Юбилейная подборка
Опубликовано в журнале Новый Берег, номер 51, 2016
Приношение
автору
Поэт,
художник, прозаик, эссеист Владимир Дмитриевич Алейников начинал в 1960-е как
один из основателей легендарного СМОГа, одной из
самых ярких и значимых поэтических групп неподцензурного,
несоветского искусства, прошёл путь от юношеского авангардизма до зрелого
твёрдого стиля и продолжает свою поэтическую работу уже в качестве живого
классика русской литературы второй половины ХХ и начала века ХХI-го.
Его поэзия возникла на пересечении самых актуальных
устремлений нового русского поэтического слова, сразу задала высший уровень
художественного напряжения (а в поэзии нужен только такой уровень) и
поддерживает его по сей день, воплощая нашу эпоху в поэтической музыке, которая
звучит постоянно в его стихах и источник которой остаётся чистым и
незамутнённым уже более полувека. Этот источник – конечно, уникальный
талант поэта, удивительный настрой его души, резонирующий со всем миром и
заставляющий его звучать в наших душах, заставляющий звучать наши души. Вот
истинное предназначение поэзии, и Владимир Алейников не позволял и не позволяет
нам забыть об этом и в самые глухие к поэзии времена.
Владислав КУЛАКОВ
…Он выпадал из языка,
из этого языка полунамёков и полужалоб. Он не был
похож на этих, сотрясаемых эхолалией, мальчиков из
девочек из Переделкино и московских высоток. Они жили на дачах и в немыслимых
командировках culture exchange
(вы нам Беню Гудмана, а мы
вам Женю да Андрюшу). Они жили в домах творчества и в розовых гетто. Они
пировали в их храмах, во всех этих Домах Писателей, Кинематографистов,
Журналистов и проч. Он жил в русском языке и он пировал так, как пировали его
друзья, подпольные поэты и чердачные художники. Но и среди своих,
непечатаемых, непечатных, он был иным. Его стихи и поэмы тянулись вдоль языка,
по самому хребту русского языка. Он не сгущал метафоры, но он распахивал
пространство речи, как огромное окно над цветущей степью, за которой – море.
Самое главное он – он выпадал из времени, выпадал из эпохи, причём не нарочито,
не с установкой на побег из империи идиотизма, а просто автоматически. Он
просто не мог в нём жить, там не было для него места, разве что под мощной
анестезией этанола во всех его советских и антисоветских формах. Он и читал
свои стихи словно откуда-то издалека, из иной
географии. Не с островов Фиджи и не с крыши Эмпайр Стейт Билдинга. То была география
Гомера и Державина, Гесиода и Уолта Уитмена, Батюшкова, Лорки и Аполлинера,
наконец-то. То была радость и удача – выпасть из времени ворюг
и вампиров, попрошаек в дорогих костюмах и доносчиков в их мерседесах. И то была, несомненно, боль, невозможность дотронуться до «сейчас»,
сорвать ветку черёмухи, которая «здесь». Но он и не думал об эмиграции,
ему не нужно было другое «здесь». Он жил в языке, как пилоты живут в небе, как
моряки-одиночки – в океане. Он не жил в стихии стиха. Стихия стиха жила и живёт
в нем. Он не поэт стадионов и приёмов по струнке в Кремле. Он счастливый
одиночка, редкий поэтический зверь эпохи, умеющий осваивать одиночество, как
страну.
Он всегда напоминал мне Джона Колтрейна.
Колтрейна двух последних эпох: баллад, срывающихся в крик, и крика, уходящего
ввысь горячими кругами. Колтрейна нельзя слушать мимоходом, в отрывках по радио… Как и Алейников, он требует огромных сил. Нужна
сосредоточенность, нужен слух, нужно уметь следить за звуком и смыслом. А это
не всем дано.
Как и у Колтрейна, у Алейникова огромные закатные пласты сшибаются
в небесной пустоте, создавая новые восходящие и крутящиеся потоки, рождая там,
где остывает океанский воздух, новый смысл, цвет и отдалённый звук.
Это далёкий гром и
дрожь озона, которую мы слышим.
Это вакуум
современности, канувший, исчезнувший во Времени.
Дмитрий САВИЦКИЙ
февраль 2011,
Париж.
