвалола. Глядя плачущими глазами на звёздальку за окном.
Иногда Анька
пыталась слезть с корвалола.
Она пила иную
чушь, смешивая различные лекарства.
Смешивать
лекарства – чревато.
Запив одну
таблетку атаракса маленьким пузырьком корвалола, ты чуешь, как нападает сон необоримый.
А если съесть аминотриптилин и атаракс –
давление подскакивает, и вдруг становится не по себе. Хотя потом
успокаиваешься. То ли таблетки так подействовали, то ли давление упало.
– Всё
успокаивается в какой-то точке. Для каждого она по-разному называется.
Отношения с
мужчинами для Аньки становились редкостью.
Анька была
симпатичной, но кто захочет барышню в неадеквате?
Которая падает через порожки, разбивает
коленки. И лакает корвалол.
– У тебя что-то
с координацией движений?
– Нет, завтра
всё пройдёт, – уверяла Анька, но завтра было то же самое.
Самый долгий и
любимый её кавалер однажды сказал:
– Ты
депрессивная наркоманка на веществах, к тому же алкоголичка.
Анька смогла
возразить только одно:
– Я не
алкоголичка. Я только на веществах.
Но парень
покачал головой:
– А тот случай?
С техническим спиртом?
Анька сникла.
Да, однажды она
напилась технического спирта, смешав его с клубничным сиропом.
Этим
техническим спиртом она спасла себе жизнь. Ей хотелось выпрыгнуть из окна.
А она просто
выпила гадости и повалилась на пол.
Что лучше:
выпасть из окна или упасть на пол? Вопрос спорный.
Утром дед
споткнулся об Аньку и тоже упал.
Дед собрал
горку угля активированного, адсорбента и ещё каких-то средств.
Аня послушно
пила их, зрение было нерезким, её тошнило и трясло, и холод какой-то мерзкий
охватывал тело.
– Дедушка, а
замерзают уже в могиле или ещё до неё?
– Молчи, дура! Пей воды, сколько можешь, и блюй!
Пей говорю!
Анька с перепугу напилась воды чуть не
пять литров, блевала в туалете, потом опять наелась
дедовых лекарств и прилегла в изнеможении у унитаза. Дед на руках отнёс её в
кровать.
– Когда тошнит,
поджимай колени к животу, так легче будет.
Аня тенью
ходила по квартире два дня, на третий вышла на скамеечку у дома.
По глупости она
рассказала по телефону всё своему парню, и он её сразу бросил.
Проблемных
людей нужно брать на всю жизнь. Чтобы с ними разделять, утешать, спасать их. С
ними, как с детьми. А кто будет с Анькой возиться?
Когда-то давно
у Аньки была обычная работа, учёба, жизнь, парень.
Паренька любила
очень, он был с приветом, как говорится – больной немного, да она и этого не
замечала, счастлива была. Отдавала душу – всё жалела его, помогала с учебой и
деньгами, со справками его вечно носилась, лишь бы ему было поспокойней.
И ему стало,
нашёл даму с квартирой, Аньке мягко пояснил, что женится. Жизнь свою устроил. А
она так и стояла всё над ним – вдруг пригодится дурочка?
И спрашивала – а любовь?
– Милый, не
убивай мою нежность к тебе – притяни руками, обними, поцелуй, приласкай –
последние цветочки не топчи во мне, ведь столько было их нежных, а скоро
отдавать мне будет нечего – всё смято… Без ласки и внимания не растут
цветочки больше, а что были – умирают. Ты нашёл другую,
а я? Раздарила я все цветочки. И мне теперь хоть столб обнять на улице, хоть
собаку обхватить за лапу – больше дружбы, чем с тобою… Так отвернулся ты от
наших прежних разговоров, планов, от меня…
Анька была
обычная, сентиментальная, романов обчиталась, как все
девушки, да фильмов обсмотрелась про красивую любовь. И были маленькие у неё
влюблённости и расставанья.
Но это
расставание открыло в Аньке бездну. Спрятанную за семью
замками. Открыло дверь, которую нельзя открывать.
Анька
удивлялась способности слёз течь просто так. Она внезапно ощутила своё
сиротство – такое огромное и неутешимое, что неисплакать никакими слезами, неисползать
никакими коленями, не изорвать никакими рубахами на груди.
Анька сидела в
ступоре и выла. Неделями.
Наверное,
многих бросают парни. Но не у всех это вызывает такие последствия.
Ночами она себя
чувствовала распятой на кресте, днём валялась – снятая с креста.
Анька раньше не
принимала никаких веществ.
По врачам
ходить она не привыкла – дура дурой.
Только валерьянку и знала.
Пила пустырник,
афобазол, персен.
Ну и пробовала
разочек капли деда – корвалол от сердца. Да сдуру их перепила – много накапала, чуть ли не треть флакона.
Вот тут-то ей захорошело.
Сон навалился
ватный, да мягко так, сразу. И мысли отпали все, как будто и не к ней они
относились, а так – к какой-то посторонней жизни.
И незачем
рубахи рвать, и незачем на крестах распинаться, упал себе и спи. И сон такой –
как нирвана. Ничего в нём.
И после этого
Анька, как только становилось непереносимо – выливала пузырёк корвалола в стакан, потом уж два… Доза росла, Анька
тупела, теряла интерес ко всему и хотела только, чтобы кто-то погладил её и
успокоил. А корвалол успокаивал лучше всех.
На следующий
день после большой дозы корвалола наступало жуткое
раздражение и злость.
Анька бросалась
на всех без причины. Ломала вещи. Орала.
Её раздражали
сами молекулы жизни.
– Дед, чего
чайник поставил на краю? Свалился! – Анька ещё и пнула
упавший чайник.
Она шпыняла всё
в квартире, яростно чего-то убирая, но в этом хаосе
уборка была незаметнее разорения.
– Господи,
зачем я живу?
– Устройся на
работу, – увещевал дед.
Анька всё
хотела устроиться.
Но магическим
образом это не получалось.
Он ходила на
биржу труда, честно выписывала карандашиком вакансии, потом звонила по
выписанным телефонам.
Иногда
соглашалась встретиться с работодателем на следующий день
Но как назло,
накануне она нажиралась корвалола,
и утром не могла собраться в кучу.
Куда только
Анька ни собиралась. Уборщицей на стадион, продавщицей в зоомагазин.
Анька хотела
работать, но не была уверена, что что-то сможет. А потому считала себя не тунеядкой, а как бы недочеловеком, который уродом родился и
пьёт корвалол банками, чтобы это уродство
подкорректировать.
– Был бы
человек, к которому прижмёшься, и никто тебя не обидит! – рыдала Анька. – Он
обнимет и от всего мира защитит. Но нет такого.
