Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 53, 2016
Ты возвратился через много лет:
Вход заколочен и забиты окна.
Лишь соловей всё также шлёт привет,
И так же сено под дождями мокнет.
Автор
Колыма-то умерла странным образом, –
рассказывал про погибшую собаку сторож Фёдор с Украины, нанятый Константином
для охраны пустующего дома. – То ли её кто дразнил, то ли от голода сиганула
через забор. Ну, в общем, на цепи повисла, да так себя, икона-масло, и удавила,
собственным весом. Меня-то не было. Север долго на всех бросался с лаем, а
потом лёг и завыл. Не ел, не пил ничего. Промеж собак дюже сильная любовь
бывает.
– А что же местные алкаши, вокруг столько
домов и никто не спас Колыму?
– Да кто же к ей подойти-то мог, «только я
да ты, да мы с тобой». Порода серьёзная, боялись её все, – сказал Фёдор и
опустил глаза.
– Ну, а ты где был в это время? – спросил
я, а про себя подумал, что он мог бы, но не стал спасать собаку, поэтому и
прячет глаза.
– Да у нас-то, икона-масло, все харчи
скончались, и я в эту пору был в мах`азине. Букву «г» он произносил на
южнославянский манер во фрикативном варианте, между «г» и «х». Я вспомнил
школьного военрука – любителя античности. Он, уроженец Ставрополья, произносил
«герой Геракл» так, как будто двенадцать подвигов античный богатырь совершал не
силой, умом и хитростью, а просто всех врагов «херой» «херакал и херакал».
– Константин-то мне уж сто тысяч должен, –
сторож перевёл разговор на другую, больную для него тему.
– Долларов? – усмехнулся я.
– Да, если так дальше пойдёт, то и до
долларов, икона-масло, доживу. Не звонит он, и на мои звонки не отвечает.
– А за что он тебе должен платить? Свежий
воздух, один в целом доме, близость Москвы, с бабок местных за работу магарыч
получаешь. Опять же, собаку дорогую не сберёг. Будь я на месте Кости, с тебя бы
деньги брал за проживание, а не тебе платил.
– Что вы, Игорь Ильич, говорите? – от
страха он перешёл на «вы». – Я и охранник, и строитель, а с собакой-то, икона-масло,
ей Богу не виноват.
Собаку, хоть она и не моя, было жаль.
Умное, красивое животное, я не мог простить сторожу её гибели. Самка
стаффордширского терьера по кличке Колыма, ну, не чистокровная (в деревнях
чистокровных не бывает), но стройная, мускулистая, с экстерьером бойца. Она
всегда бежала впереди, а сзади, прикрывая тылы, Север. Кобель немецкой овчарки,
сильный пёс, со всё понимающими, грустными глазами и тоже с туманной
родословной, из-за подгулявшей на стороне матери. Вечно голодные, они держали в
страхе местное население. То, пробавляясь случайной добычей, курицу утащат, то
жучку дворовую сожрут.
А чаще собаки садились у чьей-нибудь
калитки, выбирая дома, откуда шёл запах приготовляемой пищи. Они начинали
злобно рычать и лаять, не давая жильцам ни войти, ни выйти. Рэкет продолжался
до выноса продовольственного оброка. Но сторожа Фёдора они слушались, и на ночь
он сажал их на цепь рядом с конурами, им же сколоченными. А днём отпускал на
«вольные хлеба», объясняя деревенским, что долго держать на цепи голодных собак
боится, иначе, получив свободу, они сожрут его самого. Местные понимали, что
сторож лукавит, и в селе его не любили.
– В Петушках это был уже третий Фёдор, и
без прозвищ различать их в разговоре было трудно. Поэтому сторожу сразу присвоили
прозвище Фёдор-Иконамасло. Вообще деревенское прозвище (кликуха, погремуха,
погоняло) – очень меткое и привязчивое определение. Оно запоминается лучше
официального имени и часто переходит по семейной линии из поколения в
поколение. С детства помню прозвище Маша-Делибрехтор, так в школе-интернате
называли нянечку. Ей казалось, что слово «директор» не внушает должного трепета
нашим юным душам, и для придания веса своим угрозам бедная женщина говорила: «Я
делибрехтору буду жаловаться».