…Поэзия Владимира Алейникова отмечена редчайшим – по нынешним представлениям
– свойством. Я назвала бы его «метафизическим оптимизмом». Может быть, так
действует киммерийский воздух на обугленный рассудок невольного маргинала и
бродяги… Или аттическая трагедия чертит роковые знаки
на московском асфальте… Или вырывается из-под земли – сверкающим на солнце
фонтаном – горьковато-солёный минеральный источник… Бытие, насквозь проникнутое
дионисийским терзанием и вакхическим восторгом, как
живописное полотно, расправлено в гармонической строгости аполлоновой
меры. Словно художник – по давней, несбыточной моей мечте – «каплей дрожит в
каждой точке мире и держит все точки мира перед собой, как на ладони». Ведь
по-другому невозможно
Оставить
всё, с чем издавна срослись –
И
всё вернуть отважно и упрямо, –
И
на пути от логова до храма,
Шагая
в глубь, уйти куда-то ввысь.
Это какой-то новый
символизм. Выросший в опыте искривлявшегося,
изолгавшегося, захлебнувшегося в собственной крови и мерзости, сладострастно
фашиствовавшего двадцатого века. Чудом уцелевший в катастрофе, так этот опыт
мог бы, наверное, трансцендировать ангел, который не
судит, но любит; не карает, но прощает; не отчаивается, но смотрит за горизонт
– в прошлое и в будущее, единые в переживаемом
мгновении. Поэтому искусство Алейникова не может быть
оценено в категориях современности – оно принципиально НЕ-современно, ибо
собеседует с бессмертными тенями и ещё не родившимися потомками, нам же
остаётся лишь смиренно прислушиваться к этой неспешной речи. К её розам и
хризантемам, волнам и ливням, камням и пескам, эллиническим
грёзам и звонкому всечеловеческому многоголосию…
Бродский – кухня,
Алейников – Вселенная.
Марина САВВИНЫХ
Владимир Алейников –
поэт милостью Божьей. Его стихи – это пламя слов. Мы можем отпрянуть от них,
когда в их нутре сгущается жар неопровержимой истины. Можем погреться от их
умиротворяющего, лучистого тепла. Можем обжечься их раскатистым, страстным
огнём.
В стихах Алейникова создаётся своя, целостная и в то же время
противоречивая реальность. Прикоснуться к ней – значит найти новый импульс к
осознанию нашей непростой русской жизни.
Алексей ПАРИН
Владимир Алейников
СТИХОТВОРЕНИЯ
ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ
Средь этих крыш с оставшейся листвою,
Быть может, я чего-нибудь не скрою –
Хотя бы мыслей, связанных с тобою,
Покуда жив, сей белый свет любя, –
Но видит Бог – далёкий от смиренья,
Вкусивший от щедрот уединенья,
Зимы превозмогая наважденье,
Чуть слышно говорю я для тебя.
Теперь нас разлучила отдалённость,
Пред-искренность и неопределённость,
Тропы береговая убелённость,
Покуда процветает вороньё, –
И в граянье, над городом кружащем,
Плач по годам почую уходящим,
Где в слове длилось вещем и болящем
Внимание всегдашнее моё.
Морозной мглы мне чудится квадрига
За лесенкой искрящеюся Грига,
Земля одолевается, как книга,
Растения без возраста – в тиши,
А музыка – волшебной голубятней
Среди двора, – и чужд ей толк превратный,
И смысл её, как вздох тысячекратный,
Куда как дорог нынче для души.
Увидеть бы мне друга в эту пору,
Затеять бы о прошлом разговоры,
Исполненные честности укоры
Услышать бы, чтоб сердце отогреть, –
За стогнами над вставшею рекою
Пойдём бродить, растерянные двое,
И сумерки – нахохленной совою,
Крылом позёмки скрытою на треть.
ЭЛЕГИЯ СВЕРЧКОВ
Сверчков я слушаю призывные мольбы –
Подземной музыки владыки,
Они к своей стремятся Эвридике,
Невидимой в неведенье судьбы,
Ещё веков не ставшей достояньем, –
И где-то спрятаны, и рядом, в тишине,
Из недр, доступных лишь воспоминаньям,
Изматывают сердце мне.
Сверчок невидимый с кифарою наивной!