Анька выдернула
зубами затычку от корвалола.
Корвалол обнимал лучше всех и ничего не
требовал взамен.
И Анька снова
шла за ним в аптеку.
– Когда ж ты
перестанешь эту гадость покупать? – ругался дед.
Анька
удивлялась:
– В мире, где
разрешено убивать, глупо запрещать пить корвалол.
Однажды Анька
заметила, что у неё кончились слёзы. Она хотела заплакать. А плакать было
нечем.
Анька
испугалась.
Хотелось
прижаться к человеку. Обнять живое – там, где кровь ещё не остановилась, где
сердце бьётся.
И кто-то обнял
её, и они стояли в темноте, качаясь, – Анька и тот, кто её обнял, – не видя
друг друга.
Потом
отлепились и пошли каждый. Сам по себе.
Анька пришла
домой.
–Дед, посиди
рядом, прижмись.
– Совсем девка спятила!
Анька лежала
калачиком на большой старой кровати – одинокая, пустынная, холодная, как зимняя
звезда.
Звёздам,
наверное, тоже хочется, чтобы их обнимали-прижимали.
– Погладь меня
по голове, – жалобно попросила Анька деда.
Дед,
покряхтывая, подошёл и погладил Анькины волосы.
Она вдруг
вцепилась в его старческую руку, обняла её и зарыдала.
– Дедааааааа, дедаааа…
– Ну что ты,
что ты….
Дед гладил её
голову и сам хотел плакать.
– Ань, ты б
поела.
На кухне, макая
хлеб в банку килек, Анька думала, ужель весь мир в такой тоске? Как они с
дедом. Ведь есть же где-то карнавал, Рио-де-Жанейро, и Волга, и огни, и цыгане,
танцы.
Ангелы перед
сном являлись Аньке такие же жидкие, как еда, – тощие, прозрачные, знавшие, что
ничего хорошего сказать не могут Аньке, поэтому им лучше промолчать.
Она искала
стакан на полу, а стакан стоял на стуле, вот так всегда ищешь в одном месте –
находишь в другом.
– Я хочу
успокоиться и обняться.
Дед гладил её
по голове и тихо пел песню, единственную, в которой знал слова:
Спят курганы
тёмные, солнцем опалённые…
Аньке
мерещилось детство, бабушка. Пирожки с ладонь. И ладони бабушкины, большие
тёплые. И Аньке вдруг почудилось, что возле подушки лежит горсточка камешков со
двора, она любила их собирать – рябенькие, щербатые, перебирала их руками и ни
за что не хотела расставаться с ними перед сном, и бабушка забирала их из
кровати, уже когда Анька засыпала.
Магазины пугали
Аньку.
Тележки, кексы
на полках до потолка и люди, тащащие эти кексы. И все они хотят запихать эти
кексы внутрь себя. Цель магазина – как можно больше запихнуть внутрь человека.
Анька боялась
что-то запихивать в себя. И была равнодушна к еде. От корвалола
она хоть спит всё время, а от кексов что?
Она стояла,
смотрела на полки и не знала, что купить.
От корвалола Анька стала плохо соображать и видеть.
Увидела акцию
на глазированные сырки: «чего-то там и один в подарок»… Взяла сырок и второй
думала получить в подарок, а оказалось, надо было брать два сырка, и третий в
подарок. На кассе она стала отпираться от лишнего сырка, писала в «Дикси» объяснительную бумагу – «взяла сырок по глупости,
прошу вернуть мне деньги». Ей вернули двадцать один рубль.
В результате
Анька купила сушек и пачку чая.
Дед любил
сушки, они пили с ними вечером чай, намешивая как можно больше сахара в чашки.
От сахара жизнь казалась слаще.
Дед уже не гнал
Аньку на работу, видя её тусклые глаза, ссутулившиеся плечи.
Куда ей
работать?
Дома уронит
помойное ведро и три раза мусор обратно собрать не может. Всё мимо ведра
кладёт.
Дед ругался на корвалол. Но что делать с Анькой, не знал.
– Вот купил
тебе булочку «Умница» с йодом, говорят от неё в голове просветление.
Анька
засмеялась, разглядывая булку.
– Деда, как же
я тебя люблю.
Анька пила корвалол не каждый день. А только когда накатит страх и
ужас. А накатывало не каждый день. В промежутках она была вполне даже
нормальной.
И Анька
решилась. Устроилась продавщицей канцелярии возле дома.
Так-то не
сложно. Карандашики, ручки. Небольшой опыт работы на кассе был. И её взяли.
Она теперь
ложилась спать пораньше.
Трезвая. Ни
капли корвалола.
На работе
держалась улыбчивой и работящей. Старалась изо всех сил.
Пила горячий
чай с сахаром, чтобы побольше сил и не качало.
Старалась ничего не упустить.
Старые
продавщицы даже поражались, чего Анька так уж старается. А ей казалось, что она
среди всех них – инопланетянка, и надо это как-то замаскировать. Первые дни
прошли успешно, она немного успокоилась.
Пошли недели
тихий жизни и работы, какой уж в жизни Аньки не было давно.
Когда ты целый
день в делах, а не в ужасных мыслях.
Когда есть
денежка купить покушать.
Когда ты можешь
даже с гордостью сказать кому-то по мобиле: «Да я с
работы». И приятно так, что ты как все.
Побыть как все
– порой само лекарство. Ты попадаешь в некую широкую волну, где всё уже давно и
прочно устоялось и волноваться нечего. Ты – часть
надёжного большого механизма, и катишься, и катишься, и до кровати – а потом
под одеяло. Утром – будильник. Пятница – веселье. И выходные – тоже как у всех.
Наверное, надо
бы было выдумать лекарство «Чтоб было, как у всех», чтобы те люди, кто отбились
от привычного строя жизни или в чём усомнились, пили бы его. И снова
становились частью самого обычного привычного простого механизма жизни.
В выходной
Анька ездила на велосипеде в лесопарк.
Она решила
укрепить здоровье.
Иногда она
просто прогуливалась по парку, глядя на парочки влюблённых. И мечтая о тихой и
уютной семейной жизни.
Сегодня впереди
неё шли парень и девушка – выгуливали маленькую собачку.
Анька,
улыбаясь, смотрела на их спины и попы – да, на попы! Она представляла, будто
эти двое утром просыпаются, на кухне варят кофе. Девушка в красивых смятых
трусиках, парень её сонно обнимает и целует. Они близки, нежны интимны.
И вот сейчас,
идя по лесопарку, они сохраняют под одеждой эту интимность. Он знает, какие у
неё трусики, она знает, какой у него запах, оттенок кожи, изгиб подмышки. У неё
врезаются в попу полосочки от трусов под
обтягивающими брюками, и никто не знает какие там трусики – только он. Вот это
и есть маленькие тайны любви.