А чего стоил петушковский Аким-Понялнет,
недавно отдавший Богу душу? Он был большой любитель произносить всякого рода
речи, особенно на похоронах. И при ритуальном обращении к усопшему это звучало
примерно так: «Сегодня, дорогой товарищ, мы прощаемся с тобой, понял – нет? Спи
спокойно, понял – нет?» и т.д. А при его погребении все робели говорить, помня
пламенные речи Акима-Понялнет.
Константин денег на содержание собак не
присылал. И я по личной инициативе привозил из города, что мог: кости, дешёвые
обрезки мяса, субпродукты. Часть провизии, подозреваю, съедал сторож, как и
собаки, всегда голодный. Но первый кусок на правах лидера брала Колыма.
Погибшая Колыма вообще любила доминировать и вначале пыталась взять меня на
испуг. Потом, видя, что не боюсь и один забочусь о ней и её boyfriend,
прониклась уважением и ходила по деревне рядом со мной. Север бежал поодаль,
показывая, что не ревнует свою подругу ко мне.
Однажды я наблюдал такую сцену: собаки, сопровождавшие
меня на прогулке, заметили кошку около забора, метрах в ста от нас. На секунду
животные замерли, потом так же молниеносно переглянулись, и Север побежал в обход,
прячась за кустами. Увидел я его через пару минут за спиной у кошки,
выслеживавшей мышь-полёвку. Но увлекшееся охотой животное теперь само
превратилось в добычу. Север дождался, пока кошка углубится в траву на поляне,
и быстро ринулся вперёд, отсекая мурлыку от забора и плодовых деревьев. Кошка,
поняв, что запрыгнуть некуда, в панике бросилась через поляну к старым ивам,
склонившимся над оврагом. Колыма, всё это время наблюдавшая за маневром хитрого
пса, мгновенно сорвалась с места и устремилась на перехват обезумевшей от
страха жертве.
Собаки настигли её одновременно. Кошка
совершила чемпионский прыжок, как будто брала планку на олимпийских играх. За
ней взметнулись вверх собаки, и… ещё до того, как их лапы вновь коснулись
земли, добыча была разорвана и проглочена. Мгновенье был слышен кошачий вопль,
выплеснувший наружу ужас загнанного в ловушку зверька, затем звук, напоминавший
рвущуюся ткань, и всё смолкло, как будто ничего и не было. Они вернулись ко
мне, виновато заглядывая в глаза и как бы говоря: ты уж извини, что не
поделились, очень жрать хотелось.
История появления собак в деревне была
банальна. Мелкий московский предприниматель Константин накопил денег на
осуществление мечты детства – приобретение дома за городом. Он помнил, как
грустно вздыхали родители, планируя покупку маленькой избушки на природе. Все
летние чаепития в душной комнате коммунальной квартиры превращались в
обсуждения «если бы, да кабы».
– А сейчас бы мы первые яблоки собирали, –
говорила мать.
– А мы бы с Костькой пораньше встали, да
по грибы, – вторил ей отец.
Не хватало только одного – денег.
И вот, горбатясь на ниве кооперации, ТОО и
ООО, он собрал необходимую сумму на реализацию детских снов.
– Эх, жаль родители не дожили, – так же,
как отец, он курил трубку и так же сокрушённо вздыхал.
Участок под строительство был выбран в
Петушках, в самом конце улицы Центральной. Дорога здесь, несмотря на название
улицы, была грунтовая. И, конечно, мощные грузовые машины, возившие
стройматериалы для двухэтажного дома с подвалами, гаража и бани, испохабили её
окончательно. Деревенские, кто в тихой, кто в громкой форме, выражали
недовольство. После предупреждения, в виде разбитых на террасе окон, Константин
приступил к ремонту дороги. Строительным мусором засыпал ухабы и сверху
выровнял её щебнем. Лужи и пыль пропали. На тонких каблучках по камешкам,
понятно, не постучишь, но качество дороги позволяло ходить по ней в обычной
обуви, отставив в сторону надоевшие сапоги.
