Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 54, 2016
Он так не хотел расти, что я испугалась – а вдруг и правда не
вырастет? Он ведь такой, он мог бы. Сказал – и сделал. Поначалу он таился в
своем намерении, никто ничего не замечал, подумаешь – слабый аппетит, я тоже не
любила есть, все эти наставления: «Жуй хорошенько, а
то не вырастешь» – его осенило, он нашел для себя простое решение – отказался
от пищи. Странный каприз – остаться маленьким, его тайным замыслом стала победа
над временем, кто бы мог подумать… Кто же знал, что
какой-то семейный альбом… но что уж теперь. Не следовало ему показывать, это все ты – «жовнер,
пулемет!» – брось, рано или поздно он бы и сам догадался, надо-то было всего
ничего – сопоставить кое-какие сведения и открытия: все взрослые когда-то были
детьми, все старики когда-то были молодыми, все мертвые когда-то были живыми –
прокрутить это колесико вперед, намотав на его шестеренки себя, меня, тебя.
А нам было и невдомек, мы закатывали банки, заклеивали окна, встречали гостей,
говорили, говорили, говорили, расходились за полночь, готовили запасы к зиме.
Зима так и не наступила, а мы за разговорами и не заметили. А
потом все закричали: катастрофа! Озимые гибнут! Все хором заговорили о
катастрофе. Олимпийцы зимних видов спорта теряют квалификацию, шубы пылятся в
шкафах, снедаемые молью, у медведей бессонница, детям не из чего бабу лепить… Но это что! – под угрозу ставится весенний паводок,
подумайте об этом те, кто беззаботен: где будем брать талые воды, а? Что будет
с нашим биоценозом, извините за выражение? Допустим, но что вы предлагаете?
Отодвинуть Лабрадорское течение от Гольфстрима? А я вам вот что скажу, надо быть оптимистом, вот я, например,
оптимист, и вот какой у меня прогноз: скоро из-за всей этой катаклизмы наши
стратегические враги нафик замерзнут, нафик, а мы будем жить как в каких-нибудь франциях – мягкие зимы, виноградники, палаточные городки,
туалеты на фотоэлементах, культура! Вот-вот, давайте поговорим о
культуре. Это же тема. А то – зима, медведи, биоценоз какой-то, прости господи.
Ну, знаете ли… Культура культурой, но я бы не стал так
легкомысленно относиться к медведям. Все-таки святки на носу. Опять-таки –
весна, комоедицы. Если медведь не заснет, то как прикажете народу праздновать его пробуждение? Вы ведь
знаете, что будить господаря леса – это старинный русский обычай? С песнями,
хороводами, с кликаньем весны…
Нет, ну сколько можно говорить. Давайте
что-нибудь делать. Хоть что-нибудь. Одно из двух хотя бы. Или отодвигать это…
как его, собаку… Лабрадорское течение от этого,
черта… Гольфстрима. Или – укладывать спать медведя. Что, слабо? Тогда я иду
варить обед. У вас глобальная катастрофа, а у меня ребенок не кормленый. Вы не
знаете, как накормить ребенка, который не позволяет себе расти? Знаем. Давать
ему витамины, обратиться к врачу, может, это глисты. Применять
солевые ванны, гомеопатию, прогулки на свежем воздухе, процедуры, массировать
ступни, втягивать воду ноздрями, купаться в проруби, руководствоваться фэн-шуй, заниматься холотропным
дыханием, петь караоке, ходить колесом, пускаться в пляс, передавать жизненный
опыт, сигналы точного времени, вести с полей, метеосводки, курсы валют,
биржевые новости, политические ноты, экономические ультиматумы, рассказывать об
американской экспансии, о казни Саддама, о сунитах и
шиитах, о таможенных льготах, о гаишниках и
фискалах, о падении цен на нефть, о балерине Лопаткиной, о тайной доктрине, о
золоте партии, о точке сборки, о первом полете китайского человека в космос, о
втором законе термодинамики, о третьем Рейхе, о четвертом боковом, о пятой
колонне, о шестом дне творения, о седьмом чуде света…
А за окном дождь, сильный ветер, как и было
предсказано – порывистый до ураганного, деревья раскачиваются изо всех сил,
мимо проносятся птицы, пытаясь лететь наперекор ветру, но ветер – порывистый до
ураганного – сбивает их с курса, сметает встречным потоком, и птицы летят
вперед хвостами, наискосок и вверх, черные, как раздуваемые в разные стороны
хлопья сажи – птицы называются галки, кстати, это очень забавные птицы, за ними всегда интересно наблюдать: вот, например, одна
уселась на дерево, вцепилась в ветку и качается вместе с ней, как прищепленная,
– помнишь, были такие в детстве елочные игрушки, не на ниточке которые
подвешивались, а крепились стоймя прищепкой на еловую лапку – белки, шишечки,
птички – их доставали, завернутых в вату, вместе с другими игрушками из
картонных коробок, задолго до полуночи, надо было успеть к бою курантов,
задолго до полуночи пахло мандаринами и бужениной, на балконе под деревянной
разделочной доской остывал холодец, бабушка еще была жива и мама еще не
говорила: «Ненавижу праздники», мы окутывали елку дождиком, и мама говорила:
вон в том месте пусто, добавь-ка туда дождя и прищепи на ветку птичку…
И вот я уже в том месте, где пусто, добавлено: дождь и птичка, и
ветер порывистый до ураганного, обещанный метеоцентром, – ты слыхал, по радио
передали, что вся сущая материя создана путем сгущения пространства? – из
ничего – и з п у с т о т ы… Так и живем: то пусто, то
густо, что не имеет принципиальной разницы – такая вот диалектика – легким
движением руки ничто превращается… превращается…
Процесс полностью обратим. Добавь-ка немного солнца и синевы, день начинает
расти, скоро явится Божич. Добавлено: ты и наш сын,
много мужчин и женщин, много лет жизни, много-много-много сгущающих
пространство подробностей, ты говоришь: «Опиши все это, весь этот жир жизни».