Анька любила
думать о таких вещах – ей казалось, в них и есть главная нежность и тайна
жизни, в мелочах, прикосновениях, вкусном чае после прогулки, букетике ирисов
на столе. Ах, как ей нравилась эта уютность быть вдвоём, как не хватало её.
Однажды Анька
познакомилась в магазине с парнем. Владиком.
Он был ничем не
занят, то есть занят, но ничем. Крутился, но денег
пока что не было, всё только перспективы.
Он после работы
долго Аню провожал, рассказывая про проекты.
Сначала деньги
занимал у Аньки. Потом стал просто просить определённую сумму в месяц, иначе с
квартиры съёмной сгонят.
– Конечно! –
сразу согласилась Аня.
В той квартирке
они с Аней и стали встречаться для любви.
Анька была
такая счастливая, что Владик ждал её после работы возле магазина. И вместе они
шли гулять. Потом к нему в квартиру.
То, что Владик
сразу стал просить у неё денег, Анька и не удивилась.
Ей казалось,
что любимому можно пожертвовать всё. Да невозможно её полюбить без денег. Кому
она нужна просто так? Идиотка такая. Больная. Ну разве что деду.
А Владик – так
вкусно пахнущий парфюмом, спортивный, милый…
Анька смотрела
на себя в зеркало магазина.
Ссутулившаяся, худая, с чёрными кругами под
глазами. Чучело смешное.
Так-то Владик
был ласковый – говорил о красивом, расплывчато,
туманно, это было, как корвалол, но без сна, одурение
какое-то.
Владик говорил,
что будет с Анькой жить вместе когда-то, и что Анька – его лучшая мечта.
Анька нифига не верила, но верила. Дереализация
своего рода. Ты понимаешь, что нет по факту ничего и ничего
не будет, но упорно веришь…
Человеку вообще
нужна такая вещь как упорядоченность. Без неё он вроде и не человек.
Нужно говорить
кому-то: «Доброе утро!». Нужен тот, с кем завтракать, потом обедать. А с работы
мы должны звонить кому-то, кто помнит нас. И на работе нам нужен тот, кого мы
можем вспомнить на минутку, и станет веселей на сердце. Нам нужен напарник для
каждодневного ритуала жизни Поужинать, сказать ему,
что день прошёл нормально, но ты устал чертовски. И чтобы вечером обнять
родного человека. И если человека нет – можно прижать к себе кота, мишутку, на
худой конец, мобильник и уснуть с ним, всё лучше, чем совсем ни с кем.
Анька
отсчитывала Владику с зарплаты половину денег, остальное несла деду на еду.
Сушки, чай.
Мало, что изменилось.
Но зато Анька
теперь была солидная – на работе трудится. И у неё есть парень.
Иногда она
думала, что у других это просто так получается – им не надо покупать Владика.
Но они ведь красивые, другие. Не такие, как она. Корвалольная наркоманка.
Да и Владик был
необычайно хороший парень – аж не верилось, что это
ей…
Правда, иногда
она сомневалась в том, так ли уж хорош Владик, глядя на то, как он покупает
сотый шарфик в магазине. А у её деда был один –
заштопанный.
– Зачем тебе
столько шмоток? – она вертела странный шарф, который
мерил Владик.
– А пусть, не
помешает. Тебе ведь нравятся эти милые полосочки?
Анька
соглашалась. Что полосочки милые. Главное, чтобы он
брал её за руку, и они гуляли, как она мечтала. И они мечтали, пока гуляли и за
чаем, и потом…
Но однажды
Анька увидела Владика с красивой девушкой из окна магазина. Они шли по другой
стороне улицы.
Владик, видимо,
забыл, что Анькина касса стоит прямо у окна.
Владик
восхищённо смотрел на свою новую девушку, держа её под локоток.
Сердце Аньки
обмерло, она не помнила, чего и как продала до конца смены.
Потом позвонила
Владику. Он ответил:
– Да тебе
показалось.
– Но я же
видела.
Позже Анька
снова видела их вместе уже на ярмарке.
Анька с дедом
покупали картошку в мешке и грузили её на тележку, дешёвая картошка на ярмарке
всегда была вкусная.
А Владик с
девушкой шёл вдоль ряда с мёдом.
Анька
застыдилась окликнуть его – мешок, картошка, тележка, сама вся грязная…
Но дома
позвонила ему и устроила истерику.
И тут она
впервые услышала:
– Да как ты
смеешь что-то говорить, сидишь на препаратах, наркоманка депрессивная!
Анька почуяла,
что правда, сказанная Владиком в данный момент, является не правдой, а гадкой
пощёчиной.
Позднее Владик
извинился. Они помирились. Ведь скоро Анькина зарплата.
Но какая-то
страшная жуть засела в Анькиной груди.
Не верила
теперь Анька, что можно получить любовь даже за деньги.
– Ты любишь
меня? – заглядывала она в глаза Владика.
– Конечно, люблю,
– и сердце тоскливо ныло от его
«люблю», как от «не люблю».
«Может, я всё
надумываю?» – иногда Анька откидывала сомнения и весело улыбалась, ведь Владик
тут, рядом. Чего ещё надо.
Но через день
следовал следующий выговор от него:
– Чего ты вечно
роняешь слёзы? Я еле выдерживаю тебя, – рыкнул прежде ласковый Владик.
Анька сжалась в
комок. Вспомнила, как мать говорила ей: «Скройся куда-нибудь, чтобы я тебя не
видела». То же чувство ненужности, когда хочется провалиться сквозь землю.
И чувство вины.
Что она не та. Не такая. Она не подходит никому и никуда. Как неровный пазл. Или пазл, выпавший из другой коробки. Его сколько ни вставляй в
картинку, он лишний. И где его коробка – никто не помнит…
Все истории про
любовь страшные.
Страшные тем, что любят. Страшные тем, что не любят.
– Давай вкусненькое приготовим вместе и съедим, а потом будем
лежать, обнявшись, – Анька смотрела в глаза Владику.
Но Владик
спешил куда-то на деловую встречу, она не очень поняла куда.
Они попрощались
на остановке, и Анька пошла в аптеку.
Она подумала,
что в итоге человек остаётся с чем-то очень маленьким своим – узелком вроде.
Где сложено не так много: черепушки детства, школьные осколочки, ангелы,
однажды садившиеся на плечо, и страшные сны, и весёлые солнечные зайчики. У каждого
человека есть такой узелок, с тем, что не отнимут. А вокруг мир огромный – и ты
ему совершенно безразличен. Вот и ройся в узелке своём, бери оттуда побрякушки,
прижимай к себе и радуйся.