Через некоторое время, народ опять начал
роптать. Инициатором недовольства стал единственный интеллигент, вышедший на
пенсию местный учитель:
– Уж если начал делать дорогу, то доведи
дело до конца и положи асфальт, – говорил он Константину.
– Вам палец в рот попадёт, вы по локоть
откусите, – отбивался тот.
Но учитель от слов перешёл к делу и послал
жалобы в разные инстанции. Он писал, что, якобы, строительные отходы,
находящиеся под щебнем, содержат канцерогены. Слова этого никто толком понять
не мог, и от Константина стали требовать вернуть дорогу в прежнем виде, в каком
она была до строительства – пыльная, неровная, но «своя», привычная с детства.
Всё это напоминало «Сказку о рыбаке и
рыбке», которую в деревне никто не читал – в избе-читальне заколотили окна и
дверь в середине 60-х. Позже крепкое деревянное строение подожгли, как говорится
на сухом милицейском языке, «из хулиганских побуждений». Горело оно, стреляя в
темноту искрами и потрескивая толстыми брёвнами и старинными книгами. Большинство
их было изъято из библиотеки местного помещика в далёкие 20-е годы.
Глядя на пепелище (пожарная машина
прибыла, когда всё сгорело), тяжело вздыхали только я, в ту пору ученик пятого
класса, и давно вышедшая на пенсию библиотекарша, для которой это здание
воплощало прожитую жизнь. В этой избе-читальне я впервые взял в руки фолианты с
дарственными надписями, экслибрисами, подлинными и факсимильными подписями
авторов. Для сельчан же уходящий в чёрное небо огонь был увеселительным
зрелищем, что-то вроде пионерского костра в конце летней смены. Только горел не
хворост, а одна из старейших библиотек Подмосковья.
Константин, посчитав все убытки по
уничтожению отремонтированной дороги, согласился положить асфальт. Он только
просил отсрочку до будущего лета, сославшись на запланированную им в этом году
очистку болот. Они примыкали к его участку, и, по его словам, «сам Бог велел»
превратить их в небольшой пруд, с изящной набережной и парой белых лебедей.
Тут деревенских взорвало:
– Ты, знач, в озере будешь купаться, а мы,
ёлканты, говно из под щебёнки нюхать, – кричал тощий, беззубый мужик по
прозвищу Мишка-Ёлканты.
– Ты вот что, Костя, ты консервы-то энти убери,
нам они без надобности, – вторили ему бабы.
– Не консервы, а канцерогены, – важно
поправлял учитель.
Тема эта обсуждалась и на лавках у изб, и
возле магазина.
– Он, знач, в озере мудя свои будет
ополаскивать, а у меня, ёлканты, пусть мужичий орган в стручок превратится от
его конскихгенов. Я, знач, фиягру пей, чтобы бабка не ворчала, и на врачей
паши. Так они наш народ и выводят, ёлканты, скоро одни чёрные везде будут, –
возбуждал всеобщий гнев Мишка.
– Да Костя-то, он разве чёрный, он вроде
как русак? – Спрашивали собутыльники.
– Не, гадом буду, из армян он, ёлканты.
Маскируется, фамилию, поди, жены взял, ёлканты. Гвоздёв он, вишь ты! А я тогда
Петросяном буду.
Народ занюхивал рукавом водку и согласно
кивал.
В управу пошло письмо с требованием не
давать Константину болото ни под каким видом. Причём, в пылу полемики болото
местные стали называть озером, и даже «нашим озером». В управе Константину
намекнули, что прежде чем вести разговор об озере, то есть болоте, хорошо бы
убрать огромную помойку, сровнявшуюся по площади с самой деревней. Несмотря на
страшные рассказы сельских бабушек об огромных чёрных змеях, обитающих в недрах
помойки, местные бесстрашно продолжали ссыпать туда мусор.
