Рассказ
Опубликовано в журнале Новый берег, номер 52, 2016
Когда Валерке было четыре года, он утонул.
Сначала он шел по колено в воде, и солнце даже через панаму палило в макушку. Он заходил все глубже, вода обнимала прохладой. Потом он упал, в ушах загудело, и Валерка закрыл глаза…
Когда Валерка открыл глаза, он увидел мутно-зеленую взвесь, бурую улитку на буром листе и большие, желтые руки, которые слепо шарили по дну, подбираясь все ближе. Валерке сделалось страшно, что руки сейчас найдут его, и он снова зажмурился.
Вода шумно отхлынула, затылку опять стало горячо.
Отец держал его на руках. Валерка откашлялся, его посадили на покрывало, дали стакан прохладного лимонада. Пузырьки с привкусом речной воды ударяли в нос, и по Валеркиному загорелому тельцу щекотно разливалось ощущение спасения и счастья.
– Смотреть надо за ребенком! – спокойно и даже весело сказал отец матери, и та опустила лицо.
***
Свою мать Валерка не помнил. Ну, то есть мать была, но они как-то друг друга так и не увидели. Когда Валерка был совсем маленький, мать была беременна Лёнькой, плохо себя чувствовала и скиталась по больницам. Потом – чем-то вечно занята, потом Валерка подрос и сам был чем-то вечно занят. Потом детство прошло.
Валерка помнил руки, которые держали и подхватывали его, голос – ласковый или сердитый, малиновую кофту с маленькими пуговичками, туфли с выпирающей косточкой на большом пальце. Помнил серые испуганные кружочки зрачков. Но все как-то по отдельности.
А вот целиком мать, такую, как просят нарисовать на уроке рисования в школе – с глазами, волосами и выражением лица – такую он как ни мучился, но представить не мог. И когда к восьмому марта рисовали мать, он долго сидел над листом бумаги, а потом нарисовал мертвую собаку. Собаку он представлял себе отлично, она лежала на дороге, когда они с отцом шли в школу. У нее была распахнутая пасть и свалявшаяся, угольно-черная шерсть.
Учитель спросил Валерку:
– Что это?
– Это мертвая собака, – ответил Валерка.
– Ты, я вижу, негодяй, – сказал учитель и поставил Валерке «два».
***
Когда Валерке исполнилось четырнадцать, он поехал на лето в пионерский лагерь. Там навалилась на него такая уютная и безвредная тоска, которая бывает только в детстве. Застывший блин каши на завтрак, компот из сухофруктов на обед, посыпанные сахарной пудрой плюшки на ужин. Cосны, шишки под ногами, бой отрядного барабана и солнце, которое печет в шею на линейке. Река была совсем рядом, но купались они редко, вбегая и выбегая из воды по свистку и долго согреваясь потом на берегу. Девочки были некрасивые, заносчивые и Валерке не нравились.
Тот июльский вечер Валерка запомнил навсегда: серый от дождей деревянный забор, косые желтые лучи в высоких тонких соснах. Валерка cидел на заборе, cвесив худые ноги и ковырял заусенец, как вдруг увидел дядю Толю, их соседа по дому. Дядя Толя бодро шагал со стороны станции. Со странной улыбкой он подошел к забору и сказал:
– Поедем, Валера, домой.
Валерка удивился, ведь cмена еще не кончилась, но поехал. В лагере ему уже надоело…
Во дворе на лавке сидели две старухи из их подъезда. Когда Валерка прошел мимо, одна старуха сказала другой:
– Бедный мальчик …
В подъезде знакомо пахло сыростью и кошками.
Валерка не понял, почему он вдруг бедный. Перешагивая загорелыми ногами в шортах через ступеньку, он легко вбежал на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта, какие-то люди – знакомые и нет – входили и выходили. Валерка вошел в комнату – там стоял гроб. В кухонном дверном проеме появилась мать:
– Отец утонул, – сказала мать и протянула к Валерке руки.
– Как утонул?! – Валерка сделал шаг назад.
– В санатории отдыхал и ..утонул, – мать опустила голову.