А про мир что толку думать…
Ты вроде бы в
одном пространстве со всеми звёздами на небе, но ты им безразличен – вы на
секунду вместе…
Анька села на
скамейке у дома. Вылила пузырек корвалола в бутылочку
акваминерале и потягивала этот декокт. Потом улеглась
смотреть в замерзающее небо, осколочками звёзд колющее глаза. Ангелы ли это?
Или осколочки зимы неведомой.
Шапка – уже
новая с новым помпоном – съехала с её головы, и снег засыпал Анькины зелёные
волосы, окрашенные самой модной краской зимы.
О чём мечтала
Анька?
Всего лишь о
том, чтоб её обняли.
С Владиком был
отличный секс, но больше всего Анька хотела, чтобы её прижимали, обнимали,
гладили по голове. Без этого нельзя жить. А без секса можно.
Наверное,
поэтому дети и пожилые люди прекрасно себя чувствуют и улыбаются без всякого
секса.
– Опустить бы
ноги в водичку тёплую, в какую реку, – урчала Анька перед сном, почему-то
вспоминая, как они с дедом удили рыбу на даче.
От корвалола запах во рту мерзкий.
Дед бурчит
чего-то в своей комнате.
Телевизор
включил. С Путиным. С первых Анькиных зарплат купили деду новый телевизор.
И ещё купили
деду чайник с Путиным. И тарелку. Тоже с Путиным.
Дед очень
уважал Президента.
А Анька себе
купила кружку с гусём, чашку с гусём и тарелку с тремя гусями.
Гуси ей
нравились, потому что говорили они говорили «гагага» – и это было куда как проще ежегодного обращения
Президента.
Гусь.
Президент. Если глядеть из созвездия Кассиопеи, наверное, разницы особой нет.
Хотя в местной
земной истории какие-то значительные чиновники останутся.
И дед уважает
всякую политику, хотя и непонятно, что она ему дала.
Девяностые
вымели из страны столько человеков. Кто спился, кто сторчался, не пригодившись в смуту. Вот Анькиного деда –
прекрасного специалиста по электронике уволили, а институт закрыли. Но это
давно уже было, дед после этого пошёл в вахтёры и не жаловался. До пенсии
доработал. Дед – это сила. Что не спился, как другие. Не сдался нищете и
трудностям. Анька всегда знала, что дед её переживёт. Как пережил все трудные и
смутные эпохи.
Теперь Владик
каждый день ворчал, что Анькина работа плохая, ей мало платят.
Он целовал её,
а ей казалось, будто мокрой тряпкой по губам водят. Противно.
Анька и
спать-то с ним уже не хотела. Но как-то холодно одной. И обнять некого.
После работы
как получит деньги, бежит скорей к нему.
С денежками в
кармане Владик радостный и шутит. Всё по-настоящему.
Накупят еды с
Анькиной получки, едят у неё в комнате. Деда угощают.
Но Владик он
такой – себя любить позволяет. Других только допускает любить себя.
Есть большая
разница между мужчиной, который берёт тебя, чтобы наполнить.
И мужчиной,
который выпьет тебя и оставит как пустую тару у
помойки.
Анька сама
понимала, что такое Владик.
Она для него
уже испита. А с той новенькой ещё всё только начиналась. И что-то предвещало, и
была загадка.
А Аньку
оставили – пустую и разбитую. Наполнить разбитое как можно, если всё вытекает?
Слёзы, надежды,
последние силы…
И вот тут-то
появился на горизонте Анькин одноклассник Ляпис.
Он уже три года
курит гашиш. И был хронически в неадеквате.
Почему-то Ляпис
считал, что марихуана и гашиш – это почти как карамель. Ну
так – побаловался, ерунда.
– Анька, дереализация – это когда ты видишь мир иначе… Предметы не
те, расстояния до них необычные… Нереальные. Вот я, например, смотрю на это
окно и вижу за ним что-то плавающее, мутное – горы какие-то синие…
Анька с ужасом
покосилась на окно.
– Парень, да ты
разобрался в себе, – умно кивал Владик, засовывая в рот колбасу.
«Чего Владик
понимает? В дереализации», – подумала Анька.
Дереализацию никто не видел, кроме тех, кто
её видел, а они пересказать не могут, что это такое.
Реальность
ускользает – как сказал бы Владимир Ильич Ленин.
Анька жалела
Ляписа.
Про дереализацию она и раньше слушала рассказы Ляписа, и ей
всегда было страшно. Она сама-то просто вырубалась от корвалола,
а Ляпис от гашиша впадал в какие-то странности. Звуки нереальные слышал, миры
видел нереальные, и все предметы у него то плыли, то
уплывали, то изменялись до неузнаваемости.
Ляпис так же,
как Анька, всё время хотел прижаться к кому-то. Обнять руками.
Они обнялись с
Анькой.
Ляпис закрыл
глаза, а Анька и не закрывала. Она и с открытыми-то ничего не
видела после корвалола.
– Полная дереализация.
Соседи на
лестнице перебранивались:
– Что делать приличному человеку в России?
– Только собак
заводить, чтобы они срали на
газонах!
Анька ползла
вверх по ступенькам, обожравшись корвалола,
цепляясь пыльными ладонями за каждый выступ порожек.
Сосед, дыша
водочным перегаром, полз вниз. Навстречу Аньке.
– Здрасьте!
– Здра…
Собаки яростно
на них залаяли.
С работы Аньку
выгнали. После того как она перепилась накануне корвалола
и пришла совершенно расхлябанная, будто без костей. Она падала на коробки, не
могла держать равновесие, на кассе пробивала неправильные чеки.
– Ты что, пила?
Анька дыхнула.
Начальница пожала плечами.
– Наркоманка
значит.
– Я наркотиков
не знаю даже.
Анька не врала,
она не знала наркотиков и не пробовала никогда.
А корвалол – простой советский препарат от сердца, да кто же
его заподозрит.
Анька собрала
свои вещи на работе и пришла к деду.
– Уволили.
– Не беда,
проживём.
Дед варил картоху. И заваривал чай в чайнике с Путиным.
В тот же день
Владик сказал, что понял окончательно, что будущего у них с Анькой нет. Она –
депрессивная уродка, и он из жалости ходил с ней, типа
как с больной.
– Владик, все
женщины одинаково плохие, что толку менять? – жалобно посмотрела на него Анька.
– Не уходи, а? Я новую работу найду.
– Ну, ты того,
не переживай так… – Влад новый шарфик перекинул через плечо и, не
оборачиваясь, пошёл быстрым шагом к остановке.
Анька
поёжилась.