Дождёшься ли мелодии взаимной,
Где понимания горячая ладонь
Слова элегии поднимет над ветвями,
В недвижном зареве взойдёт над островами
Из сфер сознания, – но ты его не тронь,
Ещё не задевай – оно в изнеможенье, –
Желаю нежности – и так напряжены
Стволы послушные поющей тишины,
И строк рожденье – как самосожженье.
Желаю нежности – что сталось бы со мной,
Когда б не обладал я этим вдохновеньем,
В плену светил, склонённых к откровеньям,
В минуты верности земной?
Смотри же ты, привычный к чудесам,
На скромные союзы летом поздним –
Предчувствием снедаемые грозным,
Они моления возносят к небесам.
Никто не ведает, где счастье мы найдём, –
Над звёздным пологом есть новая дорога –
И с благодарностию зрим, как входят в дом
Элегия, идиллия, эклога.
ПОСЛЕ ПОЛНОЛУНИЯ
Как в Одессе, столице юга,
Ходит гоголем вся округа,
По ветвям пробежав упруго,
По утрам холодок встаёт, –
Выйдет парень, в петлице – роза,
Молдаванский птенец, угроза,
На ресницах – налёт наркоза,
А над ним голубок поёт.
И девица, совсем иною,
Чем недавно, порой ночною,
Точно птица тропой степною,
Подойдёт и обнимет вдруг, –
В этой паре – краса истомы,
В этой каре – сердцам весомы,
Не напрасно они несомы
На алтарь к божеству разлук.
Отрешённо летит машина,
Перекушена пуповина,
Переполнена сердцевина
Золотящимся роем ос –
Истомило давно участье,
Значит, плод не вкусить на счастье,
Пусть скорее придёт ненастье –
Эта власть не спасёт от слёз.
Розы, розы душе верните,
На лицо иногда взгляните,
Словно око, луна в зените –
В этих чарах избыток вод, –
И в чертах волшебства наитий
Столько рвётся судеб и нитей,
Что становятся всё открытей
Каждый вечер и каждый год.
ПРЕДГРОЗЬЕ
Увы, роднее наших дней – не будет,
Они уйдут, овеяны тоской, –
И память грешная хрустальный шар раскрутит –
Предгрозья час, нависший над рекой.
Не возражай! – истерзан иль наивен,
Минуя прошлое, пойду я напрямик
Туда, где дол, предчувствующий ливень,
Был в ожиданье так разноязык.
Лазурным роздыхом иль трепетом стрекозьим
Пусть будет каждый миг заворожён, –
Пускай сады, застигнуты предгрозьем,
Воспримут мглу, похожую на стон.
А гром ворчит, ворочая раскаты,
Свинцовые, с налётом серебра,
И ртутные, текучие палаты
Выстраивает в мире для добра.
Никто вокруг не ведает, когда же
Начнётся ливень, – вот оно, «чуть-чуть»! –
И тяжесть неба, в скорби о пропаже,
Ничтожной капле точный чертит путь –
Упала, вздрогнула, в пыли, дыша, забилась,
Почти изгнанница, отшельница почти, –
И ничего уже не позабылось,
И рубежа ещё не перейти.
ПТИЦАМ
Колокольчики в горлышках птах,
Погремушки, свистульки, трещотки, –
За чертами летучей походки
Есть избыток росы на листах.
Что ни клюв – то привет из Афин,
Золотого сеченья примета, –
Что за крылья – ревнители света!
Что за лето! – вина бы графин!
Вот и выпьешь – иначе нельзя –
За пернатых, за племя родное,
Посреди невозможного зноя,
Где к земле прислонилась стезя.
Пойте, пойте, красавцы мои,
Щебечите, коленца раскиньте,
Пониманья границы раздвиньте,
Чтобы пчёл золотились рои,
Чтоб в медовом кипенье цветы
Раздвигали душистые шторы,
Чтоб велись по душам разговоры
На пороге мирской доброты.
И за всё, что даровано мне
Вашей музыкой – нежностью дальней,
Расплачусь я трудней и печальней
В непредвиденный час при луне.
КАК ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД
И точно так же строен сад –
И деревам его просторным
Расти в стремленье непритворном
Высоких струн постигнуть лад,
Как девятнадцать лет назад.
Светлеет слог, взрослеет взгляд,
Стареет тело понапрасну,
Седеют волосы, – прекрасны
Часы и дни, о друг и брат,
Как девятнадцать лет назад.