Как, говорю я, с самого начала? Но может, надо начать с того, что было до
начала? Ведь что-то было до начала, правда? – откуда-то появились эти маленькие
комочки, все эти сгустки и крошки, плавающие в пустоте, все эти нуклеиновые
кислоты и протеины, весь этот кипящий протобульон протоматерии – и пошло-поехало булькать, густеть, жиреть.
Представляешь – говорят, все это началось самопроизвольно, подумать только – само-произвольно! – а до этого? –
что было до этого и сколько продолжалось? Мы ведь уже
выяснили: было ничто, значит и продолжалось оно нисколько – или бесконечно, –
но постой, это значит, что ничто никогда не кончается – да-да-да, ничто никогда
не кончается! – не играй словами, ведь ты же понимаешь, о чем я? – если ничто
постоянно превращается в нечто и обратно, можно ли отделить одно от другого?
А я тебе так скажу: его просто нет, этого твоего ничто, без бытия его просто
нет, понимаешь, оно заимствует себя из бытия, питается страхом существования,
пухнет на дрожжах жизни. Я скажу еще лучше… нет, я ничего больше не скажу. Все
это так трудно для понимания, поэтому давай лучше не будем об этом говорить.
Давай лучше что-нибудь делать.
Ладно. Что у нас есть? – бульон. Некоторые говорят – пустой (постный), некоторые утверждают обратное. Что-то там
в любом случае плавает. Золотые кружочки жира и бледные кольца лука, морковь,
сельдерей, петрушка, перец красный и черный… Добавлено: соль по вкусу, карри
и аджика, гвоздика и базилик. Лавровый лист, само собой. Пища богов! Жрите, пожалуйста. Боги мои проходят с тарелками к
телевизору – бог большой и бог маленький – бог и бог божич
– отец и сын – пришли из п у с т о т ы, из ничто, где обитали
нисколько, и была Земля безвидна и пуста, и тьма над
бездною, и только дух носился над водой; и сказал Бог: да будет свет! – и стал
свет – да будет морковь и сельдерей, да будет протеин и жир! – и стало так, и
сели они перед телевизором и поужинали славно…
Ты заметил, в последнее время в нем как будто что-то разгладилось
– он разрешил себе расти и есть, давно бы так, слава Богу, я ведь прям и не
знала, что делать… Кто мог подумать, что какой-то семейный альбом… Не надо было ему показывать – но там же был пулемет: «Смотри-ка, настоящий пулемет, а знаешь, кто сидит за пулеметом,
кто этот бравый жовнер? это твой прадед и папин
дедушка» – а где он живет? – он уже умер, давно – а это кто, я? – это папа,
когда он был еще маленький – папа был маленький? а ты? – я тоже была, все люди
были когда-то маленькими… – и мой дедушка? – конечно! – он тоже умрет? вы тоже
умрете, когда я вырасту? я тоже умру? – …Давай лучше поиграем в паровоз,
соберем из кубиков слово, построим башню, склеим корабль и пустим его по ручью,
посадим дерево, и, когда ты вырастешь, оно вырастет вместе с тобой… – Я не хочу
вырастать, я не буду расти, не буду, не буду, не буду!