Помойка, по сути своей, стала лицом
одушевлённым и жила самостоятельной жизнью, неуклонно наступая на местное
кладбище – зону финансовых интересов главы управы. В сарай, стоявший рядом с
воротами кладбища, он поместил группу таджиков, живущих в России на птичьих правах.
С тех пор к кладбищенской территории добавили новые площади, а близость к
Москве обеспечила частые и дорогие похороны. Помойка тем временем всё росла и
росла, сливаясь с другими помойками, свалками, словно набравшая силу река,
перед впадением в море. Если убывающие водные запасы изучает наука –
гидрология, то пора для разрастающихся скопищ мусора определить свою науку –
свалко- или помойко- логию.
– У меня такое впечатление, – жаловался
Константин, – что как только я вывожу часть мусора, деревенские тащат на
освободившуюся землю ещё больше рухляди, набросанной на их участках.
– Дело не в помойках, и не в болоте, –
объяснял я ему, – беда в том, что вы, будучи человеком добрым и отзывчивым,
позволили идентифицировать себя с местными. И дом построили не на отшибе и не в
элитном посёлке, а прямо в сердце деревни. Нынешняя власть, как вы заметили, на
деревенских плевать хотела, их не считают за людей. И все накопившиеся
претензии будут переадресованы вам. Вы, будучи небогатым, не потянете груз
просьб, связанных с нынешней заброшенностью и бедностью. Вы же видите, как
быстро вырождается и гибнет деревня. Даже при массовой безработице никто не держит
скотину, и пьют больше, чем прежде. Происходит вымирание и замещение местного
населения пришлым. Я не расист и не националист, ничего не имею против других
народов. Но здесь дело не в национальности, а в психологии. Вновь прибывшие не
хотят создавать ничего долгого и спешат обогатиться любым способом. Они живут с
оглядкой на покинутую ими родину, у многих там и семьи, и имущество.
– По-моему, вы сгущаете краски, –
улыбнулся мой собеседник, – на наш век всего хватит.
– А потом? – не унимался я.
– А потом – суп с котом, так у нас в
детстве говорили. Кто вообще знает, что будет дальше? Это проблема не наша, а
Бога. А я, сколько смогу, буду облагораживать эту территорию и себя не
забывать, конечно.
– Вы мне симпатичны, поэтому я
предупреждаю, недовольство крестьян и критика в ваш адрес могут перерасти в
ненависть. Они же видят, что жизнь всё тяжелее. И кто-то должен за это ответить.
– Вы меня не убедили. Как же вы здесь
живёте, почему они вас не матерят?
– Я такой же нищий, как они, и тоже
вымираю, как говорится, что снять с голыша, хрен, да душа. Кому нынче нужны
художники? Этот домик я получил по наследству и ничего в нём не меняю. В моём
доме всё, как сто лет назад. Я здесь единственный человек, которому ни от кого
ничего не надо. Творчество – смысл моего существования. А к тому же в деревнях,
малых городах всегда есть местные «чудики», в виде достопримечательности. Вы бы
видели, с какой внутренней гордостью деревенские говорят приезжим, например,
дачникам: «Колодец-то? Да вон там, от дома художника метров двести вниз по
улице». Не от синего, не от старого, а от «дома художника», мать их. А предложи
съездить на мою выставку, ни один не поедет.
– Я об этом не подумал, – признался
Константин, – а ведь, пожалуй, что так.
– Так, молодой человек, так, – улыбнулся
я, – в каждом уважающем себя поселении должны быть свой нищий, буржуй, хулиган,
красавица, жмот. И, конечно, свой чудик. Этим людям приписывают особые
качества. А иначе жизнь замкнутого коллектива скучна и малособытийна. Это, если
хотите, своя примитивная мифология.
Костя не перебивал меня, и я продолжил:
– Прошлой осенью пошёл я от безделья по
грибы. Ничего не нашёл, кроме «белянок». Их часто путают с несъедобными
«скрипицами-молокайками» и не берут. Да и отмывать от земли их приходится
дольше, чем другие грибы. Набрав легко две полные корзины, иду домой. Встречаю
только одну живую душу – женщину преклонных лет, её здесь зовут Любка-Глухарь.
