Опубликовано в журнале Новый берег, номер 52, 2016
***
…weiß
ich nicht und wozu Dichter in dürftiger Zeit?
Майская ночь оглохла от рёва
мотоциклетного, пьяных рапсодий,
музыки в стиле там-там.
Крашеные наяды в айподах
сетью уловлены, – блики на лицах,
водоросли из ушей.
Город до смерти пугает того, чьё
предназначение – петь в кипе листьев,
что же ему – замолчать?
Век суррогата, эрзаца, террора
имя его забывает, а голос
путают на площадях.
Мир не нуждается в нём, но нечто
большее переполняет сердце
и окликает его.
Всё – благодарное счастье ответа,
фиоритуры, строфы, коленца,
щелканье, цоканье, стих.
***
Лило так долго, что и небеса
опустошились к этой октябрьской ночи,
и на мокром асфальте легко написать
звёзд мигающие отточия.
Только ветер неистовствует во всю
мощь своих натруженных лёгких,
бывалый повытчик заходит в суд,
улики листвой присыпав ловко.
Записной мошенник куда горяч,
обирая почтенных отцов семейства
тополиных, а после забытый мяч
катает и не боится мести.
Как прозрачен утренний сад,
где, устав уже с осенью бороться,
дворники оранжевые стоят
перед изжелта-бурым своим сиротством.
***
Осень в сердце свила гнездо
и уже не слушает утешений
от воды с облаками, не то
гонит перистых в шею.
Листопад обернулся плащом ли, плащ
распахнулся во всю аллею.
Больше воздуха в грудь, не плачь
там, где клён от стыда алеет.
Больше призрачной веры! Пусть
всё гниёт, скукоживается, глохнет,
до корней промерзает горящий куст,
смертный пот застилает окна.
Больше сложности – на людском пиру,
простоты – у осени в средоточье.
На троих две липы с собой берут
в плаванье за истиной полуночной.
Нет у жизни отклика, ни перста
в небесах. Но на скорлупке судна
мачты всё возвышеннее, когда
безответны. Вдвойне – абсурдны.
***
Джо Дассен в подземном переходе.
В полушубке на снегу Вивальди.
Мусоргский ночует у ларька.
Зёрна нот при пятничном народе
расцветают на асфальте,
спрыгнув со смычка.
Сердце стынет, пальцы коченеют.
Бесталанность родненькая снова
под руку берёт наедине.
Ложе Волги сквозь огни чернее
хмурой ямы оркестровой
с горечью на дне.
Сам себе бормочешь: «Человече,
дни свои каким зерном наполнить,
чем талант неверный оправдать?»
В рот набрал воды ноябрьский вечер,
и муаровые волны
музыке подстать.
***
Е. С.
Больше светлой печали, ещё
одиночества под небесами
спелой осени – в счёт
неслучившегося между нами.
Сентябрём раскрашенные листы
объясняют на пальцах
до утра: «Всё уходит, лишь ты
корчишь тут постояльца».
Не ученье ли смерти кругом,
не намёк ли заботливой силы,
заходящей в прижизненный дом
школяров легкокрылых.
Вот и аудитория лип
умолкает, готовясь
различать в выражении лиц
той же силой внушённую повесть.
Что ещё дано разглядеть,
как ещё подружиться с разлукой
там, где ливня хлещется плеть
в обнажённой разрухе?
Сам себе – лес озябших трущоб,
но и там любовь отвечает
с обречённым бесстрашием, а ещё
лучше – светлой печалью.
Роспись кувшина
Так мальчик голубиной шеей заворожён,
так атлеты бегут по стадиону амфоры,
так на аэродром садится алюминиевый дракон
развёрнутой во времени и пространстве метафорой.
Инструмент ли ты языка,
копьё ли, брошенное одиночеством
в небеса и летящее слепо
к неизвестной цели? – Примериваться, пока
ледяная безлюдная ночь черства
горбушкой чёрного хлеба.
Только зрелищ! Запоминать, как просвечивает
наряд
осеннего клёна – обряд похоронный, – мурашки по
веткам,
как тени от слов на листах дрожат
под мистическим ветром.
Вот она наступает по всем фронтам,
в руках у неё города и эпохи
дышат любовью, гневом, алыми
сполохами битв, – а писаки нам
плачутся, как дела её плохи.
Поэзия не следит за журналами.
Ей важней, что липовый отряд
в белых гетрах на запах бежит к сирени;
что бродячие псы исподлобья на прохожих глядят
с мученическим смиреньем;
что однажды шагнул – и нет пути назад
по канату сплетённых стихотворений.
Воздух обнял – и шею готов сломать,
истребитель заходит на цель, от восторга
с ужасом одуревши, – а всё не стать
молодеющим ангелом Сведенборга.
Время расправляет пергамент
и показывает то прах, то дым
зазывалой-фокусником – на устах елей, –
обманывая старцев полигамной
славой, давая на чай молодым.
Поэзия не помнит своих создателей.
Всех делов-то – поднимать себя за
клок волос – фотосинтез по выдаче
в две горсти, – чтобы солнечная фреза
контур тёмного смысла могла выточить.
На распродаже подержанных факелов получать
удостоверение в испытанной благодати;
или знать, как посмеивается сквозь печаль
несговорчивый демон Сократа;
или стать сосной, горящей в лучах
своего заката.
Ночью топорщатся иглы на голове,
утром хлебнул росы и забываешь, кто ты, –
не пророк, но уверовавший в себя человек
обживает родные пустоты
молчания да ереси.
Поэзия не прописана в мире сем.
Всё гостит друг у друга. Ради Бога,
обойдёмся без бога – строк, полей,
откровений. В такой дыре
мудрено отыскать к нему дорогу,
одной ногой в античном акрополе,
другой – в буддийском монастыре.
Переполняет чернильная вода
кувшин из белого дерева,
раз навсегда –
разбей его.
***
Ничего не подскажет страница,
полно плакать и нечем гордиться
перед синью пустынных небес,
где саднит реактивный порез.
Назови эту местность востоком,
но пророка тут нет, лишь восторгом
оживляется в пику врачу
весть овсянки навстречу грачу.
О явлении солнца во мраке.
О бессилии слов и бумаги.
О сомненье на донышке глаз
Бога, спящего в каждом из нас.
На краю просветлённого снега
не гранитом застыть, а побегом
ивы над безымянной водой,
уносящей цитаты с собой.