Если внезапно становится
холодно, значит, это кто-то перестал тебя любить.
Как будто
дырочка на свитере обрадовалась, и в неё сквозит.
Любые действия
и события свободно зависают во времени, как в меду – высокое и низкое, красивое
и гадкое. Время не сортирует на плохое и хорошее – время совершенно равнодушно,
оно вас просто запускает в свои часы и минуты, а вы в них зависаете. Вы пьёте
этот мёд – сладкий, горький, эту безразличную неизбежность жизни. Время лечит
своим безразличием, но это на больших расстояниях.
А у Аньки было
слишком мало времени, чтобы утешиться временем.
Облака куда-то
уплывали, и Анька улетала с ними.
– Лишь бы до
аптеки доползти, – шептала она.
И ползти уже не
было сил.
Так бы глядела
в небо, чтобы и после смерти глядеться в него, чтобы всегда видеть. Глаза не
закрывая, видеть эту синеву.
Анька подумала,
что все истории начинаются давным-давно, в каком-то тумане, но ты всегда можешь
обернуться и немного заглянуть в их начало. А вот конец он неизвестен никому –
не заглянуть ни за какую занавеску, нигде не спрятано. И будущее оно тоже вроде
облака – в любой момент размажет ветер.
И сколько их уж
было – тех облаков, похожих на лошадок и слонов, которые исчезли – лишь синь,
она одна и остаётся… И чернь ночная, как сон от корвалола,
– такая же истома, но нет там ничего, ты там убитый. Каждый раз.
Сколько
пузырьков она выпила за эти годы депресняка?
Анька стала
считать и ужаснулась. Даже если пила она не каждый день, то выходило всё равно
так много, что аптеки городка должны были бы ей уже памятник отлить.
И никогда не
удивлялась фармацевт, куда она их столько волочёт, кому, зачем.
Мир создан
безразличным – ему нет дела до тебя. Вот потому мы и придумываем всяких ангелов
хранителей, чтобы казалось, будто кто-то рядом нас оберегает.
Вечером она
пошла к Лукасу. Проведать его.
Лукаса тоже только что уволили с
работы, почти одновременно с Анькой. Но в целом дела его шли лучше, чем у неё.
Он рассказывал
новости.
Что купил
подержанную тачку на три зарплаты из «Джаггера»,
которые ему всё-таки выплатили.
Потом у него
какое-то время складывалась удачная карьера официанта в кафе «Флора»…
– Знаешь,
хозяин «Флоры» – чёрный, он уволил всех нечёрных, кроме меня, – смеялся Лукас. – «Значит, следующий, кого он уводит, будешь ты», –
сказал мне друг. Так и случилось.
После этого Лукас устроился работать на «Сапсане» официантом в
ресторане. И расстраивался, что ему выдали форменные штаны на три размера
больше.
Вечерами он всё
так же играл в «FIFA», и Анька не видела его за
другим занятием.
Хотя они теперь
редко виделись.
Вот сидят они
оба перед экраном, пялятся в него.
Анька сняла
очки. Как хорошо, когда не различаешь букв на мониторе.
Небо вдали
такое ясное. А буквы – они болели и мешали Аньке.
– Знаешь, я
против письменности. Я бы хотела, чтобы люди только пели, нежно говорили и
обнимались.
Обниматься –
навязчивая идея Аньки.
Чтобы обнять.
Прижать.
Крепко.
Надёжно.
Ей было так
вселенски одиноко, что она была бы рада, если бы её обнял кот или собака, ветка
или ветер. Или ветка традесканции.
Мир был полон
не обнимающихся людей. Которым было нормально и так. А ей было ненормально.
Хотя прав и Лукас:
– Ань, чего ты
паришься? Обнимет или не обнимет – это ж в голове. А ты представь, что обнимает
всегда. Представь, что все тебя обнимают, весь мир!
Анька кивнула.
– Представлю…
Только это не так. Если бы все обнимались, никто бы не болел. Если тебя обнимут
с любовью – то не нужен корвалол,
ничего не нужно, лишь бы обнимали до утра.
Но Анька упала
дома в холодную пустую кровать.
Наутро после корвалола Анька пила сладкий крепкий чай – он казался
вкуснее, чем обычно. С маковой булочкой.
Вообще Анька пришла к мысли, что самые простое – оно и самое любимое. Будь то вещи или продукты. Или люди.
Вот чай,
булочка. И ложка сахарка. И больше ничего не надо.
– Иногда внутри
меня скапливается такая тяжёлая грозовая туча, и она не проливается – ни
дождём, ни громами. И я словно пасмурное небо – таскаю её в себе, – жаловалась
Анька, размешивая корвалол в чашке.
– Не пей ты эту
гадость! Сядь, поиграй мне лучше на пианино, – просила Лила.
– Не хочу, – замотала
головой Анька. – Меня заставляли родители музыке учиться. А зачем? Я не люблю
музыку.
Это правда.
Анька даже ненавидела музыку.
Лила обычно слушала радио в наушниках, чтобы не
раздражать звуками Аньку.
Раньше Анька
тоже слушала музыку. И признавалась:
– От музыки
отлетают куски грязи от души. Те, что снаружи и полегче.
А глубже – муть внутри меня густая, тяжёлая, её надо отстаивать в тишине,
долго-долго. И любая музыка только колышет эту муть… И мне от музыки теперь
ужасно плохо.
Рисуя следующий
абстрактный рисунок, Анька поясняла Лиле:
– Те странные
коросты, что снаружи, они были от меня устроены проще и легче отпадали. А в
тонком слое души во мне засело что-то неуловимо гадкое, оно переплелось с тем,
где я настоящая… Там либо разрубить всё и убить себя. Либо так доживать. Но
эта жизнь уродская.
– И где же
выход?
– Не знаю. Корвалол. Таблетки. Чтобы не ощущать, какая я внутри.
Лила тихо сняла наушники:
– А что бы ты
хотела вместо музыки?
– Сидеть и
смотреть на траву. На снег. На воду. Мне больше ничего не надо.
Мать била
Аньку, когда та отказывалась ходить в музыкальную школу на уроки. И не потому что ей нужно было дать Аньке музыкальное
образование, а чтобы дочка дома не торчала перед глазами.
Анька свою мать
не винила ни в чём. Матери как бы и не ощущалось в её жизни. Вроде Анька и сама
на свет появилась. Она была всё время сама по себе. Анька не помнит, чтобы её
погладили или прижали от любви – крепко-крепко. Чтобы сердце часто забилось от
радости, нежности. Как она мечтала всю жизнь. Не было такого в детстве.
Анька ещё
маленькая поняла, что никому не нужна. Ну, может, только небу и облакам, и то
непонятно зачем. Может, для того чтобы она смотрела на них.