Валерка вдруг почувствовал запах. Казалось, запах наполнил комнату только сейчас и причиной его было не накрытое простыней тело в гробу, а произнесенные матерью слова. Он постоял, потом медленно вышел из квартиры на лестницу и пошел вверх. Дойдя до последнего, пятого этажа, он сел на ступеньку и замер, уставившись на свои тощие ноги в разбитых, пыльных сандалиях, на которые падали медленные, крупные слезы.
***
Мать плакала мало, на могилу не ходила совсем, а все больше говорила с кем-то по телефону. Из обрывков разговоров Валерка понял, что с отцом случилась нехорошая история – поехал в дом отдыха, познакомился с невзрачной женщиной, которая, как оказалось, плохо держалась на воде, и которую мама называла одним и тем же словом «тварь».
– Ну вот, приплыли спасатели, тварь эту спасли, а его, видимо, по голове веслом ударили. Ты же знаешь, он хорошо плавал, сам бы не утонул, – говорила в телефон мать, сжимая носовой платок рукой с надувшимися от ненависти венами.
Валерка слушал и представлял себе растерянных спасателей на облупившейся казенной лодке, случайно убивающих отца голубым пластмассовым веслом, и «тварь» – мокрую, дрожащую, похожую на ту мертвую собаку, которую он когда-то нарисовал вместо матери.
***
Прошел год, тема материных разговоров постепенно менялась: по вечерам она стала говорить о сметах, cроках и премиях, неожиданно продвинувшись по службе. Порой она хихикала в трубку, смущенно поглядывая на дверь.
Cкоро в их доме появился квадратный человек в костюме, с коричневым портфелем, и поселился в маминой комнате. К мальчикам он был не злым и не добрым, а совершенно равнодушным. В субботу утром они отправлялись на рынок, откуда приносили шмот мяса в окровавленной бумаге, овощи, а в августе непременно большой арбуз. Потом мать долго и сосредоточенно готовила. Обедали. Жилец разрезал арбуз, удовлетворенно сообщая, что арбуз, судя по хрусту, хороший. Потом он выпивал полбутылки водки и уходил в комнату. Мать торопливо собирала со стола и тоже уходила, щелкнув с той стороны двери шпингалетом.
С сыновьями мать общалась мало, по утрам рассказывала, где какой суп и котлеты, не замечая, что они плохо учатся, курят и давно уже донашивают казенные рубашки, оставшиеся от двоюродного дядьки, который служил где-то в Подмосковье.
***
Наступил октябрь. Арбузы по воскресеньям попадались все чаще плохие, а потом и совсем исчезли. Вместе с ними, будто тоже подверженный сезонным изменениям в флоре и фауне, исчез и жилец в коричневом костюме. Мать опять говорила часами по телефону, объясняя кому-то, что она уже старая, а ему надо рожать. Валерка злился от слова «рожать» и срывался на беззащитном Леньке. Ленька бежал к матери. Та входила в комнату и говорила Валерке, что он никого не любит, весь в отца. И как можно обижать Леньку, который и без того несчастный. Валерка боялся смотреть на нее, боялся своей силы и желания ударить за бабью глупость, за одно только это нутряное слово «рожать», произнесенное в их доме при мертвом отце и почему-то слово «тварь», именно матерью впервые и произнесенное, вертелось на языке как ответ на все ее упреки.
***
На праздники мать приглашала родственников и друзей. Гости пили и ели салаты, а мать, опустив лицо, бегала из комнаты на кухню и обратно, пока к концу вечера какой-нибудь подвыпивший гость не дергал ее за рукав:
– Галка, давай нашу.
Тогда мать, присев на край стула с полотенцем в руке, начинала выводить неожиданно красивым, грудным голосом:
– Cиреневый тума-а-ан над нами проплывает… над тамбуром гори-ит..
Валерка не мог слушать эту песню и всегда уходил курить на лестницу. Его раздражало не пение, его раздражала вся глупая и грустная жизнь матери, прошедшая как будто в этом самом сиреневом тумане. Жизнь, которую мать, выполняя свой примитивный бабский долг, даже не сумела осмыслить, механически продолжая варить и печь на кухне пироги и накрывать стол, опуская лицо.