Ну что уж теперь… вроде бы, все наладилось. Отпустило… Вот и славно. Он хорошо ест, мы все хорошо едим, иногда
мне кажется, что мы только и делаем, что едим, запасы быстро тают, мы быстро их
пополняем и снова – едим, едим, едим, чтобы в конце
концов быть съеденными червями – ничто питается жизнью, жизнь питается смертью,
божественное творение – один огромный сплошной рот – фрактально бесконечный –
жующий рот, состоящий из необозримого множества жующих ротиков, в каждом из
которых – необозримое множество жующих ротиков, в каждом из которых –
необозримое множество жую… Мне было три года – меня
отвели в детский сад, и там я впервые попала в общественную столовую: они все
сидели и жевали – много-много одновременно жующих ротиков. Я ненавидела
столовую, ненавидела, что туда надо ходить специально для того, чтобы есть –
это казалось чем-то диким и омерзительным – массовый прием пищи, ничего не
лезло в глотку, я всегда оставалась последней, над душой стояла
воспитательница: «Ешь!» – я глотала и давилась, роняя в тарелку слезы
отвращения. Я мечтала быть деревом и питаться фотосинтезом, чтобы никогда не
ходить в столовую. – Но дерево питается еще перегноем, навозом и всякими там
соками земли… – Я не задумывалась тогда так глубоко. Я просто мечтала быть
деревом, мне казалось, это очень возвышенное и чистое занятие – быть деревом. А
ты? – я? — да, кем ты мечтал быть? – я мечтал быть летчиком
сельскохозяйственной авиации. Помню: я сижу на печке (маленький), на стене –
черное круглое с дырочками, называется радиоточка, из радиоточки –
медленный-медленный голос: температура такая-то, влажность такая-то – сводки
погоды для летчиков сельскохозяйственной авиации, их читали почему-то очень
медленно, с длинными паузами, как диктант: ветер – северо – западный –
облачность – кучево – грозовая – кучево
– дождевая… а я сижу на печке (маленький) и представляю себя летчиком
сельскохозяйственной авиации – я лечу на медленном картонном кукурузнике, в
очках и шлеме, вокруг – кучево-дождевая облачность, а подо мной – картофельные
поля, поля, поля, а я в очках и шлеме, такой весь… важный… ну летчик одним
словом… настоящий… в очках и шлеме… а потом так беру и
– пшш-фрррр! – опыляю поля какими-нибудь там
гербицидами. А вечером радиоточка говорила уже обычным вежливым голосом:
предлагаем вам прослушать скрипичный концерт Вивальди
– и тут же что-то быстрое, большое, в сто сотен жал и звенящих крыльев,
обрушивалось и несло, несло, несло… «Во жиды
пиликають!» – удивлялась баба Вера, а я продолжал
лететь над картофельными полями, разбрасывая гербициды, только теперь я летел
то медленно, то быстро, то очень быстро – анданте, аллегро, престо – взлетал и
падал, выходил из мертвой петли, меня крутило, подхватывало, уносило – в
облачность кучево-грозовую, в молнии и шторм, я летел сквозь дождь и ветер, из
весны в лето, из лета в осень, из осени в зиму, пока не приземлился тут,
рядом с тобой. Значит, уже наступила зима? Нет, зима в этом
году все никак не наступит, трава зеленая, в ботаническом саду из-под дерна
пробились крокусы – говорят, это из-за глобального потепления, аномалия
природы… – ну да, да, знаю, катастрофа, озимые гибнут… – Чепуха, ничего не
погибнет, это я тебе авторитетно заявляю, авторитетно, как летчик
сельскохозяйственной авиации.
Хорошо, пусть так, но что было дальше? – Дальше? Солнце повернуло к весне, зима к морозу. Радуйся, земля, ясен свет народился! А на крещение и снег дали. Не понадобилось двигать атлантические течения, чтобы спасти озимые. В год его рождения было все по-другому – в тот год было много снега, день выдался солнечный, хрустящий, хороший день для прогулки с ребенком – да, он всегда крепко спал на морозе, и вообще всегда был такой спокойный, только когда его окунули в купель, разорался и долго не мог успокоиться – так ревел, что казалось, вот-вот лопнет, личико побагровело до синевы – зашелся – у него открылся мощный гневный бас – «Ничего-ничего, это он молится», – сказал кто-то над ухом ободряюще – с тех пор, как у него прорезались зубы и сменились волосы, он ни разу громко не плакал. Такой кроткий и ясный, зимнее солнце – ясен свет, в кого он такой уродился, откуда только взялся? Пришел из п у с т о т ы, из ничто, где пребывал нисколько. – Мама, а где я был, когда меня не было? ну то есть, когда совсем еще не было, когда даже тебя с папой не было? – не знаю, это все так трудно для понимания, не знаю… – а я знаю: там же, где я буду, когда меня не будет, – он позволил себе расти, нашел без подсказки способ, как примириться с мыслью о смерти – уравнять будущее небытие с прошлым… «У вас бессердечный ребенок, чудовище, посмотрите, что он написал…» – он написал: «Когда мои родители умрут, это не будет для меня большой тревогой». Вам не понять, он вырвал у смерти жало, он лишил ее инфернального яда и отпустил восвояси – в картофельные поля мерцающего до-бытия, в кучево-дождевую облачность, там она и растворилась, осыпанная гербицидами картонного кукурузника. Моя мама – дерево, а папа – летчик сельскохозяйственной авиации, и это не вызывает во мне большой тревоги.