Ей всё время
хотелось раствориться где-то там в вышине, в покое
синем, ласковом и тихом.
Однажды Ляпис
принес травки покурить.
Анька курила
весело, ощутила приподнятость настроения. Проснулась, чувствовала себя тоже
хорошо. И мир казался ей свежее, ярче. И запахи острее.
Потом курили
каждую неделю. И чаще.
Сначала
марихуана. После Ляпис начал приносить гашиш.
Анька ни за что
никогда не платила, денег у неё не было, Ляпис сам травку добывал.
И курили теперь
у него, чтобы дед не запалил Аньку.
– Курить это
ведь не вредно? Это ж не колоться.
– Конечно, –
отвечал Ляпис. – Не вредно.
Аня знала, что
на земле её никто не заменит. Она одна такая. И вообще никого никем не может
заменить. Но прикол в том, что никого и не нужно заменять. Никто не занимает
ничьего места, никто не играет никакой роли.
– Ты понимаешь,
что никто из нас здесь не нужен?
– Угу, –
флегматично кивнул Ляпис, ему было пофиг.
– Вот растёт
трава. Человеческая. Выкосили. Новая выросла. А кто
травинку каждую считать будет? Кто рассматривать? Вот мы с тобой – две
травинки, сидим себе на кухне.
– Травку курим.
– Да.
Они обнялись.
Ляписа тоже недавно бросила девушка.
Вдвоём им было
в самый раз.
Они плыли в
своих приятных грёзах.
Анька хотела
плыть облаком, меняя всё время очертания.
Плавающий мир.
Утром она
рисовала его акрилом на картонке. Горы фиолетовые, зелёные солнца, змеистые
цветы, странные контуры предметов, непривычные и даже страшные.
Ляпис читал
подписи на её картинах: «Посленочь», «Последень», «Послеполдень».
Теперь Анька
поняла, откуда вдохновляются художники – у них у всех дереализация.
Может, и не от наркоты, а по иным причинам.
Дереализация – загадочная вещь.
И ещё Анька
подумала, что большая история шагает по твёрдым камням. Таким как Путин. А
декадентство растёт красивой фиолетовой плесенью поверх этих камней. Но без
этой фиолетовой плесени чего-то не хватает.
Ляпис так говорил:
– Ань, если
тебя посадили зачем-то на этой планете, так ты воспользуйся этим временем для
того, чтобы поглядеть, поразмышлять, поваляться немного. Законы вселенной мы
вряд ли разгадаем, но о чём-то таком странном почему-то бы и не подумать?..
Например, про то, как оттопыривается ветром занавеска и как нежно она выгибает
она спинку. Часто ли ты думала об этом, Анька, скажи?
– Я думаю про
стену…
– Значит, мы
одинаковые.
– Идиоты…
Так
продолжалось два года. Анька курила с Ляписом траву.
Но однажды ей
стало плохо после затяжки. Болела голова, мир казался нереальным. Накатил
ужасный приступ страха – паника, что вот сейчас умрёт.
Стало плохо ей
и в следующий раз во время затяжки. И в последующий.
– Может, ты
траву палёную покупаешь, Ляпис?
– Да вроде даже
лучше, чем раньше.
– А не может
там быть что-то подмешано?
– А как я
проверю?..
– Ляпис, я
больше не буду курить, плохо мне, кайф не получаю, а наоборот… Что-то не так.
Анька бросила
курить и не курила всю неделю.
И тут её
накрыло.
Помутнение сознания.
Галлюцинации, Мышцы живота сокращались, её трясло, температура, дикий страх,
панические атаки, было нечем дышать. Руки тряслись, болели мышцы. Ей хотелось
выброситься в окно. Она была в адском ужасе, непередаваемом. Четыре ночи дед
сидел, обняв её, и читал молитвы. И ночью сидел, Анька и ночью мучилась, её
тошнило, рвало.
Анька
рассказала деду, что курила траву с Ляписом.
Дед, видя, что
ей совсем плохо, вызвал «скорую».
Рассказали
врачу про гашиш.
«Скорая»
посоветовала анонимно лечиться у нарколога. Но у деда не было денег.
А идти в
официальный наркологический центр Анька отказалась.
– Значит, будем
сами выбираться.
– Дед, я же не
кололась, только курила, я думала, это не страшно.
– Ты и про корвалол думала, что не страшно. Всё страшно…
Дед сидел возле
Аньки, как сиделка, весь день, она как схватит его за руку, так и не отпускает.
Ляпис по
телефону подбадривал, хотя не понимал, с чего так Аньку заломало,
ему-то было всё обычно.
Лила сидела у кровати подруги
вечерами, обнимая её и прижимая к себе.
– Это острый
период. У тебя ломка, ты держись, с каждым днём будет немного лучше…
Дней через
десять Аньке полегчало.
Все эти десять
дней Аньку рвало и тошнило, она не могла ничего есть, похудела на пятнадцать
килограмм.
И дед смотрел
на неё, крестясь и думая, что сам помрёт с такого.
Ангел Хранитель
гладил Аньку по волосам, она целовала руку Ангела. И плакала.
Она даже отрыла
крестик крестильный, которым в детстве её окрестили, и повесила его на свою
тощую шею, вдруг поможет.
Потом уже Анька
читала в интернете, что с ломками дома не справиться и человек может сойти с
ума. Но видимо, не так она плоха, не чудились ей человечки зелёные и бесы.
Зато у Аньки
появилось нечто новое.
Что было хуже
всего ранее пережитого. Появилась описанная Ляписом дереализация.
Реальный мир ей
не казался реальным.
Это было самое
ужасное. И не проходило. Даже через месяц.
На этот раз дед
насобирал денег на анонимного платного нарколога. На один приём.
Приём был
долгим, деньги нарколог отработал честно.
– Её мозг
словно перепахан трактором, – сказал он деду.
Анька не
спорила. Ей тоже казалось нечто подобное.
Дед записывал
список лекарств. От дереализации. От депрессии и иной
фигни.
Анька сидела
безучастно. Внешний мир воспринимался как отдалённый.
Она не помнила
даже, на какой станции метро они были у врача. Но ангелы там точно не летают.
Анька с ужасом
смотрела на пачку таблеток.
Прописанные ей
нейролептики пить Анька не смогла, дереализация от
них усиливалась, и наступало полное безумие. То полки с книгами надвигались на
неё со всех сторон, то исчезали стены. То валилась люстра с потолка.
Антидепрессанты
поднимали давление.
Поэтому кололи
самое простое — мильгамму и мексидол.
И снова Анька
поплелась за корвалолом.
Она попросила
ангела погладить её по голове, он гладил, но голова не поправлялась.
