Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 52, 2016
***
Вечереет.
Ночную ограду
фонарем
намечает вчерне.
А на склонах
в крови винограда
растворяется
сорт каберне.
Жизнь
спускается вниз – по законам
тяготенья
– спеша на постой,
принадлежность
земли к терриконам
подтверждая
– породой пустой.
Надо праведным быть Никодимом,
чтоб смертельный проделывать трюк
и снимать виноград – невредимым
от усердия собственных рук.
***
Лучи на Успение в сумке
хмельной почтальонши
становятся тоньше.
И может, успеет.
Так в дни выходные
выходит «толстушка»
газетного номера. Здесь
же – обратно
тенденции – нежная
сходит опушка
и суть обнажается,
сжатая, кратно
тоске расстояния, ставши
в сеченье
не больше значенья.
***
Там, где знания умножают скорби,
божий день проливает свет
сквозь окно, утепленное ватой с
корпией,
на волнующий нас предмет.
На прибор загадочный, что – в
отрыве
от луча – пребывал в неведении
благом
о своей причастности к перспективе
перейти оптический Рубикон.
Преломляя россыпи, отражая,
умножая сущности без причин,
он и будет сборщиком урожая
узнаваний, выводов и морщин.
***
Когда
на стеклах стынет мокрый
призыв
к тому, кто отзовется,
мы
забываем про НИОКРы
и
запускаем в производство
консервы
яблочного света
не осветленного – и мякоть
прозрачным
конусом планеты
И нам
становится сподручней
сучить
холодными глазами,
как
если чахлик невмирущий
прижался
к вечности и замер.
***
Тянет порохом. Звездные выстрелы
прозвучали в ночной тишине.
Смерть мгновенна. И самая быстрая
ее часть умирает во мне:
с гулом распространяется – в хворосте
нервных клеток – лавиной огня,
замедляясь до жизни со скоростью
наступления нового дня.
***
Наш поселок городского типа
или пгт,
только отцветает липа,
остается в полной темноте.
До того, как выходить нам в поле,
остается месяц с
небольшим.
Северного неба мукомолье
каменной подсвечиваем солью,
выбрав сберегающий режим,
и лежим…
И лежим, обнявшись, как зажим
для бумаги,
и всю десть отваги
держим между нашим и чужим.
***
Бабочки умирают,
стоя, точней, вцепившись
в ворс на стене сарая,
тапочками – в типичность
всех бытовых построек
мира: простая данность –
смерть принимать как стоик,
танатос как анамнез
жизни в преддверье лучшей
доли – оставив людям
образ души заблудшей,
т.е. какими будем.
***
Синей не сделалось
меньше ткани.
Но вот не машут больше
платками
девушки на железнодорожной
платформе
людям в военной форме.
Жесты, похожие на
дыханье,
близкие к общепринятой норме,
выходят из употребленья.
Рук, обнимающих ваши
колени,
все меньше, их право на
это все спорней.
***
Осеннее
железо листовое.
Древесное
парное волокно.
Стекольный
лист, налипший на живое
в
своей проникновенности окно.
Все
родом из единого подвоя,
из
чувства благодарности давно
привитые, и в качестве конвоя
сопровождают
что-нибудь одно
по
двое.
***
Земля, растаяв, обнажила
столетий порванные жилы
и снега лицевую кость.
Такой не помнят старожилы
зимы, чтобы на жидкий
гвоздь
сажали чучела снежинок,
распятых при корнях
волос.
И чтобы верить не
пришлось,
я дам тебе по дну
земному,
по дну отхлынувшей земли
пройти – и в черные кули
набрать поклону поясному
(здесь) – соответствий
(там), и то бишь
то, что в стакане здесь
утопишь,
там откачают, приведут
в себя и – вновь соотносимым
с иной реальностью –
сквозь зиму
проденут нитью – там и
тут.
Желтые
страницы
1
В детстве я занимался филателией.
Поэтому знаю, как обращаться с осенним сухим
листом винограда. Беру его нежно
пинцетом
и делаю больно другим.
(срывается
на фальцет)
Памятуя, как горько лишившимся
надежды – кладу его в глянцевый
кляссер.
И Дымшиц идет против Лившица.
И осень дымится огнями и ливнями
и ливнями и огнями.
2
И вот
она – тайна, покрытая светом,
когда
за случайным не лезешь ответом,
когда
понимаешь – из черного списка
ее
исключили за факторы риска,
упрятав
под гриф «Совершенно секретно»
в ряду
электронных носителей этно
культуры
упадка,
чтоб
светлая прядка
закрыла
лицо мирового порядка.