Предъявил ей, что несу, местные – любопытны. Так представьте, на следующий день
меня все спрашивают, где я столько «белых» нашёл. Да не «белых», говорю, а
«белянок». Подмигивают мне, знаем, знаем, – говорят. Мы тоже свои грибные места
не выдаём. С тех пор у меня ещё и слава грибника, знающего каждую тропку в
лесу.
– И какую же роль, вы отводите мне? – поинтересовался
Костя.
– Не я, Боже упаси, молва людская, – я
увидел на его лице интерес, – буржуй, конечно. Жадный, коварный хищник, который
постоянно думает о том, как нажиться на местных бесхитростных душах. Русской
национальности вас тоже лишат. Поскольку евреи здесь никогда не проживали, то
станете «армяшкой, в жопе деревяшкой» или «татарской мордой».
– Ну, вы хоть понимаете, что я совсем не
богат, – возмутился мой собеседник, – был бы богат, строился бы не здесь, а в
Англии или в Штатах. И в моей принадлежности к русским, трудно усомниться. Моя
фамилия – Гвоздев.
– Я понимаю, – кивнул я, – попробуйте убедить
в этом других.
Наш разговор прервал бывший учитель,
постучав в дверь моего домика.
– Вы уж простите старого педанта, –
поздоровавшись, сказал он мне, принципиально не глядя в сторону Кости. – Вы
сами назначили мне день.
– Конечно, Вилен Феликсович, конечно, –
изобразил я заинтересованную учтивость, – всё готово.
Он взял в руки свой портрет:
– Прекрасно, уважаемый Игорь Ильич,
прекрасно, но почему на фоне Кремля?
– Масштаб персоны хотел подчеркнуть, –
объяснил я.
– Ну уж, масштаб, мы люди мелкие, – он был
явно доволен. – Я что-то должен? – спросил он, заранее зная ответ. И опять
пожал мою руку: – А вы слышали, Игорь Ильич, на дороге, ведущей от автострады к
нашим Петушкам, опять убитого нашли, и, конечно, не местного. Третий подкидыш
за год. Взяли манеру, понимаете, на тихой дороге трупы разбрасывать.
– Если так дальше пойдёт, – пошутил я, –
то переименуют наши Петушки в Жмурики.
– Да, да, вы правы, правы, «о, времена, о,
нравы».
– Вот так и формируется общественное
мнение, – сказал я Константину, когда учитель ушёл, – теперь я надолго
амнистирован от всяких сплетен.
Спустя неделю Константин неожиданно уехал
по работе в загранкомандировку. В доме осталась его жена Галина с семилетним
сыном и двуствольным ружьём.
На вторую ночь на террасу влетел кирпич. На
привязанном к нему куске бумаги был нацарапан текст: «УИЖАЙ А ТО НА ХОР
ПАСТАВИМ». А утром, как бы случайно, зашёл Мишка-Ёлканты, предупредивший:
– Народ, он ить всяк бывает, погладишь,
он, ёлканты, тихий, взъерошишь, он, ёлканты, злой. Гляди, Галина, лучше тебе
уехать, пока Костьки нет, ссильничать могут.
Над общим забором появилась голова
соседки: Ты чо бабу-то пугашь, ссыльничать они могут. У вас алкашей ссылки
висят, как гирьки на ниточках.
– Ты это, Ольга, ёлканты, не лезь в чужой
разговор. Может, у Степана твово и висит. А есть мужики, у которых от водки
гвоздём торчит, вот так, ёлканты, за всех не говори.
– А я сегодня у бабы твоей спрошу, когда
ты последний раз приставал к ней? Небось, она уж и не помнит, – не сдавалась
Ольга.
– Не зря тебя в деревне Кусачкой кличут.
Вот есть собака злая, так это ты.
– Чаво? Ольга, выкатив вперёд, как броню,
крупный бюст, двинулась к калитке.
– Тьфу на вас, дуры вы, бабы, все, –
подытожил Мишка и поспешил уйти.