***
Первая любовь или то, что часто так называют, случилась у Валерки неожиданно и стремительно. Не было ни ухаживаний, ни прогулок. В Валеркин день рождения одноклассница затащила его в ту самую комнату со шпингалетом, где недолго жили мать и любитель арбузов, и расстегнула на нем брюки. Валерка сначала оцепенел, но быстро понял, что от него требуется, и своё дело сделал так сноровисто и зло, что девица долго отказывалась верить, что он новичок. Сама она новичком не была. Ходили слухи – девка дрянь.
Сообщение о беременности Валерка принял спокойно. Женился поспешно, лишь бы съехать от матери. Через полгода у него родилась кудрявая, непохожая на него девочка и открылась язва желудка.
***
Мать умерла тихо и быстро, не успев даже выключить телевизор. Когда Валерка приехал, с экрана раздавался многоголосый хохот – шла юмористическая передача. Соседняя комната была занята квартирантами, и Валерка провел ночь прямо здесь, рядом с матерью, разложив диван. Ему было совершенно не страшно. Только сейчас, при свете уличного фонаря, падающего из окна, он смог рассмотреть её лицо. Оно было спокойным и строгим, с правильным носом и красиво очерченными губами.
Под утро Валерке снился отец. Он сидел за тюлевой занавеской, беззаботно закинув ногу на ногу, и разгадывал кроссворд.
***
В холодильнике остались старые, непроявленные пленки, отснятые еще отцом. Скорее всего, они уже испортились, но Валерка решил попробовать. Вдруг хоть что-то. Работать с химикатами он умел – отец научил. Все пленки были засвечены. Кроме одной. Она лежала в пластмассовой коробочке другого цвета и была подписана крупным и круглым, не отцовским почерком… Валерка проявил её. Вначале была отснята белокурая женщина, в накинутой на голое тело мужской рубашке, худенькая и глазастая. Она стыдливо прикрывала руками грудь, хохотала, сидя на подоконнике гостиничного номера с черешней за ухом, лукаво выглядывала из ванной… Валерка решил было уже, что это ошибка, что чужая и очень личная пленка случайно попала к ним, но увидел следующий снимок – отец в летней шляпе за накрытым столом, рядом – она. Девушка чем-то напоминала мать в молодости. Потом улыбающийся отец, стоя по колено в реке, держит ту же девушку на руках. На ней полосатый вязаный купальник и ожерелье из лилий на шее, одной рукой она обнимает отца за шею. Это были последние фотографии отца оттуда, из злополучного дома отдыха. Валерка смотрел на отца и ту самую «тварь» и не мог отвести взгляда от их счастливых лиц.
Он закурил, подошел к окну. На душе у него сделалось отчего-то светло и хорошо. Он еще раз взглянул на фотографии, погасил свет и пошёл спать. По дороге тихо приоткрыл дверь в комнату дочери. Она спала в сползших наушниках, раскинув по подушке длинные курчавые волосы. Он осторожно снял с неё наушники, едва удержавшись, чтобы не поцеловать её в лоб.
Потом осторожно, чтоб не потревожить жену, лег в постель, закрыл глаза, и жизнь, легко и головокружительно, как быстрая река, вдруг потекла сквозь него, пронося потоком картинки деревьев, лиц: юная улыбающаяся мать, отец в шляпе, желтые лучи солнца в верхушках сосен, маленький сверток дочери в его руках на пороге родильного дома, Валерка в гостях у матери за столом, уставленным салатами и закусками, спокойное, будто освободившееся, лицо матери при свете уличного фонаря.
Под утро Валерка задремал, и ему приснилась река, поросшая лилиями. Будто он сам выходит из воды, вынося на руках отца и мать. Они совсем молодые и такие маленькие, что каждый помещается на сгибе локтя. На отце соломенная шляпа, на девичьей груди матери – ожерелье из лилий. И Валерка знает, что сейчас посадит их, напоит прохладным лимонадом, и все-все будет хорошо. Но когда он выходит на берег, руки его пусты.