И
осень, наставшая в средней России,
стоит
разновидностью анорексии,
где
сброшенный вес – есть великая тайна,
листвы
послушание – вира и майна.
3
На
полях древовидных, на тульях,
по оборкам,
по кромке – листы
принимают,
как старые стулья,
форму
зада присевшей воды.
Это
соты дождя, это в сотый
раз
вода разбирается на
утомленные
солнцем красоты,
чья
последняя цель – желтизна.
4
Облетели
листья –
обломали
копья.
Против
вечных истин
обойтись
без копий
невозможно
– осень
лепит
год за годом
с
помощью дождей
статуи
свободы,
бюстики
вождей.
5
Сухость
во рту. Под ногами –
сухость
листвы, не богатой деньками
жизни.
Когда бы разжиться деньгами
ими
шурша?
Шиш тебе с маслом, сложи оригами
из богоданной
обертки, душа!
6
Осень
какая-то пропеченная, южная.
Листья
со скрежетом жестяным
проволакивает
по дворам биндюжник
бочкой
пустой – выжатой у Стены
Плача
(хоть говорит, берет на Фонтанах)…
Дальше
любви – нам не хватает данных,
чтобы
понять, что с истиной происходит
в час,
когда листьями мир исходит
в
сквер – выворачивая нам руки
глаз
до поэзии – лженауки…
7
В
осеннем дне растворена,
как
кровь металла в Царской водке,
вся
будущность, вся старина
в
литературной обработке,
берестяная
глубина
древесной
грамоты, щекотки
ее
боящийся язык,
мотив
всех мыслимых музык,
положенный на две лопатки
спины,
гребущей по ночам
куда-то
к берегу, к плечам,
как
перепончатые утки,
где
кладкой их – глазное дно…
В
утином жире сальной шутки
все
желтым днем растворено,
но
орган пристальный и чуткий
способен выделить одно
единственное – в промежутке
между
светло или темно
всего
за сутки.
8
Листья падают, но хлопцы, я
в самом деле не берусь
рассказать, какая опция
в них
ответственна за грусть.
Может, эти оголенные,
что под соком, провода.
Может, девочка
влюбленная,
что глядела не туда.
И поэтому осыпалась –
вместо девичьих надежд –
прежде бывшая
незыблемость
лесопарковых одежд.
Я не знаю.
9 Лес
Он был госпитализирован на прошлой
неделе:
за ночь листья его облетели,
кожа облезла
на спинке кресла.
И вот он лежит на земле в
одноместной палате
с капельницей дождя, скоро придет кондратий.
Желтый –
видимо печень. Цирроз, гепатит.
Кто его знает?.. Тот и не отвратит
взгляда от сети глубоких морщин.
Не бывает последствий без веских
на то причин.
Веских и облетевших, доставленных
на реанимобиле
в Первую
Градскую: с силой обратной, с какой любили,
всё распадается на составные
части,
равные
людям.
Всё в ее власти.
Все там будем.
(…)
***
Едва видны на глади черной
воды пророщенные зерна –
очищенные на просвет.
Высаживаемая повторно
(через вхожденье в воду дважды)
культура утоленной жажды
растет в реке по многу лет.
Мы ходим парами на сваи
смотреть, как тайно засевают,
как колосится в обмолот
вода, пекущая на вынос
речных поверхностей невинность,
вынашивающую целый флот
разнообразных водомерок,
стрекоз да листиков, умерых
во дни озимых, нет,
когда
река лежала под парами –
с колодцев целыми дворами
снималась ржавая вода.
Смешанный лес
Вот и смешанный лес – не
по нашей вине –
в комплиментах
рассыпался почве, вдвойне
потрясен и удобрен кривою
роста смертности
лиственной крошки и хвои,
забродившими в пиво живое,
в цене
за неделю упавшее вдвое.
Это переуваженный
солод и хмель
населяют зеленую смолоду
ель
и ольху, по зиме уходящие в минус.
Оттого-то и
в почке дубовой Гамбринус
заварил свое
зелье баварских земель,
словно ждет,
когда я к этой бочке придвинусь
и, обняв
свою кружку земли, опрокинусь
в мировой
огорчительный эль
Израэль.
Грибной дождь
Корзины капель вышли по
грибы.
И это настоящая охота
за внутренним отличием
судьбы
от преимуществ
медленного хода.