– Смех-то смехом, а по деревне слух идёт,
будто муж твой баальшущие деньги в доме прячет, – и Ольга-Кусачка испытующе
посмотрела на Галину.
– И ты в это веришь, тётя Оля? – спросила
Галина. – Для больших денег банки существуют.
– Ну, вот и я им, дуракам, так же говорю, –
прищурилась Ольга-Кусачка. – А они мне, мол, банки-то налоговая-подлоговая и
менты-панты разные трясут, а у нас тут тишь. Прячь, что хош.
Хотя соседка всё оборачивала в шутки,
разговор этот оставил в душе Галины неприятный осадок. С вечера она тщательно
закрыла все замки, опустила засовы и постелила себе и сыну на втором этаже.
Ночью её разбудил лай соседской собаки. В
свете луны было видно, как тени растаскивают строительные материалы. Не
раздумывая, она сняла со стены ружьё и пальнула в воздух, по неопытности
разрядив сразу оба ствола. Снизу услышала голоса: «Вот дурра-баба, убить ведь
может». И второй: «Да, лечить пора».
Она хотела перезарядить ружьё, но с
волнением поняла, что патроны на первом этаже. В это время пущенный из темноты
камень больно ударил в ключицу, и она упала на пол, потеряв сознание. Пришла в
себя от того, что сын трясёт её за плечи. Боль от этого была сильней, но она не
ругала сына, видя его испуганное лицо.
– Витенька, дружочек, ты ведь знаешь, где
папка патроны хранит, быстро принеси их мне. Она раз за разом набирала телефон
милиции-полиции, – всё время было занято. Галина вспомнила, как её отец шутил,
видя несущуюся с включённой сиреной милицейскую машину:
– Водка закончилась, не иначе.
Но сейчас ей было не до воспоминаний. По
звонким, сбивающимся на бас голосам и глухим ударам топора она поняла –
деревенские подростки ломают дверь. Кто-то им хорошо налил – уж не учитель ли,
который завидовал и деньгам, и молодости, и энергии Константина.
В комнату вбежал Витя и протянул коробку с
патронами:
– Мама, они ломают дверь.
– Знаю, Витенька, знаю, – сдерживая страх,
сказала она. – Ты не бойся, всё будет хорошо.
Превозмогая боль сломанной ключицы, она
перегнула ружьё, вынула стреляные и поставила новые патроны. Она помнила, как
муж досыпал в патроны порох, ставил по два пыжа и менял дробь на картечь. Сжав
зубы, чтобы снова не потерять сознание, Галина обратным движением вернула назад
ствол и приклад, до щелчка. Встала на середине лестницы между этажами, и, как
только распахнулась входная дверь, выстрелила в дверной проём. Первого из вошедших
картечью отбросило на крыльцо. И по двору разнёсся крик:
– Сука, Серого убила.
– Серёгу убила, б…, – подхватил ещё чей-то
голос.
***
Сквозь таблетку снотворного и заткнутые в
уши беруши я никак не хотел признавать, что стучатся в мой дом. Наконец сдался,
отодвинул засов и приоткрыл дверь. На крыльце стояла Галина с ружьём в руках, и
рядом с ней дрожащий Витя.
– Отвезите меня в полицию, – попросила
она, – я убила человека.
На выезде из деревни группа молодёжи
атаковала мою машину с криками:
– Здесь она, здесь.
После удара ломом по лобовому стеклу весь
покрытый осколками и в крови, я придавил педаль газа и сбил очередного
нападавшего. Залетев на капот, он в темноте схватился за остатки лобового
стекла, порезал руки и с криком упал на землю.
Дежурный «полиционер», с лежавшей рядом с
аппаратом телефонной трубкой, попытался протрезветь. Но, допив воду из графина
и осознав несбыточность надежд на долгий сон, пытался спровадить нас туда, откуда
прибыли. И лишь сообщение Галины об убийстве человека заставило его разомкнуть
веки. Трусоватым голосом он разбудил дежурного офицера:
– Тут вот два гражданинина….
Наконец, мы попали в кабинет, заваленный
стопками пыльных папок и пропахший до такой степени, что казалось, будто Бог
вначале создал табачный дым и перегар, а потом уже кислород.
