Фрагмент романа
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 52, 2016
Улица
полна неожиданностей. Той старой картины старший не видел. Зато в прошлом году
смотрел в своем отсталом городе «Я шагаю по Москве». Теперь шагает сам. Не под
летним дождем, к сожалению. Но и под снегом все куски столицы, которые
запомнились, встают на свои места. Однажды, по пути из Германии, его в
спеленутом виде и чемоданом с урной отца мама пронесла через Москву с вокзала
на вокзал. Наверное, с тех самых пор сюда стремился. С риском для жизни даже. В
третьем классе – было дело – прикатил откопанный артиллерийский снаряд, чтобы
перевыполнить план по сбору металлолома и выиграть экскурсию в столицу нашей
Родины… Мечта сбылась. Своими глазами видеть – счастье! Не сравнимо ни с
каким кино. Схватываешь взаимосвязь фрагментов-кадров. Что за чем следует и как
соотносится с огромным этим целым. Все тут неожиданно. Но главной
неожиданностью на главной улице Москвы становится Кафка.
Тот самый
– притча во языцех. Франц!
Только что
выпущенный в Праге издательством «Млада фронта».
– Это же
по-чешски?
– А разве
не понятно, что значит «Замек»?
– «Замóк»?
– Нет,
«Зáмок». Буду изучать!
Брат
хмурится, ожидая оправдания расходам. Почему им, младшим, надо все разжевывать?
Ладно:
– Ахматова
написала в «Дне поэзии»… Двадцатый век стоит на трех китах. Пруст, Джойс и
Кафка.
– Это в
вашей области…
– Ну да. В
неперспективной.
– Должны
быть и по-русски, если такие киты.
– Двух
нашел в Ленинской. Не Кафку.
– Я
чешский бы выучил только за то, что им разговаривал Кафка?
– Ну,
брат! Просекаешь. Писал он по-немецки, впрочем.
– Тогда,
наверно, немецкий лучше изучать?
– В ГДР не
издают.
– Почему?
– Свободы
меньше.
– Да ну?..
Фома
неверующий тащит старшего в отдел «Дойче Демократише Републик». Книги здесь
выглядят намного лучше. Будучи «нашей», ГДР все же остается страной Гутенберга.
Но Кафки
нет.
И старший
«пробивает» в кассу.
На обложке
абстрактный человечек с головой раздутой от скорбных мыслей. Тем не менее
глянцевитый томик издает запах каких-то надежд. Старший засовывает его промеж
пуговиц на груди пальто и проверяет на прочность.
Напротив
«Книг стран народной демократии» букинистический и площадь. Памятник основателю
столицы. На высоком постаменте богатырь на жеребце с приподнятой ногой. Та
сторона, кажется, вообще поинтересней. По крыше «Известий» среди бела дня бежит
световая строка. Новостей в мире, видимо, сегодня нет. Вместо них реклама.
Приглашает не спрашивать, а требовать мороженое. Как будто просто за деньги
продавцы не выложат. И требовать, причем, повсюду. Что, конечно же,
преувеличение. Но кое-где тележки есть. С продавщицами в белых халатах поверх
зимней одежды. Жертвы рекламы или нет, но многие из встречных обкусывают
темно-коричневое эскимо под густо падающим снегом.
На фоне
современного кинотеатра «Россия» памятник Пушкину старинного литья.
Там под
ним задержан кто-то молодой. Милиционер разламывает надвое пластинку, другой
пытается порвать красивую картонную обертку. «Мусора не отдыхают, – говорит
младший… – Спекулянт?»
Улица
делает поворот налево. Вдали там то, первый раз не на картинке. Кремль, музей.
Между ними – черная на белом – змейка очереди. Настоявшись в раннем детстве,
старший очереди ненавидит. Но эта не за продуктами питания.
Как пишут
в газетах – Главная очередь страны.
– Ты как
насчет?
– Может,
лучше поищем твои горы? Там канитель надолго. Замерзнем еще.
– После
такого борща?