Не как срезают ножку
грибники,
но дав толчок подземному
развитью,
вода кладет горящие
венки
на темное сухое
перекрытье
и ждет, когда из
сумрачной избы,
из партизанской песенной
землянки
повалят погорельцы, как
грибы,
в холодный лес виталия бианки.
***
В ее глазах – в снопах колосьев –
живут крапленые жучки,
как если жизненная осень,
своим убежищем зрачки
ее избравшая, спокойно
осуществляется, пока
болезни, похоти и войны
сжигают прочие стога.
***
Я
заметил этой осенью
в
пролетавшей мимо птице,
что
земли и неба косинус
много
больше единицы.
Ведь углы тригонометрии
подгонять необходимо
обязательно с подветренной
стороны к жилью и дыму.
И дождей ночные пролежни
переходят в годы ливней
над землею, обескровленной
их текучестью ленивой.
Чтоб углами не обуглили
лес и речку, на колени
встал старик — с глазами круглыми
по причине удивленья.
В нем скрывается – под радужной
оболочкой глаз – мерцанье
светляка – причиной радости
от простого созерцанья.
Свет щекочет тому пузико
и он светится взаимно,
наполняя сердце музыкой
исполняемого гимна.
Человек стоит, как вкопанный
перед областью неровной
сильных чувств и сердца скобами
крепит совестные бревна.
***
Осенний ветер грубого
помола.
Последний клоп. Безумная
листва
роняет достающие до пола
смирительной рубашки
рукава.
Когда-нибудь и мы с
тобой завяжем.
Блаженные в неведении
коты
напоминают ряд замочных
скважин,
в которые
заглядывая, ты
находишь ряд
закрытых помещений
технических, где бойлер или лифт
(лебедкой)
нагнетают ощущений
в ладонь твою – и
возникает лист.
Отсюда это
чувство отупенья,
когда
внезапно взяв его, как след,
идешь по
листопаду – и ступени
ведут на
богословский факультет,
где рядом с
Откровеньем Иоанна
лежит твой
лист как колотая рана.
***
Как следствие душевных потрясений
в природе утверждается осенний
стиль жизни – удивительный баланс,
сложившийся внезапно между всеми
древесными точильщиками ляс.
Как будто, никому никто не должен.
И это продолжается не дольше
глотка: в образовавшийся зазор
сочится равновесие – из толщи
небесной и тончающих озер.
И ты стоишь, как в небе небожитель,
не больно-то и зная, что глушитель
переживаний сделан как каскад
водохранилищ, что путем ушитий
работает на собственный закат.
***
Дождь дает тебе средства защиты
от себя самого.
Взять зонты, что хотя и закрыты,
но развернуты, как ПВО,
и идти в моросящие дали,
позабыв обо всем,
под присмотром грозящей печали…
и месить глинозем…
Придавая себе столько весу,
сколько полая трость
к своему привлекает эфесу
спиц, пронзающих кость
небосвода – ни больше, ни меньше:
стать обычным зонтом,
укрывающим родственных женщин
и сломаться на том.
Времена
года
Зима
Затопишь печь. Жуков навозных
спугнешь разбуженным огнем.
И время в комнате, как воздух,
изменит форму и объем.
Покамест держишь за зубами
язык как верный чупа-чупс,
приходит мысль, что прозябанье –
наиважнейшее из чувств.
Что, если поразмыслить здраво,
вся человеческая пря
ведется издавна за право
вести учет от фонаря;
сидеть в незапертом чулане
и, наблюдая лук в чулке
протянутым в прозрачной длани,
себя предчувствовать в руке
придушенным, любовно сжатым,
поэтому свободным от
рефлексий всяческих – солдатом,
которому свело живот!
Весна
Стоит приехать хмурым,
как утопаешь в холе.
Мухи под абажуром
ткут силовое поле.
И в молодые рамы,
выгнанные из окон
вновь натекают стекла
сладким древесным соком.
Утро сжимает бревна,
внутренней стороною
бедер касаясь ровных
стен патриарха Ноя.
Это такая сказка –
бунт плотяной вселенной
против любой подсказки
со стороны нетленной.
И Николай Коперник
перья лучей отвесных
сыплет в пустой наперник
физики тел небесных.
Лето
Там, где остывшая вода
ложится в высохшее русло
лежать до Страшного суда,
на отражение моста
уходят, как это ни грустно,
недели рабского труда.
Там каплям, стекшим вниз по склону,
как подъяремному скоту,
определили бить поклоны
и преломляться на свету.
А принесенные в подоле
дождинки, коим несть числа,
спешат делиться львиной долей
с подъемной силою крыла.