– Ну, если убила, сама понимаешь, правомерность
необходимой обороны… – офицер свёл брови и цепко уставился в её глаза, – тут
всё вилами по воде, тут всё от следствия зависит, в чью сторону протокол
составим, на ту мельницу и вода потечёт, так что думайте, гражданка, думайте…
– и вновь метнул пристальный взгляд на меня, словно пытаясь что-то вспомнить.
– Да, да, это я вместе с главой
администрации и городским руководством дарил вашему начальнику портрет на
юбилей.
– Ну вот, я и говорю, – он сочувственно улыбнулся
жене предпринимателя, – почему вы так сразу решили, что убили, скорее ранили
какого-нибудь местного засранца.
Офицер сменил позу полулежащего на позу
полусидящего:
– Я и смотрю, мне ваше лицо знакомо, –
приветливо обратился он ко мне и после паузы добавил, участливо глядя на
Галину. – Девушку с ребёнком предлагаю оставить до утра у нас, для их же
безопасности. – И вновь повернувшись ко мне, – вам ехать в деревню тоже не
рекомендую.
– Да, – отметил я про себя, – не случайно
говорят, будто начальник местной полиции держит подчинённых в кулаке, решая
проблемы по принципу «я – начальник, ты – дурак».
Моё возвращение в деревню затянулось.
Семья Сашки-Голого понесла большие потери: Серёга-Голый, старший сын, державший
в страхе деревню, умер спустя неделю после огнестрельного ранения в живот.
Вовка-Голый – средненький, прыгнувший на капот моей машины, отделался, к
сожалению, лёгким испугом и переломом нескольких рёбер.
Серёгу-Голого похоронили на местном
кладбище. Многие вздохнули облегчённо, когда гроб опустили в землю, но все
демонстрировали показную ненависть к Константину и его жене, боясь семейства
Голых, по паспорту Кротовых. Прозвище Голый тянулось ещё от деда – деревенского
забулдыги, пропивавшего порой всё, вплоть до одежды. И вскоре на поминках
определился и «свой хулиган». Вместо дважды сидевшего Серёги, инициатора многих
деревенских драк, пьяницы и насильника, на вакантную роль был определён Вовка.
Он и младший в их семье Борька поклялись отомстить Косте. Вовка, изнасиловавший
этим летом вместе с братьями молоденькую дачницу, девушку из соседней деревни,
и глумившийся над местным пареньком, в кругу молодёжи расписывал предстоящую
расправу над Галей и семилетним Витей. В планах мщения на закуску, намечался и
я.
К счастью, поджечь мой дом они не могли,
он был давно разделён на две одинаковые части. И в половине дома, за стеной от
меня, постоянно проживала многочисленная семья, от мала до велика. Кроме того,
дома на Центральной улице стояли, близко прижавшись друг к другу. И пожар в
одном доме гарантировал сожжение многих других. Костин дом весь разграбили, там
было что взять, в отличие от моего. В деревне почти каждый замарался в воровстве,
и полицейские решили никого не трогать, иначе дело могло получить широкую
огласку. Уж слишком близко к Москве всё это происходило. И вот, когда у меня
созрело решение продать свой домик, позвонил Учитель и сообщил, что путь в
деревню открыт.
Вовка-Голый с братом, желая быстро
обогатиться, забрались в хоромы одного из крутых, проживавшего в элитном
посёлке «Новый Олимп», недалеко от Петушков. Охрана увидела их по видеокамере,
поймала и передала с рук на руки хозяину обворованного особняка. Борьке как
несовершеннолетнему «повезло», его избили, продержали два дня в холодном гараже
и выкинули раздетого на оживлённую трассу, сделав ставки: «увернётся пацан или
будет размазан по асфальту дальнобойщиком». Пацан увернулся и, дрожа от страха,
запрыгал по лужам в деревню.