Не объясняй, что виноват,
Что в заблужденьях истомился,
Что в темноте не заблудился,
А свет прославил ты стократ,
Как девятнадцать лет назад.
Но затверди, хандрой объят,
Урок летучего мгновенья,
Где жизнь на грани дерзновенья
Спасет тебя, – и ты ей рад,
Как девятнадцать лет назад.
Не говори: огни горят, –
То свечи вечности пылают,
То нас вдали припоминают,
Зовут который век подряд,
Как девятнадцать лет назад.
Не позабыт весны набат –
Светилу дневному осанна,
Земля любовью осиянна –
И ты стоишь у райских врат,
Как девятнадцать лет назад.
СТРАСТЬ ЛИ ВЕЛИКАЯ, СВЕТ ЛИ
Свет ли вздохнёт и уйдёт навсегда,
Грусть ли в листах заплутала? –
Так ли в июле пылала звезда
И простота расцветала?
Так ли небес достигало, скорбя,
Древо гармонии стройной?
Так ли и ты сознавала себя
Дщерью земли неспокойной?
Всё бы в ночи серебриться реке,
К берегу зябкому жаться,
Всё бы кольцу тосковать на руке,
Чтоб на весу удержаться.
Верить кому и кому объяснить,
Думать о чём, чтоб случайно
Не перерезало тонкую нить
Лезвие жгучее тайны?
Ты не надейся, что годы пройдут,
Мысли возникнут благие, –
Певчему горлу услужливый жгут
Скрутят не те, так другие.
Так поспеши доверяться любви,
С ласкою больше не медли,
Чтобы опять загорелись в крови –
Страсть ли великая, свет ли.
НОЯБРЬСКИЙ ВЕТЕР
Понизу, поверху, выше вершин,
Шире, – да можно ли верить? –
Где же надёжный найдётся аршин,
Чтобы воздушность измерить?
Гуще, быстрее, пестрее, шумней,
Дальше, напевней, просторней, –
В глубь пустоты, в узловатость корней,
В то, что глядит непокорней!
В бездну, в разъятость, в пустыню, в провал,
В гул, где земли не бывает! –
Ах, и о чём он тогда напевал? –
Впрочем, опять напевает.
Утихомирься! – ну что ты? – опять? –
Ночь надвигается, – поздно, –
Сердце устало – и хочется спать, –
Веет надрывно и грозно.
Поговорим, – ну хотя бы о том,
Где моя милая ныне, –
Бродишь, чудак, с перекошенным ртом,
Странник в житейской теснине.
Смотришь, насупясь, – невольно вздохнёшь, –
Преображаясь, заплачешь, –
Что ты отыщешь и что ты вернёшь?
Что ты для суженой значишь?
КОСТРЫ
Снова дым над стадами толп
В поседевшее небо взвился –
Соляной ли растаял столп
Или огненный столп явился?
Колоннады античной строй
Нам на память придет невольно, –
И глаза свои сам открой –
На сегодня с меня довольно.
Право, нынче слезится слух,
Темнота заполняет ухо –
И прожить норовят за двух
Там, где сердце к святыне глухо.
Нависает какой-то ком
Над роями окошек смуглых,
Чтоб зимы запустить снежком
По живущим в домах безуглых.
Целомудренны небеса –
И земля, хоть грешна, да знает,
Чьи неясные голоса,
Пусть и нехотя, вспоминает.
СКАЗАНИЕ
Сказание, – наверное, о том,
Что ветру говорят при расставанье,
О береге, намеренно пустом,
О будущем, ещё не обжитом, –
Нет искреннее предзнаменованья.
Об истине, ступающей подчас
Так бережно – и всё же не дошедшей
Туда, быть может, где дождутся нас,
Хотя б туда, где тайна есть у глаз –
Какой-то дали отзыв сумасшедший.
Пусть выпестован шаг до глубины
И вынужденно гибкое молчанье,
Сказание – дорожка до луны,
Где заводи ветрилами полны,
Даруемое песней обещанье.
Нет лишнего и в том, что предстоит,
И в том, что закружит иль окружает, –
Водой живой и мёртвой напоит,
За тенью тень, как листья, наслоит,
Чтоб вымолвить, – и лица отражает.
Лишь это поражает – словно жар
Внутри незабываемого вспыхнет, –
И есть ещё и взор, и Божий дар,
И Слово есть – а музыка не стихнет.