Осень
Огнем полыхают деревья.
И время, что мы проведем
в лесном тупике, при нагреве
его увеличит объем.
Во тьме за церковной оградой,
как самоубийца во рву,
лежит – хроматическим рядом –
двадцатого века ау.
Как будто, с конца 90-х
лесник, заблудившись в лесу,
нашел утешение в гнездах
наушников – слушать Алсу.
И можно нарезать в несметном
количестве ложных опят,
пока еще чайником медным
кипит на огне листопад.
Лирика
1
Тогда мы умели спать
на подушке из
собственных волос
и, будучи одним целым,
не нуждались в
сближении.
Теперь как минимум раз в
неделю
нам требуется близость
как доказательство
общего прошлого.
2
Утром шатался по улицам города
с отмороженными пальцами сердца,
грея дыханием озябшие перепонки.
Водоплавающее,
которое никогда не взлетит.
Ты выходила из теплого,
пахнущего круассанами
дома, который черствел на улице.
3
Мои чувства горят, как
покрышки,
отогревающие мерзлую землю над новой
могилой.
Взял тебя за руку.
Листья ногтей укрывают
белые пальцы.
Земля затекла под ногами
под камень лежачий.
Пойдем.
Шепот лучшее средство от
моли.
И я увлекаю тебя в
антресоли.
4
В тоске нельзя
прощаться, расставаясь
Мы переходим выше уровнем…
Так христиане радуются
смерти
Какого-нибудь
праведника. Только
Влюбленные – язычники…
Я знаю
Лишь только то, что
ветер состоит
Из пламени, которое
задули…
5
Вместе с нами умрет наша
тайна.
А интрига давно умерла.
Лучик солнца вползет,
как Нагайна,
через крупную сетку
стекла.
И меня поцелует в
отмщенье.
И потом оглядится с
тоской:
сколько пыли в жилом
помещенье,
сколько сброшенной кожи
людской.
6
И когда понесут по селу,
поцелуй меня в лоб.
Чтобы цвел поцелуй,
как раздавленный клоп.
Чтоб сирень отрясала
прах цветочный от ног.
Чтоб слоями древесного сала
обрастал штыковой черенок.
Чтобы слышно из бурсы
и видать за версту,
как с последнего курса
отчисляют за вкус поцелуя во рту.
Ты при жизни опухшие губы
подносила к губам:
как в их жаркие шубы
не забраться постельным клопам?
Но уже под дугою надбровной
колокольчиком бьется слеза.
Время жертвы бескровной.
И не пить тебе больше с лица.
Клетка
– Что-нибудь хочешь?
– Хочу, чтоб стояла ночь,
где ты меня топчешь,
как кочет – квочку.
– Одну только ночь?
– Но бескрайнюю ночку,
бездонную бочку,
где ты охоч
до бездны со всеми ее провалами.
– Провалами?
– Ибо одних побед
над прахом и мной
будет, милый, мало мне.
– Нам черная зависть заменит свет.
– Пусть девичье тело пойдет на известь
и, после гашенья твоей водой,
мы сможем почувствовать всю наивность
доселе считавшегося бедой.
– Что ты говоришь?
– Мы с тобой связались
на горе воюющим сторонам,
и нас потребят, как сухой физалис,
горящий без пламени к семенам.
Но мне стать единой с тобой по плоти –
как, мученическую смерть приняв,
быть
канонизированной на слете
всех бражников мира.
– К чему конклав,
когда ты чиста и без чистотела?
– Скажи, ты бы мог,
если б я захотела,
хотя бы по памяти провести
примерную линию водораздела?
– Скорее всего, я бы сбился с пути,
ведь лентою Мебиуса, с одной
поверхностью, сделались оба тела.
И не притяженье тому виной.
– Тогда обведи положенье мелом,
дабы получившийся силуэт
остался бы целым
на склоне лет
лежать, как наследье самоубийцы.
– Но наши сердца продолжают биться.
– Затем, чтобы время шептало «здравствуй»
пустому пространству…
– Как будто бы нет
и не было этих двоих.
– Где двое –
всегда образуется пустота.
Тем, более, что ты умел
всегда
брать за живое…
– пока кривою
бывала ты смертности занята.
– Ну вот и у нас
началось деленье.
– Какое деленье?
–
Открытый бунт
частицы рождения против тленья.
А также бессмысленность тех секунд,
что мы были вместе,
в едином жесте
летящие в черный слепой
лоскут…
Но мы же лежали на
перекрестье!
– За это нас, думаю, и секут.