Стихотворения
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 52, 2016
***
Вы не правду говорите, а ложь.
Я вас видела с нею на улице:
и перёд у неё там, где брошь,
и глаза у неё там, где щурится.
И рука у неё на боку,
и нога у неё из-под юбочки…
А я мужу оладьи пеку
и эклерные делаю трубочки.
Вы ж гуляйте и взад, и вперёд
с этой белой ногой из-под платьица,
и никто вам не сварит компот,
и никто вас под вечер не хватится.
***
Я срываю с куста
прошлогодние письма.
Да, там были места,
что весьма удались вам,
а теперь это облако,
что ни с чем не рифмуется,
это типа как яблоко,
что ни кошке, ни курице,
это типа как рубрика
«По следам наших ляпов».
Лучше дырка от бублика,
чем всё тот же Шарапов.
***
Печали для виолончели
соло
как будто бы других печалей
мало
без разницы – до попы иль до пола
была коса
была ли лента ала
какая разница за что её тащить
такую синюю распухшую с дитём
Артёмычем
и где же тот Артём?
а нету сволочи…
А тот во фраке инда взмок
вот тоже чучело
виолончель промежду ног
его измучила.
Когда сошла лавина с гор
то все и сгинули
а кто-то помнит до сих пор
бедро с изгибами…
Истец был непоколебим
бледна ответчица
но суд присяжных объявил
что триппер лечится.
Профессор не выносит ссор
с женой и дочерью…
И тут соната ре минор
закровоточила…
А кто-то выл и жаждал пить
в измученной больной постели
истошно
а мир не мог в себя вместить
отчаянье виолончели
не то что…
Сыне Божий
Люди скажут: «Ты, вертеп,
исцели нас!»
Люди скажут: «Дай нам хлеб,
чтоб навынос!»
Дух Святой слепых сердец
не встревожит.
И заплачет Бог-Отец
в Царской ложе.
Кто сказал, что был скандал?
Нет скандала.
Задано сыграть финал
как Начало.
Жизнь принять как антидот,
смерть – как метод.
Хорошо смеётся тот,
кто не этот.
***
…И тогда Господь сказал им про Бога,
И сказал, что время настало.
И народу, как всегда, было много.
А людей, как всегда, мало.
И сказал Господь, что всё им подарит,
Даже этим, что с ключами на связке…
Кабы не был Искариот скаред,
Не видать нам Святой Пасхи.
***
На что тебе земные навыки,
и что тебе земные вороги,
когда по небу, взявшись за руки,
летят две птицы в сизом мороке.
Ты лучше глянь глазами в зеркало.
Насквозь. Не помнишь? А ты вспомни,
как жрица Тьмы слова коверкала,
как ты бежал с каменоломни,
ты вспомни, как ты жить хотел –
со всею яростью убийцы,
как за немытость ваших тел
вас презирали финикийцы,
и как боялись вас потом
они же,
а жёны тёрлись животом
и ниже.
Пусть ты не вспомнишь всех детей,
тобой посеянных слоями,
всех жизней, треть своих смертей,
включая ту на Валааме,
всех матерей тебя родивших,
всех твёрдых тел тебя пробивших,
всех дыб, всех плах, всех смертных лож, –
ты вспомни самый подлый нож
и самый длинный дальний путь,
ещё какую-нибудь жуть
из самых страшных.
И забудь.
Зачем? Затем. За этим самым.
Чтоб завтра снова стать Адамом.
***
Восток потребовал должок
и брал конкретными вещами:
«Аллах акбар», – сказал Пророк.
И Трижды Свят пожал плечами.
…По чину шёл за годом год,
за Крёстным ходом Крёстный ход,
но долг краснелся платежом,
и было поздно пить боржом.
Туристическое
В солнечном городе Берне у башни Цитглогге
не то что до трёх сосчитать невозможно, а даже до двух.
Выдохнешь, если успеешь, и делаешь ноги,
как только на башне начнёт кукарекать петух.
Мне неуютно в солнечном городе Берне.
Уж не его ли я помню с той самой вечерни?
…Нас почитали гостями, дарили плащами,
нам подавали кровавое мясо с хрящами.