Из
подземного перехода возникают с кремлевской стороны Манежной площади. Под
стеной с зубцами здесь белый сад. Облачка выдохов над сотнями голов. Много
школьников. Суворовцы в черных шинелях. Солдаты в серых. «Смотри-ка. Негры в
наших шапках…» Младший имеет в виду армейские ушанки. Без лаково-красных
звездочек, африканскими братьями по оружию пока что не заслуженных: на
положенном месте в рыбьем меху темнеют пятнышки.
В самом
конце очереди молодая пара с умными глазами. Она слушает, он рассказывает.
Взглянув на мальчиков, меняет тему. Но старший, услышав имя «Каплан», понимает,
что речь шла об ужасном конце эсерки, стрелявшей в Ленина. За этой стеной ее
расстреляли и сожгли в железной бочке. Сделал это комендант Кремля, с гордостью
описавший злодеяние в своих «Записках». Эту книжку, которую пару лет назад
взрослые передавали из рук в руки, мама прятала там, где обычно хранила
недетское чтение, – меж накрахмаленных простыней в бельевом отделении
гардероба.
Пара в
одинаковых пальто. То есть в разных, но из того же габардина в «елочку». Шитых
в индпошиве, чтобы подчеркнуть единство. Наверное, молодожены. Теперь он ей
показывает на кремлевские зубцы, обводя пальцев в воздухе их контур:
– Хвост
ласточки видишь?
Жена
кивает высокой шапкой, обвязанной платком. Действительно, похоже. На хвосты от
птичек, не сделавших весну и покончивших с собой.
– Откуда
будем, молодые люди?
Это
неизвестно – откуда будем. А откуда есть, язык не поворачивается произнести.
Удивленно на него взглянув, младший берет инициативу:
– Минск.
– О, так
мы соседи.
– Вильнюс?
– Почти
что. Рига!
– Родина
Эйнштейна, – кивает младший. Рижане улыбаются.
–
Эйзенштейна имеет он в виду, – приходит на помощь старший («Ну да, ну да…»),
вспоминая выставку, куда пошли после Домского собора и откуда мама поспешно
увела их за руки, дабы оградить от неожиданных рисунков режиссера.
Потеряв к
ним интерес, рижане говорят о гвельфах, гибеллинах, Данте. О том, как далеко на
восток забрался европейский ренессанс. Как еще будут вспоминать они, уехав, эти
московские его уроки…
С
интеллигентными людьми приятней мерзнуть, но стоит ли оно того вообще?
Метровый
портрет при галстуке в ромбовидную крапинку мама развернула и приколола к стене
над столом старшего, когда он пошел в школу. С первого класса смотрел «Ильич»
по-доброму, но сердце школьника не завоевал. Пепел Клааса. Совсем еще юный
офицерик, но уже герой мировой войны, дедушка обвенчался с бабушкой в сентябре
17-го и по доносу ординарца, драившего ему на фронте сапоги, стал одной из
первых жертв большевиков. К счастью, в отличие от прочих предков, отделался
«Крестами». Перед своей преждевременной кончиной выписал на каникулы внука и
успел рассказать, что пережил. Поэтому Ленин давным-давно скатан в трубку и
закинут на гардероб, где собирает пыль на пару с портретом Сталина в тяжелой
раме. А над столом, все тем же, что в первом классе, висит вихрастый Кеннеди,
еще при жизни президента вырезанный из заигранного у одноклассника и сына
«шишки» журнала «Америка». Ask
not what your country can do for you; ask what you can do for your country.
Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя,
спрашивай, что ты можешь сделать для своей страны…
Спрашивая
себя, себе он давно ответил. Освободить. Но как? Будучи наедине с этой мыслью в
голове. Вслух даже не произнесенной. А кому возможно это высказать?
Тем
временем хвост за ними прирастает. Гости столицы сбивают друг с друга снег.
Пристраиваются, озираясь. Все это сумрачно, значительно. Но вдруг подваливают
жизнерадостные, может быть, даже хватившие с утра:
– К
товарищу Ленину кто последний?
– Не
последний, а крайний, – бьет по этой радости землистого цвета доходяга в
железных очках. – Крайний к Ленину!
– Пусть
будет крайний. Стулья ломать зачем, папаша? Ладно, думает старший. Достоимся.
Не мумия Тутанхамона, но все же достопримечательность. И не только лишь
московская. Что еще превращает столицу «одной шестой» в абсолютный центр
половины мира?