– Три пузырька.
Лицо Аньки
стало совсем серым, руки покрылись фурункулами. Фурункулы на веках глаз.
Она могла бы
сниматься в фильмах Ромеро про живых мертвецов.
Странно, но
Ляпис продолжал курить травку, и ему ничего не делалось. Он искренне удивлялся,
отчего Аньке так плохо.
– От травки
плохо не бывает.
Дед спрашивал
на приёме врача, почему Аньке именно так плохо.
– Мозг у всех
людей разный. У кого-то крепкий, а у кого-то не очень.
Кто-то и десять лет курит марихуану, и ничего. А некоторые и после двух разов в
себя прийти не могут. Тошнит их, рвёт, не принимает организм. Была дурная
наследственность у девочки? – спрашивал нарколог деда.
– Отец пил, –
признался дед. – Мать истеричка, рано умерла.
– Ну вот, и что
же вы хотите?
Дома Анька задёргивала
шторы. И сидела почти весь день неподвижно.
Всё, что
заходило внутрь неё, – становилось пустыней. И все, кто заходили внутрь неё, –
становились пустыней. Она превращала в пустыню всё, входящее в её душу, –
словно был включен в ней страшный механизм уничтожения живого, и как выключить
его, она не знала.
Раньше по краям
пустыни хоть что-то росло. Она немного рисовала. Немного смотрела на природу.
А сейчас пеплом
всё заволокло.
Анька жалобно
прижималась к деду.
– Дед, я хочу
вспомнить что-то хорошее, дед, ну давай вспомним вместе! Ведь оно было в нашей
жизни. Может, в детстве? Хорошее. Хоть что-то, деда…
И они
вспоминали те крохи, что откапывали из Анькиной жизни, и она затихала
умиротворённая этой малостью, этими воспоминаниями.
Вечерами ей
бывало лучше, она пила чай с булочкой, смотрела на звёздальку.
Но боялась
спать – ей всегда снились кошмары.
Ах, если бы
кто-то прижимал её к себе, обнимал, гладил по волосам, укрывал пледом, утешал,
говорил, что жить не страшно. И дальше ничего страшного не случится.
Но даже Ангел
всё чаще пропадал куда-то. И Анька чувствовала отчаяние.
Ты растишь
опоры всю жизнь, с детства. Чтобы не упасть в середине жизни. Чтобы достойно
умереть в старости.
Но так ли уж
они прочны, как тебе кажется?
Ведь волны
набегают не только из нынешнего. Но и из прошлого,
усиливая шторм. И ты уже не держишь удар, ты падаешь, и ничего не помогает.
Вечером Анька
рассказывала Лукасу:
– Лукас, я придумала. Я сяду писать кино. В котором главные герои: я и мой Ангел Хранитель. О как же будет он меня хранить –
бережно и верно!
Ещё до
написания сценария фильма Анька начала надрывно плакать, представляя…
– От сколького
же он меня убережет. От сколького спасет, и сколько
раз протянет руку, погладит по голове, когда отчаяние комом – будет рядом.
И мы пройдём
через все годы… уже прошли почти. Мне скоро помирать. Но по сценарию я сделаю
себя моложе, и он спасёт меня там, где я умирала, где падала, где никого и
рядом не было, а смерть была в полшаге.
И были у меня
мужчины. Но в фильме их не будет. Я хочу оставить за кадром боль. Меня спасут,
меня спасут, меня спасут – даже когда реально не спасали.
Я всё перепишу.
Предательства, потери, смерти. И Ангел от всего убережёт.
Как хорошо, что
нас никто не разлучит.
И даже смерть.
Когда он отнесёт меня в наш страшный морг на Госпитальной улице. И сядет рядом
– и за руку будет держать. Ведь кто-то должен нас держать за руку всю жизнь. Иначе зачем нам руки, а Ангелам – крылья. Если мы не вместе.
– Анька, ты
гений, – серьёзно сказал Лукас. – Но я боюсь, твой фильм нигде не снимут.
Лила спрашивала:
– Дереализация – это когда киты в небе плавают?
– Чушь, –
отвечала Анька. – Киты могут оказаться и под полом, и в подвале, если это дереализация, киты могут быть везде, и в чайной ложке и
твоей чашке.
То, что тысячи
раз повторено людьми – как раз не страшно. В интернете тысячи нарисованных
китов в небе, кого это пугает? Страшно то, чего не было нарисовано и написано,
не было представлено мозгом другого человека до тебя – и вдруг эта чертовщина
влезает в тебя, и ты не знаешь, как с ней обращаться – прикасаться, шевелиться.
Я могу
проснуться и внезапно увидеть этот цветок алоэ таким невероятно искажённым, что
даже и не описать – я слов таких не знаю. Он из другого мира. И может, даже не
цветок, и не алоэ. Он просто был на его месте перед тем, как я заснула. А кто
теперь он – я не знаю!
Спокойный мир,
он весь знаком и вещи на своих местах, и формы.
А при дереализации мир без названий – как назвать то, что
переменно каждую секунду?
При дереализации ты чувствуешь утрату полезности любого твоего
прежнего знания о мире, ты попадаешь туда, где не просто одинок, но и самого
тебя нет – ты не знаешь, кто ты. Ты не узнаёшь себя.
Лила с ужасом смотрела на Аньку:
– Неужели это
всё из-за мужиков, из-за этих козлов? И неразделённой любви…
– Нет, –
отмахнулась рукой Анька. – Не из-за неразделённой, а просто
из-за нелюбви. И делить-то нечего… Даже родители детей не очень любят.
А муж с женой – ну так, привычка. Влюблённые – те да. Идут по воздуху. Но
падают, едва споткнутся… А я… разве во мне большой запас любви? Ну вот люблю тебя немного, дедушку, Клауса, Лукаса, душа моя – как губка, которой вымыты горы посуды.
Комочками истрёпанными дряблыми висит. Что ими можно сделать? Как полюбить
кого-то?
Лила нахмурилась:
– Но ведь тысячи
людей преспокойно не любят друг друга, жрут, пьют,
спят и им похрен. Они здоровы, как слоны.
– Лила,
наверное, я просто генетический урод. С пониженной
устойчивостью к жизни. Поэтому я быстро стёрлась, истрепалась, и стала ни на
что не годной…
Анька похудела
уже почти на тридцать килограмм. От еды её рвало. Съест каши и едва успевает
добежать до туалета. Всё обратно вылетает. Немного йогурта ела, фрукты.
Знакомый дедов
священник пришёл к Аньке и оставил ей молитвы. Сказал читать, креститься, каяться
и всё такое.
Она не спорила.
Читала
непонятные слова, крестилась, но рука так слабла, что просто падала.
