Опубликовано в журнале Новый берег, номер 51, 2016
***
Зачем так много и за что так мало
в трамваях по вспотевшему стеклу
следить за каплей рисовать овалы
свернуть за угол выйти на углу
сухая кровь скоблится на бумагу
сворачиваясь в крохотный кулёк
крошатся сны впечатывают влагу
и отпускают с болью на денёк
пожить не так не гулом многослойным
не школьным эхом с черепом в руках
а частым писком в дырочке обойной
пока в саду репейник не зачах
Ты помнишь деревянные трамваи
растущий снег туманящий луну
дочь вылепит из глины попугая
найдется лес проверит тишину
и в форточку поставит эту птицу
кто знал что все равно все улетит
и занавеска будет так клониться
как ей велел рассеянный Магритт
и человек в разрезанном пейзаже
поставит стул и больше ничего
достаточно чтоб помнили и даже
достаточно чтоб думали его
***
Ночь посмотрит, день поплачет.
Я приеду, ты придёшь.
На соседней с нами даче
Соль положишь в жёлтый борщ.
Уксус кончился, и красный
не получится уже.
Мир и без того контрастней
перед зимним неглиже.
Улетают те, кто плакал,
изнывал и гнёзда вил.
Что там ветер накалякал?
Что там дождь почти размыл?
Это нечто дорогое,
вроде ранней седины.
Кто такой да что такое
из прохожей тишины.
Не проходит боль земная,
затаится и — опять.
Борщ дымится, остывает.
Можно и соседей звать.
***
Приличная вещь – забытый в книге цветок,
стена из неровного кирпича,
кровь забвения, зовущая на восток,
кровь смирения, лечащая врача.
Дождь дождется, и ты вернётся,
мы – наверное, может быть.
Сосновый ветер так и поется,
чтоб оставалось жить.
Наполовину в чужих карманах,
мелочью звякая о ключи,
став цветком, вязью в туманах,
что-нибудь мне молчи.
Лишний ветер, домашний голод,
дымный краснеющий в тучах закат.
Был не одним неприлично молод,
стал одним, как снегопад.
Вот и радуется снегопаду –
ведь и его может не быть.
Сорванный возле детского сада
надо еще засушить.
***
вечер обходит намокший свет
дождь на своем ветру
в заборе дыра хлопотный плед
пёс не ходи в дыру
дождь накрошил и бубнит уют
пучки засохших растений
там на веранде ещё поют
наши летние тени
дурная трава быстро растёт
переползает в канаву
радости сделаны из пустот
спрятанных в эти травы
жил-был у бабушки сломанный дед
с велосипедом до ветра
на заборе один намокает плед
высохнет станет светлый
***
Там хорошо, где ты есть.
Вылепим кощея из пластилина.
Можно из теста, можно из глины.
Никто кощея не съест.
А что он с ребрами белыми,
прилипший к картонной земле,
так это мы так приделали
лишнее к тишине,
в которой ему оставаться,
когда мы пойдем гулять –
шишками собираться,
белками собирать
компанию для кощея:
ежики из травы,
черепаха по фамилии Желудеев,
коробка из-под Вечерней Москвы.
* * *
Бытие любит скрываться.
Гераклит
Снег опаздывает на Рождество.
Просыпается ветер, ему и машешь.
Положите нас тёпленькими в зимнее естество.
Дайте гамаши!
На скамеечку сядем — вороны к воробьям, —
листьями ворошась, прошлое им покрошим,
в разных носках переползём в бурьян.
Милостыню — в калоши.
Горизонт события тянется к небытию.
В центре события — только струны и время.
Это такая физика. Я её не люблю,
музыка там не с теми.
Судя по очертанию самых простых обид,
каждый день тебе предстоит доверье.
Хватит маячить. Зачем тебе Гераклит?
Extra omnes — не двери, двери…
***
В эпоху барокко проходят слова.
От лампы трепещется моль,
а там, где должна быть твоя голова
старухи несут гоноболь.
И ты покупаешь, в давильню кладешь,
и теплой струей тишины
прощальную песенку в зубы берешь
травинкой со склона войны.
Возможное счастье огромных небес,
везучие люди без ног,
вознесшимся храмом разросшийся лес.
Что может ваш рАспятый Бог?
Ублюдки вы, люди, кричит голова,
а сердце, а сердце молчит.
На все расписанье. Что плачешь трава
на этот молитвенный щит?
Отдельно с травой или вместе с землей
и с каждым восходом зари,
где каждая буква ̶ железной иглой
с безжалостной шерстью внутри.
* * *
…исподволь косился…
С. Гандлевский
Кофе сбегает — смотри не смотри.
Шорох его пространен,
делит внешнее изнутри,
точно бега тараканьи.
Был — кукарача, стал — таракан.
Мелкий помол вспухает.
Зёрна сбежали из разных стран.
Ситечко не помогает.
Пена не знает, что океан
лучшую пену глотает.
Надо очнуться. Вдруг не сбежит,
радужно отпузырится.
Выпьешь, почувствуешь: вечный жид
может не суетиться.
Вжиться в какой-нибудь переплёт.
Странничек имморталис
что-нибудь тёплое — подпоёт,
чтобы за ним не скитались,
чтобы врастая вещи в уют
медлили, как растенья…
Бедному Шлемилю всё же дадут
встретиться с собственной тенью.
***
Дочери Глафире
В стенах жеманные мыши.
В подвале наоборот.
По подоконнику с крыши
капает то же, что льет.
Я привыкаю к дыму.
Чем же еще дышать?
В городе даже спины
хочется не читать.
Вырастешь, станешь птицей
и прилетишь ко мне.
Будем с тобой кружиться,
вышагивать по стерне.
Грач и веселый ворон,
который из городских
стал по-весеннему черен
в доме совсем родных.
***
В моих стихах твоей души
намного больше, чем моей.
В коробках спят карандаши,
как будто так они точней.
Ребенок учится читать:
Сегодня мама далеко.
Он любит петь и рисовать,
и пить живое молоко.
Поля в дыму. Леса в огне.
И пепел кружится, как снег.
И с сердцем трудно в тишине,
как будто это человек.
* * *
Куст скребётся в низкое окно.
Этот сон меня уже не помнит.
Входишь в воду, илистое дно
пузырится. В анфиладе комнат
пыль танцует сельский менуэт.
Звук вдали почти что вертикален —
это море и обратный свет,
что зелёным ангелом ужален.
— Мама, мама, что мы будем делать?
— Ничего, сыночек, ничего.
Я вот, представляешь, и без тела
как-то вижу облако Его.
Одевайся и сходи за хлебом…
Одеваюсь, даже ухожу.
Море улыбается, как небо.
Я его на ниточке держу.
***
Вот, придумал тебе ремесло:
вынимать из внимательного колеса
скрип – летящее в ноль число,
чтоб в него влетала оса
по привычке, чтобы потом в листве
круглой каплей завязанная вода,
или в густовенчающей синеве –
провода, одни провода.
Из непройденного: обратный лес,
он потомственный тому, что потом.
потому что дождь – приличный отвес,
для того, кому нужен дом.
В том дому на дудочке из пустот
мне мурлычет облезлый кот,
а другой восхитительно рыжий кот
с ним росу потихоньку пьет.
И у них на двоих одно ремесло:
вынимать из души печаль
потому что музыка есть число,
а числа никому не жаль.