А вот Вовкино тело цвета бланш нашли на
утро третьего дня в Петушках у сельского магазина. Радость матери, что «сынок
живой», сменилась горем: в результате побоев Вовку превратили в овощ, или,
говоря народным языком, – отбили мозги. Он не мог произнести ни слова, только
мычал что-то вроде «маамма, мама, маамма мама», с трудом воспринимал речь
других и передвигался на четвереньках, как недавно родившийся.
Я набрал номер мобильного Кости,
договорившись встретиться на следующий день.
Он зашёл в мою домушку.
– Я не приглашаю вас к себе, – сказал
Константин, – внутри дома не осталось ничего целого. Всё, что можно было
оторвать, отвинтить, – всё вынесли. В некоторых местах и стены разбиты, воры
искали несуществующие большие деньги, якобы спрятанные мной в доме. На этажах
ещё и несколько куч говна навалено. Это для чего, вообще не пойму, во дворе
ведь туалет стоит.
– Такое поведение идёт от животных, они
метят свои участки обитания, чтобы других отпугнуть, – объяснил я.
– Вы хотите сказать, что мой дом после
обсёра стал их участком обитания?
Он задал этот вопрос очень серьёзно.
– Нет, я так не думаю, просто их желания
выступают в такой грубой, звериной форме. Если у вас хорошо подвешен язык, то
вы предпочтёте объясняться словами. А если ни мозги, ни речевой аппарат не
развиты, то в переговоры вступает кишечник. Это их аргумент, заменяющий речь интеллигента.
В тот вечер Константин всё-таки позвал
меня в свой дом. Там я впервые увидел Колыму и Севера – дрессированных и отнюдь
не юных животных, о которых, вопреки временной последовательности событий, уже
рассказал в начале моего повествования. Подошёл познакомиться и нанятый для
охраны разорённого дома мужчина лет пятидесяти, крепкого сложения, с
расплющенными от тяжёлой физической работы руками.
– Фёдор, – представился он, кратко
сообщив, что работал шахтёром в Украине. Но в результате ликвидации шахты
остался без работы.
Переночевал Константин в моей избушке,
признавшись, что после всех злоключений не сможет заснуть в своём доме. Наутро
он уехал и больше не появлялся. Дом был продан приезжим из солнечной страны,
бывшей недавно республикой в Советском Союзе. На разговор с деревенскими
«едоками картофеля» вышли вскормленные парной бараниной, кряжистые мужики. Один
– пожилой, другой – средних лет и двое молодых – с румянцем из под смуглой
кожи. Они не скрывали висевшее на ремнях травматическое оружие и ножи военного
образца.
Их не интересовала дорога. «Нам и эта
подходит», – сказали они. Им не нужны болота. «Пусть будут общими, нам в них
удобно отходы производства сбрасывать». Судьба кладбища им тоже была
безразлична: «Мы другой веры». Вопросы о набережной, белых лебедях, борьбе с
помойкой они вообще не восприняли, сославшись на плохое знание русского языка.
Константин как-то ответил на мою емельку.
Деньги от проданного дома ушли на оплату адвокатов и взятки работникам
прокуратуры. Галину оправдал суд присяжных, и она вышла на свободу. Дом обещал
больше не строить, а купить со временем квартиру на черноморском побережье
Болгарии и отправлять туда жену и сына на всё лето.
Учитель долго и нудно переписывался с
различными благотворительными организациями и, наконец, получил для
Вовки-Голого из Америки инвалидную коляску.
– А вы, учитель, порядочный человек, –
сказал я, пожимая ему руку.
– Кто ещё позаботится об этом тёмном,
забытом властью деревенском люде, – печально улыбнулся он. – В следующий раз,
если вам захочется запечатлеть мой образ на холсте, нарисуйте меня на фоне
Белого Дома, а лучше, перерисуйте ту, прежнюю картину с Кремлём. – Деревенских
всё меньше, приезжих всё больше. Я боюсь, когда умру, и похоронить будет
некому, – печалился учитель.
Я забрал себе Севера, и мы так и живём,
два мужика. Только когда приезжаем в деревню, он тащит меня к тому месту, где
погибла Колыма. Постоим, погрустим, повоем и идём в дом, где ничего не
изменилось за последние сто лет.