Нам подносили плоды из Эдемского сада
в липкой и сладкой испарине римского яда.
Мы говорили, не трогайте Лаупен, не надо,
и улыбались мясными кровавыми ртами –
знали, что сила Господня сегодня за нами.
Мы же не только в зубах ковыряем ножами…
Люди кричали, люди бежали, люди лежали.
Вот чья-то тень поскользнулась и скрылась в подвале.
Чья это тень? Я не вижу уже – не моя ли?
…В замке замки поменяли и справили мессу.
Ночью кого-то – уж не меня ли? – искали по лесу.
Утром кого-то сожгли под проклятия черни.
Уж не меня ли так обижали в городе Берне?
Уж не меня ли в чепчике белом влачат в уголочек?
А Штирлиц мне что-то ещё говорил про цветочек…
***
Когда мы все жили в той жёлтой подлодке,
все рыбные сети нам шли на колготки,
все ржавые цепи с чужих якорей
держали на привязи наших зверей,
которые в нас просыпались с утра,
и каждый карниз намекал, что – пора,
и каждый трамвай обещал на бегу:
«Я очень не больно тебе помогу».
И улетал, ухмыляясь кабиною:
«Ну-ну, углубляйся в своё голубиное».
И ветер – тот самый, с нездешних окраин:
«Приветик, приветик, я братик твой Каин…»
Вот тут-то и вспомнишь стишок про «Спаси…»
и вскинешься взором на те Небеси –
а там лишь плывут очертанья судьбы
и курочка Ряба встаёт на дыбы,
да ветер-братишка откуда-то с тыла:
«Не считая тебя, это всё уже было».
***
Я схоронила стольких кошек,
пока жила на этом свете.
Теперь ко мне приходит ёжик
в седом хитиновом берете.
Не то чтоб был он мной любим,
но небо стало голубым
и синим.
Однажды летним зимним днём
мы с ним друг другу подмигнём
и сгинем.
Ну а покамест я сижу,
чешу иголочки ежу
и молча песенку пою
про жизнь мою
и мать твою.
***
Всем стихам – строфику,
всем чертям – ладана,
а душе пофигу,
ей теперь надобно
молока птичьего
да взлететь заживо –
ничего личного,
ничего вашего.
***
Эх ты, кровь твоя венозная, кость чугунная.
Всё, что было в тебе звёздное,
стало лунное.
Стало мутное, стало томное,
даже мать родную помнишь как приёмную.
И хватаешься за голову –
эх, ну что же я,
ведь была же у меня искра Божия…
И полдня потом рыдаешь и икаешь –
искру Божию нутром высекаешь.
***
Всё, милок, поздняк метаться.
Жизнь не полька-бабочка.
Тебе сколько раз по двадцать?
Два? Ну, ты ж мой лапочка.
И девуля хороша,
даром что поддатенька.
А душу пить на брудершафт –
глупость это, батенька.
Человек он тот же Бог,
образ и подобие –
несмыкаемый зрачок
на слепом межбровии.
Одинокий глаз Циклопа
со слезой горючею.
Два примата, три притопа –
это воля случая.
***
старинному другу семьи Fergus M.
Фергус, старая шалава,
зайчик лысенький.
Плоть – всегда помеха справа –
так и высеки
на могильном камне Тома.
Что, мой милый? Глаукома?
Левый глаз?
Ну, от лома нет приёма.
Это раз.
Глаз даётся и берётся однова.
Это два.
А что хочешь вслед за Томом, ты не ври.
Это три.
Ручки есть, и ножек пара
топчут траур тротуара –
подыши, пройдись немного.
Перебейся, пережди.
И в пальто на босу ногу
больше к нам не приходи.
***
Учёный кот завёл себе собаку
и обучил её всему, что ведал сам:
как видеть то, что напрочь скрыто мраком,
и как не видеть вредное глазам,
любить мышей – до боли в хрупких тельцах,
любить себя – до судорог души,
и голосом, подслушанным у Пельцер,
петь про спокойной ночи малыши.
…Как объедать чужое по краям,
чуть что – кричать «карету мне, карету!»,
и лишь воображаемым друзьям
читать стихи и доверять секреты.