Садовый
отрезок очереди – до решетки чугунных ворот – короче и раскованней. Но здесь
уже не курят. Тех, кто пытается, заставляют бросить. Предъявляют претензии
соседи или подходит милиционер в квадратной шапке со спущенными ушами. Можно
позволить вольности в виде попыток согреться. Вертясь вокруг своей оси. Отбивая
себе подошвы. Дети отбегают и возвращаются, подняв с газона в воздух воробьев.
Разговоров больше не слышно. Но братьям достаточно взгляда, чтобы понять друг
друга в смысле побуждения, куда и на что тут бросить взгляд. На какую из
столичных необычностей. Например, на негров. Сиренево-пепельные лица, длинные
руки. Сбивают с суконных макушек снег, который неизвестно, за что, но падает и
на них. Пытаясь при этом улыбаться. Можно представить, что испытывают
африканцы, если мерзнут даже привычные аборигены. Спереди и сзади – поднятые
воротники. Нахлобученные капюшоны – у кого есть. «Уши» шапок стянуты под
подбородками.
– Зря
немке шарф отдал.
– Есть
такое слово, брат. Спонтанность.
Чем хорош
свитер, собственноручно связанный питерской сестрой ему на семнадцатилетие и
присланный с опережением специально «для Москвы», так тем, что шарфа с ним,
действительно, не надо. Ворот толстый и высокий. Вчера защитил от веревки, а
сейчас можно погрузиться в его шерсть до глаз и согревать нижнюю часть лица
дыханием. Глядя исподлобья на здание гостиницы «Москва»…
–
Взгляни-ка… Асимметрия!
Левое
плечо здания правому не соответствует. И окна другие. Справа явно меньше.
– На
бутылке вроде симметрично.
– Там
другой ракурс, – говорит старший о ярлыке на бутылке «Столичной», которую оба
пока только с отвращением нюхали из любопытства к жизни взрослых.
– Ну, – не
знает младший, как возразить, а потребность есть, поскольку объединяет их
только мама, не отцы… – Сам говоришь, что «асимметрия – символ современности».
– А ты все
на ус мотаешь? Алик это говорит – не я.
– В смысле
алкаш?
– В смысле
герой моего героя.
Все едут
на восток, а мы на запад…
Стоит
вспомнить «Звездный билет», когда-то старшего перевернувший, как в голову
бросается начало этого десятилетия. Все сразу. От «Коллег» до «Апельсинов из
Марокко» в журнале «Юность», вынутом из почтового ящика на двери буквально за
пару месяцев до того, как, коленями стоя на кухонном табурете, с ужасом
прочитал в центральной газете отчет о встрече Волюнтариста с молодыми деятелями
литературы и искусства. То был разгром надежд.
Но самое
тяжелое пришло потом. Капитуляция кумиров.
Теперь-то
понимает, что не окончательно-безоговорочная. Отдали кесарю – и затаились до
лучших времен. Но тогда… Покаяние в газете «Правда». Еще хуже, когда в
творчестве. Как в той поэме, где чугунным сапогам – в них струйкой липкой и
опасной стекали красные лампасы – кумир, открывший нам Америку, противопоставил
как положительный образ того, к кому сейчас мы мерзнем…
Однажды, став зрелей, из спешной повседневности
мы входим в Мавзолей,
как в кабинет рентгеновский…
«Став
зрелей», конечно, не про них с младшим, но страшному диагнозу все возрасты
покорны… Может быть, тут намек, что у «нас» подозрение на раковую опухоль под
названием «антисоветизм»?
И Ленин, как рентген, просвечивает нас…
Вдруг мы
обречены?
– Взять
сейчас и уйти, – глумится он вполголоса, чтоб слышал только брат. – Без
объяснений. По-английски. Всё! Раздумал превращаться в генерала Карбышева.
Решил дождаться оттепели…
Младший не
смеется. Поздно. Перед ними – и уже высоко над – ворота с копьями. Милиция.
Квадратная ушанка, такой же подбородок. Бдительный взгляд пронзает. Ну как
прочтет что на уме? Но стража напрягает то, что наблюдаемо снаружи. Книжка?