И большую часть
молитв читал ей дед, она лишь сонно им внимала.
Сама внутри
себя Анька молилась, только заместо слов там были – подвывания её души.
И постоянное
крещение рукой никак не получалось у неё…
«Господи, когда
я молюсь, не всё ли равно, где лежит моя рука, вообще-то она должна лежать у
сердца, но разве умаляется моя молитва к тебе, если рука моя будет лежать,
например, на животе? Спокойная, бездейственная рука, разве не может она лечь,
как упадётся ей, и может, так она скорее исцелится?
Занятие каких-то сложных поз в природе связано с процессом спаривания. Но я же
не заигрывать пришла к тебе, ты видишь меня в естественности. Так важно ли мне
пыжится и делать знаки, чтобы привлечь твоё внимание к себе?» – так Анька
говорила Богу. И снова поудобнее ложилась в своей
тёпленькой кроватке и звала деда почитать Псалтырь.
Сегодня рано
утром Анька вышла на прогулку и долго наблюдала за белым пёрышком.
Оно медленно
поднималось вдоль кирпичной стены дома, взлетало вверх… ещё… ещё на один
кирпичик выше. На сколько оно сможет подняться? На это
влияют ветер, влажность, вес самого пёрышка и ещё сотни разных факторов этого
мира, которые пёрышко, конечно, не просчитывает, оно взлетает вдоль кирпичной
стенки. И цель его? Лететь. Бесцельна. До неба никогда – не долететь. Но вот
летит – покуда хватит сил…
Так жизнь. Так
Анька. Летит, не зная до которого кирпичика, а дальше…
Пёрышко
остановилось, зависло и начало опускаться. Оно упало на землю.
Так бывает со
всеми пёрышками. Со всеми людьми.
Анька вернулась
домой подавленная.
– Деда, может,
мне завести себе морскую свинку? Я буду любить её, а она будет любить меня, –
спросила Анька.
– Хорошо, –
соглашался дед. – Купим тебе питомца, ты окрепни только сначала.
Дед накидывал
на Аньку третье одеяло, она все время мёрзла.
– Ты куда
уходишь, деда?
– Варить суп.
Последнее время
Анька боялась оставаться одна в комнате.
И всё чаще
вспоминала Клауса, что он уехал на Шикотан, где будет Второе
пришествие Иисуса.
– А что Клаус?
Столько времени прошло. Он не заходит. Всё чинит на Шикотане компьютеры для
встречи Иисуса?
Лукас ничего не рассказывал про
Клауса. И Лила молчала.
Дед тоже не
рассказывал, что Клауса ещё до осени нашли убитым в Купчине, зарезали его, а гопников тех даже не нашли.
И старые
компьютеры на Шикотане так и остались дереализацией в
больной Анькиной голове. И Клаус – где-то там на Шикотане. Пёрышком летит…
– Дедушка, я
ещё ничего не успела сделать плохого?
– Нет, не
успела.
– Тогда мне
лучше лечь поспать.
– Но может и не
быть плохого, Аня. Сделай что-нибудь хорошее.
– Лучше,
пожалуй, ничего, лучше лечь спать.
Анька скорей
укрылась одеялами. Шторы она давно сменила на такие тёмные, что казалось, будто
она лежит на дне тенистого растительностью водоёма.
Когда шторы
были отдёрнуты, Анька опять смотрела днями в стену дома.
Она вернулась к
наблюдению за снегом, каплями дождя.
Железный отвод
для воды так и болтался над её окном. Не отрываясь.
И жизнь вроде
бы вошла в привычный свой безумный тихий вид.
Анька подолгу
смотрела на облака.
Она не пыталась
останавливать их руками. Она смотрела на них, они на неё, и
никто никого не трогал, каждый сам уносился бездумно, ветром или безветрием
неведомо куда.
– Лила, милая,
принеси мне краски, картонки с помойки, рисовать хочу.
Лила с радостью приволокла подруге краски
и холстики, которые покупала ей на свои деньги, зная, что Аньке не на что
купить.
Анька рисовала.
Она рисовала,
будто ангел водил кисточкой, а не она.
Яблоня с
красными красивыми яблоками.
– Это тебе,
Лила.
Домик в горах,
где луга цветущие и речки.
– Дедушка,
тебе.
Она нарисовала
себя сидящей рядом с кем-то большим и добрым. Вдалеке поднималось шёлковое
красное солнце.
– Это ты с
Богом?
– Я не знаю,
кто это.
Лила, так долго
учившаяся в художественной школе, не могла понять, откуда Анька так волшебно
научилась рисовать.
Она нарисовала
портреты Лукаса и Лилы, и
всех, кто просил нарисовать и заходил к ней. И портреты были чудесны.
Она нарисовала
церковь и отнесла её старой соседке этажом ниже, той, что с инсультом.
Она нарисовала
дерево счастья и повесила его у себя над кроватью.
Ещё она
нарисовала себя – коричневое лицо живого мертвеца в шапке из панды.
Дед и Лила испугались, лицо было будто из могилы. Пятнами трупными
покрыто.
– Это не ты.
– Я.
Анька достала
новую картинку.
– И это я. Но
не сейчас. Потом, когда меня полюбят Бог и мама, это буду я…
На картине шла
румяная девушка светловолосая, в голубом платьице, и вокруг всё было красиво и
светло – поля, цветы, и ветер.
Ещё Анька
нарисовала в тот же день четыре шарика воздушных, улетающие в небо.
– А это все
мы…
– А Клаус где?
– А Клаус –
облако, разве ты не видишь?
– Вижу… –
расплакалась Лила.
– Господи,
прижми меня крепко-крепко…
Анька
представила тёплые большие руки – белые и мягкие, как облака, они обхватывают
её, и она тонет в этой радости и покое. Тонет и не вернётся.
Анька думала, а
помнят ли ангелы всех тех, с кем они были рядом на земле?
Ей очень бы
хотелось, чтобы её Ангел её запомнил.
Задыхаясь от
сердечной слабости, Анька, как дерево во время ветра, набрала
сколько смогла воздуха в себя и выдохнула его весь разом – словно прошумело по
квартире ветерком. И стихло.
Наутро Анька
лежала, упав лицом на паркет, там, где разбилось зеркало, у двери.
Десять коробок корвалола валялись рядом в мусорном ведре.
Дед кашлял за
стеной, проснувшись, он думал, чем кормить на завтрак Аньку.
На Анькиной
стене под окнами кружились шмели в пятнах света.
Начинался
обычный день дежурства в аду – присев возле Аньки, Ангел гладил спутанные
волосики на её голове и прижимал окоченевшего мёртвого зверёнка
к сердцу.