Старший кивает. Мало. Приходится снимать перчатку. Видя, что не по-русски,
суровеет:
– Открыл.
Что ж,
недозволенных вложений (вроде динамита) нет. Выпархивает чек – типично наш.
Размазано нечеткий. Поймав на лету, старший вкладывает чек между страниц.
Милиционер смотрит на обложку. На абстракционизм, с которым боролся снятый
Хрущев. На скорбного головастика…
– Книга
про что?
– Не знаю.
Только что купил.
–
По-русски все прочел, переключился на английский?
– Это
по-чешски.
Сразу
теряет интерес:
–
Проходим. Не задерживай…
За
воротами очередь ушла. Вприпрыжку они огибают зону угрюмости, исходящей от
угловой граненой башни. Слева музей истории страны. Яркость кирпича заставляет
вспомнить человека из учебника анатомии и физиологии. Капилляры, сосуды, вены и
артерии. Содрали кожу заживо, а он, красный, совершает показательные пируэты.
Вместо того чтоб корчиться в проклятьях палачам.
Рижане
кивают, как старым знакомым. Но молча.
Мавзолей
вдали на фоне Спасской башни. Куранты, шпиль, звезда. Синие пятирублевки
нечасто в руки попадаются, но все здесь, как на них. Гранитные уступы Мавзолея
венчает квадрат головы. Пустые глазницы вроде бойниц. Не чтобы отстреливаться
от масс, способных восстать из-за отсутствия батонов. Скорее, вентиляция. И все
же темнота прямоугольных дыр, их пять на каждой стороне, тревожит. Да нет же.
Не «циклон» же «Б» их ждет. Оттуда возвращаются, а значит в человеческих силах
пережить. Вон они – вполне живые. Уже не в порядке очереди, а в беспорядке ее
разрушения. Группы, пары, одиночки. Молекулы и атомы – как были до. Попутно
досматривают то, что интересно уже не так. Сподвижников, замурованных в стене.
Могильные плиты под ней. Заносимые снегом малые трибуны правой стороны и
«главную елку страны» – огромная такая ель, тоже нашедшая себе жизнь после
жизни на Красной площади.
Чтобы не
соприкасаться с ними, пережившими встречу с «Вечно Живым», очередь делает
поворот налево к центру. Потом направо – и братья посреди белой пустоты,
продутой поземкой до прогалин брусчатки.
– По
батиным следам идем… Тут он прошел на параде в сорок первом. Рассказывал,
помнишь?
Старший
кивает.
– Мимо
Сталина и прямо на фронт.
Гордость
младшего понятна. Через отца приобщен к Большой Истории. Аве, Джугашвили.
Идущие на смерть приветствуют тебя. Себя не пощадим, чтобы продлить господство
Зла с тобой на Мавзолее. Но отчим не погиб. После парада застрелил под Москвой
эсэсовца, правда, не немца – белофинна. Снял с него кинжал, спилил с орла там
свастику – и дальше на Берлин. Слева площадь ограничивает длинное здание
главного магазина СССР. Центральный фронтон закрыт щитом. Три огромных профиля
на нем глядят в том направлении, куда ушел чеканить отчим и весь тот гибельный
парад. ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!
В поземке
прыгают голуби. Один без глаза. Нахлобучив ушанки и подняв воротники,
переминается милиция. Регулировать тут никого не нужно. Очередь продвигается
гуськом сама, держа на данном отрезке курс по направлению к шестиглавому
собору. Неужели такую причуду произвела эта же самая страна? Головки-луковки
заносит по линиям углублений. Какие-то трубы дымят из-за храма, будто все это
какой-то детский утренник, а там, на заднике, проходит многотрубный пароход. Не
ходите, дети, в Африку гулять. Хотя причем тут Бармалей? Столица ведь не только
центр беспредельной суши, еще и порт пяти морей…
Поворот
под прямым углом направо. К пятидырной голове, к багровому и черному, к
заснеженным елям, к фронтону с красной партийной кличкой из пяти букв. Часовые
стоят напротив друг друга – каждый на своем коврике. Штыки примкнуты к стволам
карабинов. Между штыками даже не сумрак — темнота, куда они вступают следом за
теми, кто в ней уже пропал…